Сцены из русской жизни

               
                Вече

       Был уже вечер, когда залепленный грязью автобус  въехал на улицы Великого Новгорода. По обеим сторонам теснились приземистые дома в один - два этажа с крепкими, толстыми стенами. Они, словно вросшие ногами в землю богатыри. Здесь все делалось основательно и надолго. На привокзальной площади без дела скучали таксисты. Где-то далеко, в стороне, гулко ударил невидимый колокол. Город уже почти обезлюдел, только редкие машины проносились мимо. В такое время добропорядочные граждане обычно сидят дома,  поэтому многие магазины и кафе закрывались уже в шесть или восемь часов вечера. Улицы постепенно окутались густыми сумерками. Среди них только здание областной прокуратуры  одиноко сверкало своей нарядной настенной подсветкой. С ней мог бы поспорить, разве что знаменитый новгородский Детинец – кремль, по-нашему,  но и он, кажется,  не имел всего этого по причине своей провинциальной скромности и безденежья.  За окном такси мелькнула темная громада земляного вала – наружного оборонительного пояса укреплений Софийской стороны древнего города.
            Маленькая гостиница, где остановился Виктор Петрович Глумов, размещалась на втором этаже, в одном здании вместе с комитетом по образованию, институтом и общежитием. Впрочем, тесно от такого соседства не было. Провинциальное радушие бывает приятней столичного чванства. Это, когда взгляд опытного администратора разом оценивает твою денежную вместимость и ведет себя соответственно. Гостиничный номер оказался уютным. В прошлом, долгая армейская служба помотала Глумова по чужим углам. Он досыта нахлебался казарменного храпа и полуночных пьяных мужских разговоров. Повидал всякого и теперь, уезжая куда-нибудь, старался создать вокруг себя привычный домашний комфорт.
            Теплый свет мирно струился из-под желтого абажура. Глумов еще раз перелистал свои новые путевые записи. Он всегда обостренно воспринимал окружающий мир и старался выкладывать на бумагу свои мысли, интересные для него события. Иногда все это обретало форму нового рассказа или  повести. Но всегда за любыми событиями, была исповедь, его исповедь...          
            Три дня в Великом Новгороде... Его давно тянуло отдохнуть, сменить обстановку и приехать сюда. Глумов читал разную литературу, а потом  с увлечением рисовал в голове яркие картины событий. Теперь многое можно было увидеть самому. Ставший уже привычным глоток коньяка перед сном...
            В последнее время он часто боялся наступавшей ночи и самого себя, боялся воспоминаний и мыслей, которые приходили ему в голову в это время. Их всегда было слишком много. Превращая все это в новые строчки, он, казалось, боролся со своими мыслями. Устав от самого себя, он начинал пить и искать приключений, но при этом его не покидало странное чувство, что он погружается во что-то липкое и грязное. 
            На улице, за окном, хрустнул лед под ногами одинокого прохожего. Снова наступила тишина. Отключен надоевший мобильный телефон, и время перестало бежать. Теперь оно текло медленно и, казалось, остановилось совсем. Мягкие пушистые крылья сна уносили его в бесконечное пространство времени...
            Бил вечевой колокол... В тревоге собрались новгородцы на вече на обычном месте у Святого Николая Дворищенского. Кипит, словно разворошенный муравейник, разношерстная пестрая толпа. Торговые, мастеровые и служивые люди...
            - Давеча прогнали из города князя Василия, сына Александра Ярославича. А теперь пришла беда, открывай ворота! Идет князь Александр со своею  дружиной...
            Рядом с собой Глумов увидел русобородого горожанина, крепкого сложения. Он одет в холщовую рубаху с шитым ромбическим рисунком понизу и короткие сапоги. В миг какой-то толпа стиснула их и понесла обоих, подобно тому, как взбушевавшееся море подхватывает и несет утлый рыбацкий челн, сорванный с цепи.
            - Братья, требует князь выдать врагов его. Не уступим ему! Постоим на живот и на смерть за правду новгородскую, за свою отчизну... – кричат со ступенек храма.
            Толпа словно выдохнула и остановилась, снова загудела. Разносится весть, что вящие хотят напасть на Новгород и бить меньших. Теперь кто-то кричал,  что нужно убить Михалку Степанова и ограбить его двор. За него вступается посадник Анания, боярин в богато расшитой золотом одежде.
            - Братья, ежели его убьете, убейте прежде меня, - он покорно склоняет кудрявую, седую голову.
            Рядом с ним уже схватили за руки какого-то боярина. Сбили с него  шапку, трещит на его широкой спине кафтан.  Боярин трясет окладистой бородой и  плюется кровью...
            - Братцы! Куда же вы меня тащите? – он оглядывается по сторонам, будто ищет кого-то...
            - Как, куда? К  Волхову-батюшке, личико твое боярское,  белое умыть! Кайся, изменник!
            Боярин падает на колени, из толпы в него летит камень...
            - Видать и сегодня на вече дело миром не кончится. Будет встань (междоусобица) промеж сторонников Александра и его врагов...
            Новгородцы на вече судили долго и  приговорили.
            - Если князь такое дело задумал с нашими клятвопреступниками, - пусть им судит Бог и святая София, а на князя мы греха не кладем. Выдать своих людей  будет для нас неслыханным бесчестьем, последним делом.  Будем стоять на своем.
            Прибывший с дружинниками князь уступает. Не дело раздражать народ еще больше и доводить дело до большой  драки.
            - Слушай меня, Господин Великий Новгород! Я пришел сюда со своею верною дружиною не по своей вольной воле, а только по наказу моего покойного батюшки, великого князя Ярослава Всеволодовича. Не нужен нам  разор на  русской земле. Не буду держать на вас гнева, пусть только Анания лишится посадничества.
            Новгородцы тоже не хотят крови,  уступают и мирятся с Александром.  Василий, сын его,  восстановлен в княжении и радушно встречен народом. Посадником в угоду князю поставлен боярин Михалка.
            Качают головами новгородцы. Куда не кинь, а все одно - клин получается...
            - Хоть и обласкал княже Александр Ярославич нашу новгородскую вольницу, а сделал все по-своему...
 
