Детство в Красногорке

Подросли внучки и часто просят: « Бабушка, расскажи, как ты была маленькая». И, постепенно, память возвращает меня в далёкое детство, наполненное первыми опытами восприятия жизни со всеми её радостями и горестями.
Только теперь я понимаю, что  самая лучшая часть ее прошла в   деревне у бабушки и дедушки в Казахстане, в селе Красногорка.
   Судьбы моего дедушки, Левченко Парфирия Ивановича, и бабушки
 Соколовой Марфы Ермолаевны, причудливо переплелись  в далёком Казахстанском ущелье.
Красивая долина, между алыми от горных тюльпанов горами, вначале привлекла семью моего деда, урождённого Воронежской губернии.   
Они имели корни от кочевых сербов. Их прадеды жили в Сербии и воевали с турками.  После этого перекочевали в Воронежскую губернию, а в 1900 году, помыкавшись по украинским и российским просторам, вплоть до Новоссибирска, докочевали до юга Казахстана и осели там в 1904году. Красота алых гор, чистый воздух так их очаровали, что они основали здесь село и назвали его Красногорка.
Бабушка же моя тринадцати лет от роду, в 1905 году, после 3х летнего кочевья из Барнаульской губернии, также доехала с семьёй до этого села и по той же причине, а ещё по причине наступающей зимы, осталась в Красногорке.
В 1910 году они поженились. У дедушки и бабушки родилось 11 детей: 3 сына и 8 дочек.    
   Дедушка увлекался садоводством. У него был великолепный большой сад, в котором росли: яблоки,(знаменитый, ароматный алма-атинский аппорт) груши – дули, (величиной с кулак дедушки, а рука у него была ого –го!) такой сладости и сочности, что когда они поспевали, то от пчёл не было спаса, так как мы от ушей до пяток были в соке. А ещё росли чудесные, абрикосы. Таких абрикосов я больше в своей жизни не ела никогда. Когда они созревали, то на нас нападал какой-то бес объедения. Нас невозможно было согнать с деревьев. Абрикосы  были ароматные, янтарные и имели такой громадный размер, что никто из нас, детей, не мог съесть больше одного плода за раз. Ещё росли вишни, сливы, тёрн, но они нас не особенно привлекали. 
   Дедушка так любил деревья, что постоянно возился с ними, как с маленькими детьми. Что-то к чему-то прививал, пересаживал, обрезал.
Деревьев в саду у него было штук 100. Однако, ему этого казалось мало, так он ещё работал и в колхозном саду: одновременно и сторожем, и садоводом.
   Моей Бабушке присвоили звание Мать - Героиня. У неё была звезда Героя. Два сына погибли на фронте, защищая Родину от фашистов.
Бабушка была ласковая, добрая. Ходила  всегда в юбке с вышитой блузой и фартуке. Иногда она брала меня к себе на колени и, прижимая мою голову к своей тёплой, полной груди, тихо говорила: «Сиротинушка ты моя горемычная».  Я не понимала, и спрашивала: « Что, я мычу, как Манька?".  Я тогда не знала, что мой папа  бросил мою маму и женился на своей связистке – будущей моей мачехе. Папа в это время воевал на фронте. Был политруком батальона. Моя мама сильно плакала, даже хотела повеситься. Её два раза снимали с верёвкой на шее. Поэтому меня бабушка любила и жалела больше своих детей, да к тому-же, я была самая маленькая в семье.
   Основной  бабушкиной заботой  являлся большой огород, который тянулся от дома до арыка, за которым располагался сад, а потом продолжался от сада, до речки, в которой нам, младшим, купаться не разрешали, так как она текла с  гор - была быстрая и очень холодная. Нам, малышам, у самого берега выкопали не глубокую  яму. Вода в ней хорошо прогревалась, и мы там с удовольствием бултыхались. Однажды, объевшись абрикосами, залезли в свой «бассейн», навизжались от восторга, нанырялись (зажимали нос и приседали на корточки). Когда вылезли на берег, я от страха громко заревела, так как все моё тело облепили пиявки. Они были такие большие и чёрные,  толстые и скользкие, что никто не мог их оторвать. Кто–то побежал и привел бабушку. Бабушка стала отрывать пиявок, причитая при этом: «Ах вы бисови диты, дай лучше б вы малЭнькимы взмерлы. Да я бы одын раз поплакала, дай и всэ, а так мучаюсь з вамы кажный дэнь."

Но, обобрав с меня пиявок, обмыла меня, а дома дала тёплого молока с тёплым, только что испечённым в русской печи хлебом.            