             
                Берестяная грамота
               
            Глумов вышел на улицу. Легкий мороз и солнце уже высоко поднялось в синем небе. Город жил размеренной жизнью. В лавках продавались местные сувениры, все больше изделия из бересты, грамоты с незатейливыми шуточными пожеланиями. Он подошел к киоску и спросил карту города. Среди рекламных туристических буклетов лежали подзабытые им газеты “Советская Россия’ и “Правда”.  Но это было только напоминанием о недавнем прошлом. Все уже давно совсем другое.
            Современный Великий Новгород, по-видимому, не обладал избыточными инвестициями, и поэтому сохранил свою историческую панораму, почти не тронутую новоделом. Многие улицы на Софийской стороне имели радиальное построение, и лучами расходились от кремля. Уютные светлые дворики в старинной малоэтажной постройке. Рядом на улице постукивал ломиком бородатый дворник славянской наружности – скалывал на асфальте весенний лед.  Чудно это покажется иному заезжему столичному гостю, давно привыкшему к дешевой иноземной рабочей силе. Подивится он тогда и чистоте местных, тихих улиц.
            Его поражало обилие церквей, они встречались почти на каждой улице. В “золотые” для  Новгорода  времена здесь было больше 200 церквей.  Они поднимались в голубизну неба своими шлемовидными куполами, белые и сверкающие, как облака, как крылья лебединые... Храмы здесь были сложены из валунов и тесаного волховского известняка, скрепленного раствором розоватого оттенка и мазаные поверху известью. Обнаженная местами старая кладка не портила общего вида, она скорее напоминала о прошедшем времени. Суровый и сдержанный стиль, но, сколько добавилось света вокруг! В них не было каменной тяжести византийских мраморных  храмов, словно вдохнули они в себя местный твердый характер и живую русскую душу...
            Ему вспомнилась церковь из его детства. Она стояла на пустыре, обезглавленная, со следами от снарядов и пуль. У нее не было купола и креста, а вместо окон и дверей  зияли пустые проемы. Церковь была самым излюбленным местом их сбора и ребячьих игр. Говорили, что ее закрыли еще до войны и сделали воинский склад. Его бабушка тогда часто крестилась на пустой угол – икон в доме не было... Теперь все это воспринималось совсем по-другому, почему-то скребло по сердцу и вызывало боль... 
            Обойти весь кремль можно было за полчаса. Он меньше московского и нижегородского, но обладал какой-то особой притягательной силой. Его белокаменные стены выложены красным кирпичом на московский манер, с бойницами в виде ласточкина хвоста и имели девять сторожевых башен. Глумов поднялся на самую высокую из них, 34-метровую дозорную башню, называемую Кукуй. Увиденное зрелище впечатляло. Весь древний кремль с его храмами, колокольнями отсюда был виден, как на ладони. На юге, как и тысячу лет назад, из Ильменя вытекал седой Волхов, а его протоки омывали многочисленные острова. Сейчас все это сковано льдом и покрыто снегом, но  можно легко представить, как по реке, протекающей через город, когда-то шли деревянные новгородские  ладьи, груженные товарами из заморских стран. По преданию, после долгих хождений за моря, легендарный Садко поставил здесь Борисоглебский собор. Время уже не сохранило его для нас... 
            За западными воротами кремля через Волхов на правый берег был виден пешеходный мост, соединявший Софийскую и Торговую часть города. Там, за рекой, напротив кремля, раньше находился княжеский двор. Это место со многими храмами, Воротной башней и ажурной арочной стеной гостиного двора до нынешнего времени знали как Ярославово городище и Торг...
            Глумов вспомнил, как когда-то, еще мальчишкой, в Ленинграде,  впервые поднялся на холм у стадиона им Кирова. Ему тогда  открылось совершенно новое лицо его города. Запомнился “низкорослый” Васильевский остров, занятый в основном промышленными предприятиями, Петровский остров, тогда еще без яхт-клуба, и, наконец, виднеющийся вдали Исаакий,  незакрытый стеклянно-бетонными творениями. Кругом дымились трубы заводов, ведь промышленные предприятия тогда находились рядом с центром города. С тех самых пор он надолго полюбил забираться на крыши домов. Это были совершенно иные панорамы города, взгляд сверху вниз... Как тогда они говорили ... “А выше только крыши, и флюгер выше крыш”... Теперь все это постепенно исчезало и меняло свое лицо даже в исторической части города. Так исчезает душа, дух времени старинной фрески или картины под рукою неумелого мастера - реставратора.   
            Он направился в местный музей смотреть берестяные грамоты. На стендах под стеклом фрагменты бересты с текстом писем. Местный грунт сохранил их в удивительно хорошем состоянии, трудно поверить, что им сотни лет. Новгородских грамот найдено около тысячи. В других местах были только штучные находки. Значит, грамота имела здесь немалое распространение. Письма на бересте стали привычным делом для новгородцев. Причем в переписке участвовали все сословия, мужчины и женщины. Любопытно еще и то, что в берестяных грамотах соблюдалась стройная грамматическая и орфографическая система, в рамках которой большинство их написаны без единой ошибки. В Западной Европе в это время даже многие монархи все еще расписывались на документах крестом...
           Куда все это потом денется? Было ощущение какого-то исторического всплеска. Но всплеск действительно был, и он вызван необходимостью распространения христианства. Потом еще, береста – это очень дешевый и удобный способ для переписки. Это потрясающий материал! Только найденную грамотку вначале нужно распарить в горячей воде, иначе она легко сломается. Потом, осторожно очистить ее поверхность кисточкой и высушить, поместив между стекол. После этого она обретает форму плоского листа. Чтобы прочитать, ее нужно перевести на современный язык.
           Получалось, что христианство шло рука об руку с распространением грамотности. Христианство было религией грамотных  людей... Готовили богословов, управленцев, мастеров грамоты. Их учили грамматике и математике, истории и астрономии, риторике и философии, языкам и музыке. Все, как в древней Греции... Потому и построено в Новгороде все грамотно, на века. Местные мастера хорошо знали “золотое сечение” и умели правильно рассчитать габариты зданий, толщину стен и радиусы арок... 
            Ему было интересно увидеть древний букварь,  азбуку с 36 буквами, вощеные дощечки - церы для обучения письму и тонкие ручки -“писала”. Он рассматривал трогательные каракули и рисунки школьника Онфима из XIII века... Как же он был похож на теперешних первоклашек! По древним картинкам можно разглядеть прежние классы, всего по пять- шесть человек. За обучением дома тогда чаще всего следили матери, это была их обязанность. Мужчина в прежние неспокойные времена -  ратник и добытчик для своего семейства. Учили, как и сегодня, с шести-семи лет...  Написал муж своей жене в XIV веке: “...масло себе купи, а детям одежду, сына или дочь отдай грамоте учить...”
            Эти письма заинтересовали Глумова. По большей части, они носили характер деловой и торговой переписки. Хозяйственные поручения, судебные дела...  А еще на бересте открывались неожиданные сюжеты бытовых  отношений: письма о войне и мире, урожае и голоде, сватовстве и любви. В этой части они  смотрелись убедительнее многих летописей, официальных документов и духовных книг. Вот письмо XII века из Ильинского раскопа. Его написал некий Гордей к отцу и матери: “Продав двор, идите сюда, в Смоленск или Киев. Дешев здесь хлеб. Если не пойдете, пришлите мне грамотку, здоровы ли вы...”
            В далеком XII веке развернулась семейная драма, жаловалась Феврония своему родственнику, Филиксу: “ Бил меня пасынок и выгнал меня со двора. Велишь ли мне ехать в город, или сам приедешь сюда. Убита я...” Это же живая русская речь и совершенно другая, неизвестная нам прежде сторона новгородской жизни. Можно было понять то время и себя нынешних...
            Если почитать о войне учебники по истории, а потом солдатские письма, то будет заметна та же большая разница. Это правда свидетелей и очевидцев. Написал Савелий Максиму, еще в XIV веке: “...Как договорились, пришли мне второго коня. Ну, зачем во второй раз ты подвергаешь меня такой опасности? Рать ударила под Копорьем... А я, не имея второго коня, имущество побросал, а часть его потерял. А теперь пришли, очень плохо с одним конем...”            
            Берестяные грамоты сохраняли неуловимый дух своего времени, чувства и эмоции. Люди в них тоже были другими, живыми. Оказывается, твой далекий предок мучил себя  теми же мыслями. Было интересно делать для себя такое открытие...
            Письмо, найденное в Троицком раскопе, XI век... В нем все показалось близким, словно кто-то нашептывал это рядом... Неизвестная девушка писала своему возлюбленному... “... я посылала к тебе трижды. Что за зло против меня держишь, что в эту неделю ко мне не приходил? А я к тебе относилась как к брату! Неужели я тебя задела тем, что посылала к тебе? А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под людских глаз и примчался... хочешь, чтобы я оставила тебя? Если даже  я тебя по своему неразумию задела, если ты начнешь надо мной насмехаться, то судит тебя Бог и моя худость (я)...” 


                Александр Ярославич
          
            Он направился к самому главному месту в городе – древнему Софийскому собору. Здесь, у алтаря преподал коленями и молился юный  князь Александр,  от белокаменных стен собора уходили новгородцы, ведомые князем на битву с войском шведского ярла Биргера и тевтонскими рыцарями: “ Умрем за Святую Софию”, “Где Святая София – тут и Новгород”. Еще немного и заговорят все эти немые каменные свидетели того времени, и заполнится площадь перед собором новгородским людом. Кажется, когда-то здесь был большой праздник  на площади, стоило только представить это...
            Слышится первый удар колокола, словно сигнал. Вот уже ударили они все... Гудит мягкий, густой звук, он сменяется торжественным перезвоном... Вот он, Александр Ярославич, прозванный народом  Невским. Кланяется дедовскому собору. Он сегодня в  серебряном полупанцире и нагрудном зерцале, которое сверкает из-под его просторного, красного бархатного плаща. Князь без шлема. Его высокий шлем покоится на подушке, которую несет светловолосый отрок. Рядом, на такой же подушке у другого мальчика лежит меч.  По обеим сторонам площади народ новгородский, удерживаемый живою стеной дружинников князя в кольчужных рубахах. На кровлю пытаются взобраться вездесущие белоголовые ребятишки. Уж, больно хочется все увидеть и никакая стража для них больше не указ... Важно шествуют за князем  бояре, знатные и богатейшие граждане.
            Люб сегодня князь горожанам новгородским, защитил землю русскую... Даже среди рослых и статных дружинников Александр выделялся своим величественным обликом. Разве не он в поединке с Биргером на невских берегах “возложил печать” на лицо  своим острым мечом”?  Без страха Александр на белом коне мчится в самую гущу сечи. Вьется его черное с золотом знамя. “Бей, врагов Ладога! Руби, Ижора!”  Одолел чудище страшное, тевтонское, в железо закованное, похоронил его тогда весенний лед  на Чудском озере... Этим печально закончились крестовые походы “божьих рыцарей” на Русь.  Самому Александру победы принесли большую славу. Писал тогда летописец: “... и начало славиться имя великого князя Александра Ярославича,  по всем странам, от моря Варяжского и до моря Понтьского и даже до Рима великого, распространилось имя его перед тьмами и перед тысяч тысячами...”
            О чем думал тогда князь? Может, об изменчивой любви к нему вольнолюбивых новгородцев? С раннего детства знает он Новгород, этот большой и всегда шумный, взволнованный город. Здесь злобно и с недоверием относились к отцу его, Ярославу Всеволодовичу.  В Новгороде князь только воин, защитник его. Он не имел голоса на вече, и ему даже не дозволено жить в городе.  Он жил рядом, во дворце, на Старом Городище. Отца его, Ярослава,  новгородцы звали к себе из Переяславля-Залесского, а потом часто изгоняли, однажды бивали даже. Вдогонку ему в село Бронницы  шли  челобитные с извинениями.  Прогоняли и его самого, Александра. Испугалось новгородское боярство сильного князя. Только страх перед военной опасностью заставлял опять сплотиться русских людей.
            - Не могут новгородцы жить без неурядиц и споров! А что им надобно? Все партии боярские народ мутят... 
            Горожане и своих людей не больно жаловали. Если не находилось согласие в словах на вечевой площади, то сходились в кулачном бою, прямо на мосту через Волхов. И летели тогда в воду неугодные посадники и корыстолюбивые бояре... Там же, на мосту велся сыск и скорый суд. Подозреваемого в преступлении человека бросали в воду и смотрели, что из того получится. Если человек утонул – значит, он не в чем не виновен.  Но если не тонет, то, значит, не обходится без участия нечистой силы. Несчастного добивали кольями, преследованию подвергалась вся его семья.   
            А может великий князь уже тогда, думал о предстоящей встрече с очередными посланниками Золотой Орды?  Жадные и ненавистные ему степные хищники... На южных рубежах новгородской земли Русь уже разорена, платит тяжелую дань... Где-то там, в Орде, занемог и умер отец его Ярослав... Не пришел ли теперь и его черед собираться в дальнюю дорогу?
            Это о нем потом скажет Батый своим вельможам: “ ...Истину мне сказали, что нет князя, подобного ему”. В Орде князя назовут Искандером, равняя его славою с Александром Македонским... Лесть сладка и наполнена ядом, опасна, как тайный укус подлой змеи...  Возвращаясь из Орды, не доедет домой великий князь Александр Ярославич, заболеет тяжко, и во Владимир привезут только мертвое тело его... Перед смертью  совершат постриженье князя в монашеский чин и принятие схимны. Понесут его по городу и станут встречать его со свечами и кадилами, будут люди стремиться прикоснуться к нему на честном одре и называть его святым. Будет стоять тогда стон и плач и содрогнется русская земля...
            Только в этот счастливый и солнечный день еще ничего не знает о своей судьбе Александр. Он весел и светел лицом. Ему ли князю и воителю об этом грустить и  печалиться? Смерти он никогда не страшился: “Смерть – мужу покой! Всю жизнь с нею стремя в стремя ездил...”