   Утром бабушка нас не будила, но часто  мы сами вставали с петухами. Ложились спать мы очень рано, так как ни телевизора, ни интернета, ни телефона в то время не было. Радио, правда, было почти в каждом доме, но работало оно редко: когда передавали сводки с фронта или объявления сельсовета. Электричества тоже не было, была керосиновая лампа, но керосин завозили один раз в месяц, поэтому его тоже экономили и зря не жгли. Спали мы на печке - на лежанке. Её накрывали кожухом (тёплым, мягким полушубком мехом вверх). Сверху укрывались ещё другим полушубком и так спали в тепле до самого утра. Туалет был тут же в сенцах - ведро. Бабушка вставала очень рано. Вначале она  шла доить Маню,  потом топила печку, готовила  всей семье завтрак. На завтрак чаще всего бабушка варила картошку, и ели мы её с парным молоком или квашеной капустой и солёными огурцами. Один год картошка не уродилась — её хватило  до середины зимы. Остался только лук. Мама жарила лук на рыбьем жире, а потом звала меня: «Людочка, иди, поешь картошечки». Я, конечно, чувствовала запах рыбьего жира, но надеялась: а вдруг мама и вправду пожарила картошку? Голод, конечно, вынуждал есть этот противный, сладкий, скользкий лук, да ещё часто без хлеба. Рыбьего жира почему-то было столько, что его пили ложками и, что можно, жарили на нём. (Я  жаренного лука на рыбьем жире так наелась  в детстве, что, уже выйдя замуж, жаренный лук даже на сливочном масле с картошкой не могла есть). Иногда мама приносила мне гематоген и это, конечно, было невиданное лакомство, так как о конфетах и шоколадках мы тогда и не подозревали. Зимой мы с Любой,  моей тётей, которая была старше меня на один год, все короткие зимние дни проводили на печке: шили тряпичных кукол, одежду на них, рисовали угольками им глаза, ресницы, рот. Здесь же учили уроки. В общем, печка зимой была нашим любимым местом обитания.
   В середине зимы у Мани появился телёночек. Дедушка принёс в сенцы свежего сена, а потом  завёрнутого в какую  - то рогожку мокрого телёночка. Он был такой слабый, что еле стоял на ножках. Бабушка обтёрла его, а потом разрешила нам с Любой подойти и погладить телёночка, которого мы сразу назвали Зорькой, потому что у  него на лбу было белое пятно. Это была тёлочка, чему все были очень рады, особенно бабушка. Она пошла доить  Маню, а мы с Любой гладить и объяснять  Зореньке, что скоро ей бабушка принесёт  от мамы-коровы молочко. Первые дни после отёла у Мани  шло такое густое молоко, которое нельзя было пить — оно называлось молозиво. Бабушка добавляла в него немного тёплой воды и учила нас поить тёлочку. Мы опускали свою руку в ведро, бабушка наклоняла потихоньку ей голову, окуная губы в молоко. Зорька захватывала наши пальчики и начинала их сосать а вместе с ними и молоко. Губы у неё были мягкие, а язычок шершавый. Нам это занятие очень нравилось. Когда Зорька подросла,  её стали выводить к Мане. Была у нас ещё хрюшка Дуня. Летом мы ей рвали траву, носили огрызки яблок, бабушка варила и толкла мелкую картошку. Завидев нас Дуня довольно хрюкала. Правда, от неё шёл не очень приятный запах, но мы долго около неё не задерживались. Зимой же к  хрюшке мы не ходили, но часто слышали её призывное хрюканье.
   И вот, бабушка однажды сказала, что скоро наступит Рождество. Надо резать Дуньку. Нам с Любой велели залезть на печку и не слезать. Мы мигом залезли, укрылись с головой и лежали, дрожа от страха и от жалости к Дуне, которую любили всем своим детским сердцем. Через какое-то время послышался истошный визг, но вскоре он прекратился. Дверь в сенцы была слегка приоткрыта, и вдруг, из под двери потянуло палёным. Тут мы не выдержали, спрыгнули с печки и прильнули к окну. На заднем дворе, за летней кухней, полыхал огромный костёр. Что там делали, мы не поняли, но вскоре бабушка принесла нам с Любой ошмаленные  хвост и  концы ушей. Они так опалились, что когда их очистили от гари, они оказались очень мягкими и вкусными.  Потом бабушка вытащила большую сковородку и нажарила свежей печёнки с салом.
Запах ароматной свежатины выветрил из наших с Любой голов все жалостливые мысли о Дуне. Мы от пуза наелись мяса и стали с  нетерпением ждать наступления вечера, когда старшие тёти обещали взять нас с собой колядовать.