                Святая София

            Глумов с трудом потянул на себя тяжелую дверь и вошел  в храм.  Дверь громыхнула и наступила тишина, в храме было пусто... Время приближалось к одиннадцати часам утра, и храм с его узкими окнами казался насквозь пронизанным солнцем. Из-под самого купола устремился поток света, который вычерчивал  квадраты на каменных плитах у самого иконостаса... Как будто рука самого Спасителя протянулась сюда с самых небес...  Краски  были такие яркие, что он внезапно ощутил себя, как если бы погрузился в разноцветную воду. Он даже пьянел от этого света. Перед главным алтарем стояла икона Знамение Божией Матери”. Она, по преданию, спасла Новгород во время нападения суздальцев.  Стремясь поддержать защитников Новгорода, архиепископ Иоанн вынес икону на городские стены, и одна из стрел суздальцев попала в лик Богородицы. Икона повернулась к городу, и новгородцы увидели, что из глаз Богородицы текут слезы. На суздальцев в это же время напала тьма, и они оборотили оружие друг на друга. Тогда новгородцы, вдохновленные заступничеством Богоматери, выступили из города и завершили разгром вражеского войска.
            Внутри храма все стены были покрыты фресковыми росписями, по большей части обновленными, но по краю центрального купола и в арочных проемах еще уцелели изображения XI века. Сквозь старое покрытие стен образы пророков и константинопольских патриархов проступают неясными тенями, словно пришельцы из других миров.
            Когда-то здесь сложились две красивые легенды: о голубе - Святом Духе, сидящем на кресте центрального купола и “Христе Вседержителе” – фреске, написанной в центральном куполе храма. Рассказывали, что если голубь слетит с креста или Вседержитель разомкнет руку,  то погибнет и Новгород.
            Глумов увидел женщину, стоявшую у Царских врат.  Она была незаметная, в черном закрытом платье и покрыта таким же темным платком. Женщина появилась рядом с ним совершенно неожиданно, словно вышла из стершихся старинных настенных фресок... По нему скользнули ее светлые, почти прозрачные глаза,  губы у нее тонкие, сжатые в одну скорбную линию. Лицо этой женщины показалось Глумову бледности необычайной и застывшим, словно маска. Его не покидало странное ощущение нереальности увиденного.  Вся она  была легкая и почти прозрачная, словно сотканная из ручейков света... Какая-то внутренняя сила толкнула его к ней, но едва он двинулся к ней, как женщина скользнула в сторону и исчезла. Перед ним снова оказалась глухая южная стена Мартирьевской паперти с потертыми временем фресками императора Константина, матери его Елены и еще образа какой-то святой в черном платье. Он коснулся его рукой и снова услышал шорох одежд и еще слабый вскрик, будто стон... Было без четверти одиннадцать часов утра и в храме, кроме него еще никого не было...
            Как и было условлено, через пятнадцать минут к нему подошла экскурсовод Мария с группой туристов из трех человек. Кажется, все они были из Казахстана. Он присоединился к ним.
            С Марией Ковалевой Глумов познакомился еще пол года назад, по Интернету. Он и приехал сюда по ее приглашению. На вид ей было лет 35, не более. Интересная и уверенная в себе женщина, одевалась она не броско, но со вкусом. Теперь Мария рассказывала им о самой тяжелой странице в жизни Новгорода.
            - Иван Грозный  с опричниками учинил зимой 1570 года погром в городе. Поводом послужил донос об измене новгородцев. Этот факт не нашел у историков серьезного подтверждения. За шесть недель город был тогда полностью разграблен, имущество вывезено. Тысячи новгородцев с женами и детьми сбросили с моста в Волхов. Река была запружена трупами и помутнела от крови. С тех пор, говорят, вода здесь не замерзает даже в самый лютый мороз... По преданию на крест собора в те дни сел голубь, и увидев расправу над новгородцами, окаменел от ужаса... Чего не стала когда-то делать Орда, совершил свой, московский государь. От татар еще можно было откупаться. После этого Новгород  окончательно пришел в упадок и больше не поднялся. Со временем он превратился в заурядную провинцию, место ссылок и поселения.
            Интересна еще история креста  со Святой Софии - он оказался в мадридском музее... Здесь, в кремле, в годы войны была немецкая комендатура. 5 июля 1942 года начался артобстрел. Купол собора оказался для этого хорошим ориентиром. Пять снарядов легли прямо в собор,  главный купол частично разрушился, и изображение Христа Вседержителя погибло. Повисший на цепях крест, по приказу коменданта сняли, а золотую обшивку купола солдаты пустили на сувениры. Ложки, табакерки из нее делали... В Новгороде тогда стоял инженерный корпус испанской голубой дивизии, они  на стороне немцев воевали. Вот они и увезли крест в Испанию, как военный трофей. Вернули только в 2004 году... Теперь он стоит внутри собора, а на центральный купол поставили новый крест, и на нем, как и раньше, сидит голубь... 
            - Нам сейчас трудно многое понять, но у войны всегда была своя правда, - заметил Глумов.
            - Какая, правда, вы о чем? – спросила Мария.
            - О том, что на войне всегда убивают, много убивают, а вся героика и благородство об этом остаются на страницах не очень честных романов. Там все имело другую цену. У солдата всегда было другое виденье войны. Это то, что видишь из окопа или  через щель своего прицела. 
            - Может быть вы и правы. Только память о войне, как и любая память, объективной быть не может. Это эмоциональная категория. Объективными бывают только факты и знания. Когда об этом спорят, этого последнего, часто не хватает...
            - Память - это дочь своего времени и нам многого уже не отыскать. Чтобы сегодня понять те события, иногда стоит читать не только воспоминания маршалов. Они не всегда любят вспоминать о своих поражениях. Откройте дневники жителей блокадного Ленинграда, их много. Их вели дети и взрослые люди. Для них это была одна из возможностей выжить и остаться людьми в нечеловеческих условиях. Это то, о чем не рискнет написать сегодня ни один писатель. Там было пострашнее любого фронта. Теперь все это только эпизод из второй мировой войны. Ленинград один такой город во всей ее истории. 
            - Но ведь нельзя же всю жизнь хранить эту ненависть в душе. Прошло много времени, выросло новое поколение наших народов.
            - Речь идет не о ненависти, а о человеческой памяти и цене нашей Победы. Даниил Гранин, как-то рассказал об одной из своих первых послевоенных поездок в Берлин. Для него это была встреча промахнувшихся, их в него и его в них...
            Гости из Казахстана поблагодарили за интересный рассказ и откланялись, чтобы успеть еще на другую экскурсию в Хутынский монастырь.
            Рискуя выглядеть смешным, Глумов не удержался и все же спросил Марию о странной женщине, которую он видел в храме. К его удивлению, она отреагировала совершенно спокойно.
            - Можете считать, что вам повезло, но вы не единственный кто ее здесь видел. Я и сама с ней сталкивалась два года назад именно в этой галерее. Призрака называют здесь Евфросиньей, боярыней,  погибшей в 1570 году от рук опричного дворянина душегуба  Василия Грязного.  По другой версии этот призрак охраняет спрятанные сокровища Новгорода. Есть мнение, что большая часть их была тогда спрятана и замурована в стены. С этого времени след их потерялся, и поиски результата и дали. Собственно, точных данных подтверждающих эту версию тоже нет. Но это еще не все... Рассказывают, что большая часть ценностей собранных немцами в годы оккупации по новгородским монастырям и находившая здесь, на территории кремля тоже исчезла самым странным образом. Сейчас уже второй год ведется раскоп в подвалах Владыческих двора, там обнаружен неизвестный ранее тайный ход, ведущий к Волхову. Сейчас работы приостановлены. Все началось с исчезновения одного археолога,  исследовавшего самостоятельно ближний стометровый участок этого прохода.  Туда отправили поисковую группу, нашли его только через 6 часов. Оказывается, произошло обрушение грунта в одной из подземных галерей. Рабочие, потом снова укрепляли проход и ставили подпорки. Так вот, этот археолог утверждает, что пока сидел там, в темноте, слышал за стеной какие-то странные голоса и звон цепей. Самое любопытное, что за этой стеной ничего нет, там нет никакой пустоты... Сочли все это игрой взволнованного воображения пострадавшего. Однако и рабочие тоже что-то там услышали и отказались туда спускаться...
            - Можно ли мне посмотреть на все это? - спросил Глумов.
            - Экскурсии там не проводятся. Вам это едва ли разрешат делать самостоятельно, особенно после всего произошедшего за последнее время, но я все же попробую договориться и позвоню вам...    
            Глумов подошел к саркофагу, стоявшему в арочном проеме на видном месте, и прочитал надпись: “Святая благоверная княгиня Анна...”
            - Собор – это еще и усыпальница. Здесь упокоена жена Ярослава Мудрого, шведская королевна Ингигерда, имевшая в православии имя Ирина. Овдовев, она постриглась  в монахини под именем Анны. - Здесь Мария улыбнулась. – Она была хорошей женой и помощницей князю Ярославу. Хорошо владела оружием, умела скакать верхом на коне, не хуже любого воина. Ярослав даже поручал ей войско возглавить. На войну ее посылал. Управилась. Западные земли потом получили название Ингерманландии - земли Ингигерды. Много говорят о ее красоте. Родила мужу  шестерых сыновей и трех дочерей.   
            - Интересно, был ли такой удивительный брак по любви?
            - Руки Ингигерды  добивались многие достойные шведские и норвежские конунги. Но с помощью таких браков решали государственные дела. Она выбрала Ярослава. Этот союз обещал народам мир и добрые отношения. Их дочери: Елизавета, Анастасия и Анна  вышли замуж за королей – норвежского, венгерского и французского.
            Загремели старинные засовы. Закончив свой рассказ, Мария открыла перед  Глумовым тяжелую железную дверь. Они вместе вошли во внутреннее помещение. Отсюда крутая лестница вела на второй этаж в библиотеку Ярослава Мудрого. Здесь все, как и раньше, тысячу лет назад. Всюду открытая кладка стен из  тесаного известняка. Они поднялись в библиотеку - длинную анфиладу залов на хоры собора.
            - Я люблю это место в храме, - сказала Мария. - Библиотека Ярослава никуда не исчезла и продолжает  работать в соборе на прежнем месте.
            - А как же сами книги? Говорят, что они составляли большое собрание, свыше тысячи рукописных церковных книг и хроник-летописей...
            О книгах Мария могла рассказывать бесконечно. Любая рукописная книга того времени действительно была настоящим сокровищем. Ее создание было долгим и кропотливым делом, их роскошно оформляли. Такие книги в домах берегли и передавали по наследству, как великую ценность. Здесь и теперь хранилась духовная литература,  но совсем другого времени. Какой была библиотека Ярослава того времени, уже не узнать. Можно только предположить, зная, что было написано о князе в “Повести временных лет”: “ Ярослав любил церковные уставы, попов любил немало, особенно же черноризцев, и книги любил, читая их часто и ночью и днем... И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество,  ими же поучаются верующие люди”.
            Сохранить библиотеку в те времена было трудным делом. Их грабили, уничтожали, но на их месте появлялись новые. На юге Руси после нашествия монголов остались только руины. Древнерусская литература благодаря монастырям осталась только здесь, на севере. В Новгороде сохранилась первая датированная рукописная книга – “Остромирово евангелие”, это средина XI века. Путь этой рукописи очень интересен. Иван Грозный вывез ее отсюда в числе многих других в Москву, где она хранилась в одной из церквей. Потом, по распоряжению Екатерины II ее привезли в Петербург. В 1805 году ее нашли в гардеробе императрицы. Как она туда попала никому неизвестно, ни в каких описях имущества императрицы она не значилась. По распоряжению Александра I ее отвезли в Публичную библиотеку. Там она находится и сейчас... 
            Они вместе вышли из собора, прошли мимо литых бронзовых Магдебурских ворот к звоннице. Большинство колоколов были сняты и стояли внизу.   
            - Вечевого, гражданского колокола здесь нет, - пояснила Мария. -  Он был без креста и находился на Ярославом дворище, за Волховом. Когда Иван III осадил город, то снял этот  колокол, как знак его прежней вольности и увез в Москву. Одна из легенд рассказывает, что по дороге у Валдая связанный колокол разбился,  не захотел ехать в Москву. Зато его осколки, ударившись о землю, превратились в знаменитые валдайские колокольчики. Каждый ямщик, проезжая мимо, подвешивал их к своей упряжи. Всем известно, по одному эти колокольчики не звучат. Только, когда вместе, в наборе. С тех самых пор они поют песни о вольности по всем дорогам и тревожат русскую душу.
            - Вот, опять, новая красивая сказка, - улыбнулся Глумов. – Можно лишить русского человека всего, он многое сможет вынести. Только нельзя его лишать такой веры. Горя всегда много вокруг... Придумает человек себе такую историю, чудесную сказку и станет ему легче, опять силу прежнюю вернет. На дыбу, на плаху за нее пойдет  с улыбкой. Будто крылья могучие  обретает...
            - Существует легенда, что прообразом церковных колоколов послужили полевые цветы колокольчики, - сказала Мария. - Практичные люди убеждены, что это сказка.
            - Скорее всего, это придумали поэты, - предположил Глумов. - У Сергея Есенина часто употребляемый эпитет - "синий". Синий час, колокол синий... Синева неба всегда успокаивает, вот и колокольный звон на нас так же действует...
            - Это из его "Иорданской голубицы", для меня в нем есть что-то страшное...

            Небо - как колокол,
            Месяц - язык,
            Мать моя родина,
            Я большевик.
            Крепкий и сильный,
            На гибель твою,
            В колокол синий
            Я месяцем бью.


                Мария
            
            Глумов предложил Марии где-нибудь вместе пообедать. После коротких сомнений, она  согласилась. Они зашли в Покровскую башню, небольшой, местный ресторан.
            - Только мне совсем ничего не нужно, один чай...
            Глумов  входил в привычную для себя роль, пробежался взглядом в предложенном меню.
            - Так... Кулебяка, белые грибы с луком, рассольник из потрохов и молодых почек, судак с подливкой из помидоров и грибков...  Цены здесь были доступные, далеко не питерские...
            Он почувствовал под столом ее ножку, выставленную с некоторым кокетством.
            - Чай у нас с вами будет, непременно, и самый горячий...
            К предложенному Марией чаю, он заказал еще салат из креветок, местные щи по-монастырски, расстегаи и бутылку Шато ля Гранж 2008 года.
            “Наверное, у него все устроено в жизни, - подумала Мария. – Он привык к хорошему обществу и достатку. Виктор очень разный, даже эти напускные манеры не скрывают душевной усталости. Зато, когда включает внутренний огонь, то весь преображается. Такие могут быть бойцами за справедливость, а в минуты слабости оказываться беспомощными, как дети. Быстрый ум, а сердце реагирует на малейшее изменение душевной атмосферы, все реакции обострены до крайности. Нет в нем душевного покоя..."
            Подали щи по-монастырски, постные, с сушеными белыми грибами. Щи были горячие, огневые. Пар и грибной дух возбуждал волчий аппетит...
            - Знаете, я ведь Петербург тоже хорошо знаю. Его просто нельзя не знать, живя здесь. Закончила там университет имени Крупской, факультет мировой культуры. Как мы его тогда не называли... “Кулек”, “Крупа” или даже  “Бордель пани Крупской”... Было и такое: "Поступайте дуры в институт культуры...”
            - А как вы оказались здесь, в Новгороде?
            - Я сюда тогда часто приезжала по работе, потом вышла  замуж... В общем,  у меня здесь много чего  было. Я ведь местная, новгородская... Теперь работаю в библиотеке, иногда подрабатываю экскурсиями. Жалею ли о Петербурге? Даже не знаю... 
            Здесь, без своего платка,  Мария выглядела совсем по-другому. У нее светлые волосы,  модная прическа с милым хвостиком. Взгляд стал мягче, на щеках сквозь их обычную бледность выступил румянец.
            “Она красивая женщина, и не простая, с потаенным нутром. Как шкатулка с секретом, замочком без ключика," - отметил про себя Глумов.”
            Принесли расстегаи с рисом и рыбой. Запахло печеным луком и специями.
            - Здесь прекрасно готовят, не правда ли? Может, я ошибаюсь, - спросила она.
            - Нет, это правда. Такой повар мог бы работать в любом питерском ресторане.
            Мария пила легкое терпкое вино. Ей казалось, что все вокруг отдыхает.   Она поставила бокал на стол.
            - А знаете, что  здесь было раньше?  Эту башню называли “темнишней”,  “пытошной”, а потом стали использовать как женскую тюрьму, и даже свиной хлев.
            - Наверное, сейчас у нее самое лучшее применение за всю историю...
            Мария принялась звонить кому-то, что объясняла и записывала потом  себе в блокнот.
            - В общем, вам снова повезло. Завтра можно будет посмотреть на этот проход во Владычном дворе. Только никакой самодеятельности,  выполнять все указанные рекомендации. Я обещала им это, вы дисциплинированный человек и в прошлом военный. Сказала, что вы пишите книги  и очень интересуетесь историей кремля.    
            Они  договорились встретиться на следующий день возле  Вечного огня.
            У себя в номере Глумов еще долго разбирался с записями, правил и дополнял тексты. Потом читал до полуночи в кресле “Русскую историю в жизнеописаниях ее главнейших деятелей” историка Костомарова. Сон начал одолевать его на главе о  преподобном Сергее...
            За окном в темноте снова шел снег, а ему снились зеленые поля и высокий берег Волхова... Рать шла на рать, стальная стена на стену. Воины, одетые в кольчуги, закованные в железные панцири, ощетинились копьями... На холме он увидел всадника, его черный плащ развевался на ветру. Он весь горел желанием показать себя, помериться  силой один на один, красовался на гордом белом коне. С его головы упал капюшон, рассыпались длинные светлые волосы.
            - Кто же это была, неужели Ингигеда? Но почему тогда у нее лицо Марии?
            Она гордо вскинула голову и поскакала дальше в самую кровавую сечу, к тому месту, где виднелся красный шатер. Ее заметил конный рыцарь,  надел разукрашенный перьями глухой шлем и направил вперед свое длинное копье. Ингигерда налетела на него и ударом копья сбросила на землю...    
            Потом ему открылась опушка леса... Была светлая летняя ночь, и по траве стелился густой сизый туман. Перед ним стояла  девица, вся в белом, и манила его рукой за собой, в лес...
            - Идем со мною к Черному озеру гулять. Будем вместе искать огневой купальный цвет.
            Он пошел за ней по лесу, только догнать ее не смог. Девица появлялась, то там, то здесь... Потом совсем исчезла. Оглянулся, а она уже рядом стоит, смеется... Волосы распущены, до самых пят, а на голове венок из полевых цветов.
            - Не бойся меня, я не ведьма, - говорит девица, и протягивает ему чашу.
            - Выпей ее до дна и будешь все видеть и слышать.
            Взял  он чашу из ее рук  и все выпил. Вроде, на сок березовый было похоже, да еще горечь, как от травы какой-то...
            После этого шум леса превратился в голоса, которые он слышал и понимал. Береза жаловалась, что ей здесь мало света, куст рябины просил его идти осторожней и не ломать ему ветки. Ели ругались между собой и сыпали на него сухие иголки.
            - Иди теперь осторожно и ничего не касайся. Потому что всего этого нет, все это тебе только кажется...
            Теперь Глумов  пугался ступить твердой ногой, земля казалась ему живой. Шел, как над пропастью, по шаткому мостику. Тогда незнакомка решительно взяла его за руку, и сама повела дальше.
            - В эту ночь все травы обретают волшебную силу, - сказала девица.- Посмотри на этот папоротник,  каким ярким цветом малиновым он сейчас мерцает. Торопись, ты можешь спросить у него свою судьбу...
            Едва, он сделал первый шаг, как мерцание исчезло и растворилось в темноте. Будто его и не было.
            - Опоздал! Какой же ты неловкий, - рассмеялась девица. – Видать, не твоя это судьба...
            Потом лес расступился, и он увидел огоньки света. Послышались молодые голоса, звонкий смех и песни. Перед ними темнело озеро. Рядом, на пригорке, стоял деревянный,  крашенный истукан. Лицо у истукана грозное, бородатое, а в руках луч – громовая стрела.
            - Это Перун, громовержец. Здесь живут другие боги, от дедов и прадедов нам  завещанные...
            На лесной поляне горел большой костер, искры и дым уносились высоко в небо. Вокруг него парни и девушки водили хоровод, движения у них были плавные, скользящие. Потом они разбились на пары и стали прыгать через огонь. Другие, разбрелись по лесу.
            - Не бойся, прыгай со мною через костер, - предложила ему девица. – Удачливым, счастливым будешь.
            Он взял ее покрепче за руку,  разбежался и полетел...

               
                Память

            Глумов очнулся, когда солнце уже начало светить ему прямо в глаза.  Было около девяти утра. Рядом, на тумбочке стояла красивая глиняная чашка. Ему ее в Покровской башне вчера подарила Мария...
            Через два часа он уже прогуливался у Вечного огня и ожидал Марию. Было многолюдно, все же суббота, выходной день. У огня народ не церемонился, люди запросто присаживались на мемориал и грели руки. Некоторые кидали на решетку монетки. Так, просто,  на память... Прежней святости по отношению к могильным плитам давно нет было. Это что, в Питере, и вовсе, сосиски когда-то на таком огне поджаривали... 
            Постепенно привыкаешь и все это уже  не вызывает прежнего внутреннего отторжения. Слишком много всего. Как, и когда появилось такое пренебрежение к нашему прошлому? О какой истории мы сегодня вообще говорим? Как часто, в угоду новым политическим реалиям, из нее стыдливо вымарывали целые страницы, переписывали заново. У страны отнимали ее прошлое... Ничего не меняется и сегодня,  школа снова живет без учебника истории... 
            Когда-то, в эпоху  монументального агитпропа, в стране с легкостью крушили памятники монархам и воздвигали на пьедестал фигуры вождей победившего класса.  Их новый ассортимент не отличался большим вкусом и разнообразием. Зато была пройдена черта, за которой уже все можно и дозволено. Памятники  по-прежнему взрывают или вымарывают краской. Сами не заметили, как постепенно утратили уважение к собственной истории. Утратив память, свои национальные корни, люди начинают  стыдиться своей страны.  В сознании все больше утверждается образ вороватого,  ленивого и вечно пьющего русского человека. Кажется, наши трудолюбивые предки устыдились бы такой характеристики... Произошло самое страшное... Постепенно прервалась связь времен, утратились родовые традиции, которыми когда-то гордились и передавали из века в век, из поколения в поколение. Все выкошено под корень, каждый раз у нас остается только выжженное поле, пепелище. Вот и появился на нем нынешний человек без репутации, которую уже не создать орденами, почетными кремлевскими званиями. Человек без истории своего народа и без национальности, без имени и лица. Нравственные ценности ему подменил размер банковского счета и репутация толстого кошелька.      
            Забери у человека его прошлое, и уже больше не будет его характера, его души. Это уже не человек, а только его внешнее подобие - манкурт. Глумов вспомнил, что когда-то  читал об этом в романе Чингиза  Айтматова “Буранный полустанок”. Манкуртом там был взятый в плен человек, с обращенным, рабским сознанием, полностью подчиненный хозяину и не помнящий своей прежней жизни.
            Для этого, предназначенному в рабство пленнику, обривали голову и надевали на неё шири - кусок шкуры только что убитого верблюда. После этого ему связывали руки и ноги и надевали на шею колодку, чтобы он не мог коснуться головой земли; и оставляли в пустыне на время. Под палящим солнцем шири съёживалась, сдавливая голову, волосы врастали в кожу, причиняя невыносимые страдания. Через какое-то время жертва либо гибла, либо теряла память о прошедшей жизни и становилась идеальным рабом, лишённым собственной воли и безгранично покорным хозяину. Рабы-манкурты ценились гораздо выше обычных.
            В романе рассказывалось о том, как молодого кипчака Жоламана, сына Доненбая, попавшего в плен к жуаньжуанам, сделали манкуртом. Его мать Найман-Ана долго искала сына, но когда она нашла его, он её не узнал. Более того, он убил её по приказу своих хозяев.
            “Неужели мы все становимся такими? – думал Глумов. - Это же генная мутация. Историческая память, уважение памяти предков – все это становится пустым звуком. Их все больше, и это растущее большинство становится все более агрессивным...”
            Как сегодня понять наше старшее поколение? Оно не укладывается в теперешние стандарты жизни. Ольга Берггольц провела шесть месяцев в ежовской тюрьме, могла погибнуть, а в июне 1941 года написала строки:

            Мы предчувствовали полыханье
            этого трагического дня.
            Он пришел.
               Вот жизнь моя, дыханье.
            Родина! Возьми их у меня!

            Что же за народ такой был выкован, как он жил и к чему сегодня пришел? Победили врага в кровавой войне, но теперь побежденным во многом оказалось и само это поколение победителей...
            Кто виноват, что мы сегодня такие? Что оскорблены сегодня не сотни, а сотни тысяч людей? Кто за это ответит? Да никто не ответит. Виноват дух нашего времени. Он агрессивен, нахален и жесток к прошлому, абсолютно бездарный и питающийся только деньгами. Деньгами и душами за них проданными...
            Навстречу ему по алле уже шла Мария и радостно махала рукой...

               
                Владычный двор

            Они вместе направились во Владычный двор. Пожалуй, не найти здесь другого, более популярного для туристов музейного объекта. Сюда, посмотреть расположенную здесь экспозицию древнерусского прикладного искусства - серебра, драгоценной церковной утвари, увидеть магическое сияние алмазов, сапфиров, рубинов устремляются толпы экскурсантов. О самом здании, его истории обычно сообщают очень мало. Чаще рассказывают о летописной дате возведения палаты немецкими мастерами в 1433 году и кровавом пире, устроенном здесь Иваном Грозным в 1570 году. Сегодня уже ни то, ни другое не кажутся нам бесспорными фактами. Ученые не торопятся приоткрывать свои тайны. Более половины всех помещений двора все еще скрыты культурным историческим слоем. Много помещений содержится "за семью замками" от любопытных глаз. Историческая наука не терпит поспешности, всему придет свое время. 
             В созидательной деятельности местных владык особо почитают архиепископа Евфимия и софийского казначея Федора, "хитра суща и художника к умышлению". Многие постройки здесь украшались росписями. Одни располагались выше, а другие ниже. Создавалось впечатление живописного города. Над всеми зданиями когда-то возвышался столп, поставленный посреди сада, а дивные часы на верху его оглашали своим звоном "весь мир".
            Большая евфимовская палата 1433 года, ее светлый верхний зал... Она утратила свой первоначальный облик еще в XVII веке при митрополите Питириме. По данным письменных источников именно здесь проводились праздничные приемы гостей, "столы" для высоких лиц. Очевидно, именно в ней ел хлеба у владыки навещавший Новгород московский князь. И знаменитый "кровавый пир", устроенный Иваном Грозным в 1570 году проходил тоже, именно здесь, в верхнем зале.
             Источники указывают еще и на другую палату владыки - крестовую. Она служила домовой молельней. Теперь это трехэтажное строение, сложенное из кирпича, без применения обычного для местных построек ракушечника или волховского плитняка. Под ним находился еще и подвал, освещенный раструбами окон, расположенных по косой линии от земной поверхности. Но здесь был еще и настоящий подвал, самая преисподняя и низшая сфера человеческого бытия. Их было много в этом дворе. В них хранили съестные и винные  припасы: просоленные лососи и сиги, муку и мед, белое и красное вино, настойки, пиво мартовское и квас архиерейский.  Такие погреба служили пыточными и темницами. Первое упоминание о Владычном дворе связано именно с его подземельями. В 1136 году в одном из них сидел князь Всеволод со своею семьей, и тридцать стражников стерегли их день и ночь. Документы рассказывают, что митрополит даже в XVII веке своею властью и без государева указа брал под стражу, бил батогом и сажал на цепь дворян и людей разных...
             Теперь, Глумов и Мария осторожно спускались в это подземелье по узким лестницам, подсвечивая стрельчатые своды прихваченным с собою фонарем. В лучах тусклого света на стенах местами видны ниши, покрытые старинными росписями. Все больше появлялось простой обнаженной каменной кладки. Вот и тот самый, тайный ход под кремлем, ведущий к Волхову. Его обнаружили совсем недавно, когда счищали на стене штукатурный слой. Стала прослушиваться пустота, в которой обнаружилась эта потайная дверь.
             Здесь Мария остановилась и отдала свой фонарь Глумову. 
             - Все, дальше я с вами уже не пойду. Если честно, то просто, боюсь. Обещайте мне, что дальше сами пройдете только метров на тридцать. Это уже не безопасно, если что-то случится - сразу позвоните мне. Буду, ждать вас там, наверху...
             Глумов почти не слушал ее, его охватила волнительная лихорадка поиска неизвестного. Он смело шагнул за железную дверь и осмотрелся. Внизу, по стене, тянулся какой-то кабель. Глумов нащупал рядом пускатель и включил его... Вспыхнувший свет выхватил из темноты узкий проход со сводчатыми стенами, выложенными тесаным камнем. Где-то сверху капала грунтовая вода.Слева, у самого входа, Глумов увидел странный цепной механизм. Что-то подобное он уже видел в Питере на старых разводных мостах через Фонтанку. Такое сравнение показалось ему забавным и он зачем-то дернул какой-то рычаг. Неожиданно, приводные колеса механизма со скрежетом тронулись с места, посыпалась пыль и железная дверь с грохотом захлопнулась за его спиной. Когда пыль осела, он попытался двинуть еще и другие рычаги,но они не поддавались... Ему следовало успокоиться и принять для себя взвешенное решение. Паника - худший советчик в таком деле. Собственно, ничего страшного и не произошло, он здесь не погребен заживо. Всегда, если потребуется, можно вызвать помощь, но пока этого не следовало делать. Сюда, вторично, ему уже не попасть... Лучше, не торопясь все осмотреть, ведь он давно мечтал об этом.  И все же внутри у него предательски похолодело...
             - Интересно, я сразу же попадаю в какую-то западню... Тайну здесь охраняют, - он улыбнулся самому себе и двинулся дальше.
            Глумов шел уже минут двадцать, сделал несколько поворотов по ходу своего движения. Теперь проход постепенно скатывался под уклон. Каменная кладка глубоко просела от времени, местами обвалилась и обнаженный земляной потолок опасно нависал на деревянных подпорках. Здесь уже не было освещения и он снова воспользовался фонарем Марии. Неожиданно, луч света уперся в глухую стену, тупик... Что-то было не так, неужели он не заметил, как отклонился от главного маршрута? Он повернул назад и прошел еще метров тридцать. Коридор сужался, потолок стал совсем низким и вообще, ему показалось, что здесь он еще не был. Снова тупик, странно похожий на могильный склеп. Кажется, Глумов окончательно заблудился... Он присел на холодный каменный пол. Заряд аккумуляторного фонаря, похоже, благополучно садился и его следовало экономить. Теперь нужно было не откладывая дальше, звонить Марии и просить помощи... Он набрал ее номер на мобильнике и сообщил о произошедшем.
            - Армия просит помощи, - он бодрился и пытался шутить...
            Связь была неустойчивой и он дважды повторил все обстоятельства произошедшего. Глумов на время выключил фонарь, стараясь сохранить остатки энергии на самый крайний случай и погрузился в полную темноту. Теперь нужно было просто терпеливо ждать... Позвонила Мария. Она справилась о его самочувствии и просила подождать. Глумов закрыл глаза. Собственно, их и открывать совершенно бессмысленно, ничего не было видно. Странно было слышать, как стучит сердце. Становилось труднее дышать, голова и ноги наливались тяжестью. Он еще раз осветил слабеющим лучом тупик, и заметил на стене рисунок, фреску... Сцены из Страшного Суда, вечные страдания человеческих душ. Вереницы покорных фигурок душ грешников и их муки. Движения тел, поднятые руки, все говорило о бесконечной боли. Какая-то галерея, стена человеческого горя и страданий... Словно открылась перед ним вся русская жизнь и его собственная. Вот, рядом, еще одна фигурка в темных одеждах. Странное и знакомое у нее лицо, как маска... Теперь эта маска исказилась гримасою, словно ожила в своей непрерывной муке и судороге. Так больно и остро звенит перетянутая струна, готовая оборваться... Ему показалось, что откуда-то потянуло свежестью и сквозняком... Он коснулся изображения, но его руки не почувствовали холодной стены, они прошли сквозь нее и он увидел совершенно другой мир...
 

               
                Иван Васильевич


            ... Ярко светило малиновое солнце в морозный день 2 января 1570 года, отряды опричного войска подошли к Новгороду. Сразу окружили его, "кабы ни один человек не убежал из града". На четвертый день прибыл и сам государь, стал укрепленным лагерем на Городище, там, где и раньше жили князья во все времена независимости Новгорода. Спустя еще два дня, в воскресенье, Иоанн Грозный направился к обедне в храм Святой Софии. Вот он, шествует с громким стуком переставляя свой посох. Высокий и сильный, слегка сутулый и сухой.
            Кто-то крикнул: На колени! Государь идет...
            Одним вздохом охнула огромная толпа и в страхе опустилась на колени. Воцарилась необычайная тишина, только посох царский стучит. Царь ступает медленно, но размашисто, пристально вглядываясь в стоявших перед ним людей. Никто не выдерживает его испытывающего пристального взгляда. У царя желтое, болезненное лицо и большой, крючковатый нос. Рот его плотно сжат и кривится в страшной усмешке. За ним шествует толпа воевод и бояр одетых в боевые кольчуги.
            С дрожью великой встречает царя на Волховском мосту архиепископ Пимен со всем новгородским духовенством. По обычаю, хотел архиепископ благословить его, но государь не принял благословения и повелел ему идти в храм и служить литургию. После обедни архиепископ пригласил царя в свои палаты "хлеба ясти". Однако, как только начался обед, царь пришел в великую ярость и повелел "пограбити" казну архиепископа и кельи, а самого владыку взять под стражу. Вынесли церковную утварь и иконы из Святой Софии, быть им теперь в храмах опричной резиденции царя. Пимена увезут из Новгорода на кобыле в Москву, посаженным задом наперед, с волынкой в руках. Как скомороха...
            9 января в Городище царь учинил суд суровый над заподозренными в измене. Повелел царь и великий князь, сидя на судилище, привести ему владычных бояр новгородских, и служилых детей боярских, и гостей, и всяких городских и приказных людей, и жен, и детей, и повелел их перед собою мучить. После пыток огнем телес осужденных, их привязывали за руки и ноги к саням и пускали с моста под волховский лед, добивали спасавшихся кольями.
            Захотел узнать государь, где скрывает свои сокровища боярин Федор Сырков. Он велел привязать его веревкой и окунать в холодную воду Волхова. Молчит упрямый новгородский боярин, не сказывает... Хмурится Иван Васильевич и спрашивает его, чего он видел там, подо льдом.
            - Был я в аду, среди злых духов и видел там место, приготовленное для тебя, государь, - отвечал мученик. Сварили его в кипящем котле заживо. 
            Самой тяжкою посчитал государь вину новгородского духовенства. Своим саном они должны были блюсти чистоту веры и хранить православное царство.
            - Повинны в сговоре с латинянами и еретиками, учинить за это спрос безо всякой жалости!
            Едут опричные отряды по городским монастырям, печатают церковную казну. Собирают старцев монахов и ведут к царю. С каждого он потребовал "новгородское число" в двадцать рублей. Как несостоятельных должников, повелел Иван Васильевич бить их кнутом с утра и до вечера на площади нещадно. А вся опечатанная казна перешла в государевы руки. Весь хлеб в житницах, стоящий в скирдах сжигался огнем, скот всякий, и лошади, и коровы пускали под нож.
            Дома новгородских купцов пограблены, запасы товаров сожжены, а на самих купцов наложен штраф в восемь тысяч рублей, и многие погибли от побоев.
           - Гойда, гойда, - весело кричат опричные служивые люди, окружают и тянут на казнь свою очередную жертву.
            Бешеный конский топот в вечерних сумерках. У всадников в руках факелы. Остановились у боярского двора. Неистовая ругань, барабанят в широкие резные деревянные ворота.
            - Открывай, собака! Слуги государевы приехали!
            Схватили дрожащего от страха слугу. Тот бормочет что-то невнятное...
            - Говори, свиная харя, где хозяин? Где все ваши люди?
            Слуга падает перед Василием Грязным колени.
            - Не ведаю, батюшка Василь Григорьевич!...
            Его не медля начинают хлестать кнутом.
            - Не видаю, батюшка. Уехали они...
            В руках одного из опричных людей сверкнул кинжал.
            Слышны радостные крики...
            - Нашли боярина, Василий Григорьевич! В погребе прятался!
            - Волоките его, изменника на двор! Везите в Покровскую башню, в пытошную. Там он все скажет...
            - Мне жизни не жаль, пожил, - покорно говорит боярин. - Только жену мою отпустите, детей малых пожалейте.
            - Поздно хватился, боярин...
            Во двор выбежала боярыня Евфросинья. Заливается слезами, причитает. Волосы растрепались. Грудь открыта, волосы растрепаны. Рвет на себе одежду. Опричные люди над ней потешились... Большие глаза ввалились, не узнать теперь прежнюю красавицу хозяйку дома.
            - Остановитесь, не берите греха на душу! - Она хватает за стремя коня Васьки Грязного.
            - Прочь с дороги, сука!
            Грязный взмахнул саблей, и боярыня упала под копыта. В тот вечер по всюду выпала на снег кровавая роса... 
            Сегодня Малюта Скуратов был очень доволен дознанием, учиненным над  новгородскими дьяками, гостями - богатыми купцами и детьми боярскими. Все они сознались в тайном сговоре и раскрыли своих сообщников. Сам архиепископ Пимен оказался повинен, давно на запад смотрит. По подлости своей хотели сдать Литве Псков и Новгород, вере православной изменить. Замыслили извести самого великого князя, Ивана Васильевича и посадить на государство князя Владимира Андреевича. Нити заговора ведут прямо к литовскому королю. Похваляется Малюта, и составил затем краткую и лаконичную записку, сказку о своей работе: "Отделал 1490 человек"...
            Иногда Малюта приказывал останавливать пытку, сил уже не было. Его и самого дрожь брала. При первом же прикосновении каленого железа к телу многие выкладывали все, чего не спросишь, оговаривали себя и других. Было страшно довести иной донос государю.
            Иван Васильевич и сам часто сиживал в застенках.
            - Ложных обвинений бойтесь. Не соблазняйтесь слабостью людскою. Не бояр я казню, а изменников. Много крови пролито. Чем больше ее пролито, тем меньше у меня в душе покоя... 
            И тогда прислал псковский юродивый Никола царю - ироду в пост кусок сырого мяса. Когда Иван Грозный удивился, почему же святой муж посылает ему мясо в пост, юродивый сказал: "Да разве Ивашка думает, что съесть постом кусок мяса какого-нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?" Царь подчинился Божьей воле и уехал... 
            В лицо Глумову бил солнечный свет, когда он открыл глаза, рядом с ним была Мария... 
   
            
               
                У Волхова               

               
               На другой день они вместе пошли к Волхову, на Торговую сторону. Вчерашнее происшествие еще более сблизило их. Мария держала его под руку. С пешеходного моста открылся красивый вид на кремль. Наверное, купола Святой Софии с прибывающих в старину  торговых судов было видно еще издали. С Ильменя по протокам шел ледоход. Течение здесь быстрое. Проплывавшая под ними льдина была похожа на маленький остров, ее оторвало вместе с прибрежными зарослями. Над ней с криком кружились чайки... 
            Отсюда, в древности, начинался Торг. По берегам длинной вереницей тянулись деревянные пристани, у которых стояли суда. Большие двухмачтовые корабли с крутыми боками и высоко поднятыми кормой и носом приходили сюда из-за холодного варяжского моря. Они везли много разных диковинных товаров из немецких городов Бремена и Любека.
            По всему берегу тогда пылали веселые костры, возле которых сидели и  толпились люди всех национальностей в нарядных одеждах. Лавки на Торгу объединялись в ряды: хлебный, рыбный, кожевенный, серебряный, иконный и множество других.  Рядом стояли иноземные гостиные дворы – Готский и Немецкий. Особые участки выделили датским и английским купцам. “Господин Великий Новгород” входил в знаменитый “Ганзейский торговый союз”. У новгородцев большим спросом пользовались золото в слитках, медь, вина, шелковые ткани и сукно.  Иноземные купцы покупали в городе воск, мед, кожу, меха и моржовый клык. Хлеб сюда привозили из Переславля и Суздаля. Сами новгородцы сеяли мало, все больше занимались  ремеслом и торговлей. Если прекращался подвоз хлеба, то в городе начинался жестокий голод.
            На большой торговой площади можно было услышать разноязычную речь и песни. Люди бродили в обнимку, останавливались возле лотков, где продавали всякую снедь, пиво, хмельную брагу и заморские вина.  Рядами стояли кадки с брусникой, клюквой,  плетеные корзины с медовыми лепешками, пряниками и кренделями. В глазах покупателя скоро начинало рябить от пестрых холстин, расписных дуг и самых разных заманчивых товаров. Ярче солнца блестели, переливались весенними красками детские игрушки – деревянные,  глиняные,  берестяные и тряпичные. Голоса торговцев-зазывал сливались в общий нестройный гул.
            Случалось,  что торговые люди уступали место на площади шумной ватаге скоморохов. И тогда раздавались переливчатые звуки волынок и сопелок, на которых, искусно перебирая пальцами и раздувая щеки, дудели усердные  музыканты. Скоморошили,  смешили честной народ, распевая веселые, разгульные песни...
            Сегодня обо всем этом напоминала только каменная проездная башня, напротив Никольского собора и церкви святой Параскевы Пятницы – части когда-то огромного каменного Гостиного двора.
            Заезжих туристов в это время было немного. Их встречали местные торговцы. Какой-то местный фотограф предлагал им сделать на память снимки на фоне новгородского кремля. Ему помогала немолодая женщина с гуттаперчевым личиком прирожденной актрисы, подвижным, как у обезьянки. На ней красный кокошник и нарядная душегрея.  Здесь же можно было купить картины на бересте, написанные довольно примитивно. Хозяйка картин уверяла, что они принадлежат кисти народного художника России. Рядом, опрятная старушка продавала самодельные леденцы -  петушки на палочке. Глумов улыбнулся, вспомнив это подзабытое с детства лакомство. Сладкого тогда ему часто хотелось, а карманными деньгами его не баловали. Приходилось брать сахар из дома по-тихому, без спросу, и превращать его в конфеты на костре... 
             Сладкое в их доме закончилось, после того, как умерла мать. Тогда многое закончилось в его жизни... В их доме появилась женщина, не мать. Она была  мачехой, и в доме почему-то разом кончились деньги. Потом с ней никто не захотел оставаться, даже отец...
               Он решил взять несколько  леденцов для своей взрослой дочери. Так, ради шутки... Старушка принялась кланяться и благодарить его за покупку. Она рассказала про своего сына-наркомана, который уносил из дома вещи и отнимал ее пенсию. Глумов  купил еще...
            Мария предложила ему посмотреть церковь Спаса Преображения. Она была совсем недалеко, на улице Славянского конца – Ильинской. Одноглавый храм с красивым декором из ползучих арок и ниш... Высота храма особенно сильно ощущалась  внутри, где сумрак помещения прорезали узкие полоски света из щелевых окон, устроенных на разной высоте. Церковь оказалась пустой – здесь был музей. Настенные фрески в ней когда-то расписал знаменитый константинопольский мастер Феофан Грек. Глумов раньше видел его работы в музеях, но там они воспринимались вполне буднично...
            В церкви росписи Феофана открылись  совершенно по-другому. Над храмовым пространством, в зените купола, парил созданный им образ Христа Вседержителя, поражавший космической глубиной обращенного на землю светящегося взгляда. Так не писали изображения святых ни до него, ни после. За крупными и упрощенными формами рисунков святых чувствовалась какая-то несгибаемая воля и почти физически ощущаемая внутренняя  сила. Здесь открывался настоящий мистический космос, где царили законы высокого духовного мира и божественного бытия.  Непривычная для храма, стремительная, почти эскизная манера письма... Резкие блики на фресках  создавали ощущение изображения выхваченного вспышкой молнии. 
            По узкой лестнице, уходившей под низкие и темные арочные своды, они поднялись наверх, в маленькое помещение молельни заказчика храма – новгородского боярина Василия Машкова. Почему-то здесь  очень захотелось поверить в высшие силы....   
            Глумов провожал Марию домой. Они вышли на Московскую улицу, потом свернули  к церкви Святого Георгия. Здесь, в узком пространстве между стенами храмов самым непостижимым образом поместился памятник Ленину. 
            Привычный бронзовый образ вождя в наброшенном на плечи пальто на пьедестале из белого известняка...  Сошлись, казалось,  две самые непримиримые стороны  жизни... Похоже,  что другой земли в этом городе нет. Давно никого не удивляет, что во многих новгородских церквях находятся выставочные залы, а в монастырских кельях работают художники.
            Дом, где жила Мария, был рядом, за музыкальной школой.  Теперь они оба медлили и не торопились расставаться. Мария первая прервала затянувшуюся паузу и пригласила его на чай.  Пока Мария хлопотала на кухне, Глумов бегло оглядел ее небольшое жилище. Большая комната на две трети была заполнена книгами. Письменный стол старой работы у окна, на нем лампа в цветном абажуре. В углу висели две иконы в широких окладах с темным ликом. Похоже, они имели долгую историю. Наверное, таким он и представлял себе все это.
            За чаем, они легко перешли на “ты” и сами этого не заметили. Глумов рассказывал о своих новгородских впечатлениях. Ему хотелось  говорить с ней  совсем на другую тему, но каждый раз Мария уводила разговор в сторону. Он осторожно коснулся ее руки.
            “Как он нетерпелив, - подумала она, - он даже не может скрыть своего желания”.
            - Виктор, все эти дни мне было хорошо с тобой, но все очень скоро закончится. Такие отношения только добавляют боли.
            - Иногда  стоит что-то менять в своей жизни, пусть даже на время. Ведь мы оба свободны.
            - Мне кажется, что женщины не играют какой-то особой роли в твоей жизни. Ты просто устаешь от своих обычных занятий... Может, это желание отдохнуть, прислониться к теплу на время? Некоторые женщины, в отличие от мужчин,  ищут в жизни большего. А к отказам ты, кажется, не привык, не обижайся...
            - Я думал, что мы оба понравились друг другу. Это случается редко и тогда хочется устраивать в жизни праздники. 
            - Ты не боишься, что они станут привычными?
            - Нет. Праздники... Как бы точнее выразиться? Их устраиваешь, когда хочется что-то забыть, но это не всегда получается.
            - А я ничего не хочу забывать.
            - Неужели? – вежливо спросил Глумов.
            - Теперь уже нет, - ответила Мария.
            Глумов улыбнулся.
            - Говорят, что в этом доме когда-то жили состоятельные и известные люди в городе. Они давали роскошные балы, здесь горели свечи. На них веселились, влюблялись. Тебе не кажется, что тогда люди были ближе к пониманию известной загадки?
            - Какой загадки?
            - Для чего все мы живем.
            - Разве жизнь состоит из одних праздников?
            - Возможно, и нет, если ты об этом спрашиваешь. Прости, что я завел разговор на эту тему. В жизни так много грустного, хотя стараешься выглядеть иначе.
            - Таковы люди. Даже самые глупые из них не всегда бывают веселыми.
            - Хорошо, тогда мы сегодня будем праздновать.
            - А что именно? - спросила Мария.
            - Каждый что-нибудь свое, - сказал он и добавил потом, - пока мы будем вместе.
            - И представим себя идеальной парой...
            - Ну, что же, я согласен на это.
            “Завтра, - подумала Мария, - Завтра привычная рутина бесшумно все поглотит, как этот мокрый снег за окном. Ничего больше не будет, одна горечь...”
            - Почему тебя так привлекает наше прошлое? – спросила она.
            - Просто пытаюсь понять, кто мы... Меня часто не покидает мысль, что прошлое было честнее и чище нашего настоящего. Из этих путешествий иногда пропадает желание возвращаться в сегодняшний день. Может быть, я просто опоздал родиться на свет, и теперь меня не понимают. Хочешь, расскажу тебе об этом подробнее?
            - Не сейчас. Но я...
            Позвонили и Мария, прикрыв за собой дверь, с кем-то долго разговаривала.  Доносившийся из прихожей мужской голос был требователен и настойчив. Потом входная дверь громко хлопнула.
            - До чего все сложно! – воскликнула Мария. – Мы уже пять лет не живем с мужем, но сегодня кто-то передал ему, что нас видели вместе.
            Глумов взял ее за руку.
            - Это не всегда бывает простым. Нельзя спрятаться от самого себя.  Я, наверное, доставил тебе много неприятностей?
            - Нет, все хорошо. Не будем об этом.
            Она включила тихую музыку.
            - Скажи, чем ты занимаешься у себя в Петербурге кроме литературы? – спросила Мария.
            - Ничем значительным. Моя работа не слишком прибыльная, но грех и от нее отказываться сегодня. В жизни я чаще зритель и реже действующее лицо.
            - Он постепенно привязывает меня, - подумала она. - Будучи со мной, ни о чем не спрашивает. С ним просто...
            - Когда ты улыбаетесь, то кажешься счастливой. Может быть, мы нашли друг друга?
            Глумов поцеловал ей руку.
            “Однажды все это уже было, - подумала Мария. -  Неужели он не понимает, что женщину не следует об этом спрашивать?”
            - Когда люди не заглядывают в будущее,  это многое упрощает, - сказала она. – Я просто живу.
            Мария положила руки на его плечи и медленно поцеловала его в губы.



                Дорога к храму


              У него еще оставался один день в Новгороде, и он решил съездить в Юрьев монастырь. Без экскурсии, он всегда предпочитал смотреть и оценивать сам. Оставалось только выяснить туда дорогу.
            - Вам  нужно свернуть у этих киосков, и вы окажетесь на остановке "У хороших людей", - объяснила ему встретившаяся девушка.
            - У каких хороших людей? – переспросил он.
            - Так называется ресторан у автобусной остановки, - девушка рассмеялась и показала ему вывеску. – Новгородские - все люди хорошие!
            Через тридцать минут томительного ожидания Вольский уже трясся в стареньком автобусе. Пассажиры по большей части были местными. Две немолодые уже женщины сидевшие напротив него вели свой неторопливый разговор.
            - А он раньше был женат-то?
            - Да сколько угодно...
            - И дети есть?
            - Нагулял... Как напьется, так все своего Митеньку вспоминает... Посадили его Митеньку, три года дали...
            - Видать совестно ему,  родная кровь...
            Кондуктор, веселая полная блондинка, охотно объяснила Глумову дорогу в монастырь.
            - Юрьев монастырь? Вам, конечно, мужской? – она смеется. - Здесь близко, всего восемь километров. Вы, наверное, питерский,  это сразу заметно...
            За окном виднелось заснеженное поле с островками леса, среди которых темнели  какие-то строения и купола храма.
            - Это скит, а раньше там было языческое капище, Перунов холм, - продолжала блондинка. – Там тоже монахи живут. Ехали вчера в Юрьев монастырь, человек шесть. Молодые, здоровые, непьющие... А девчонки здесь замуж выйти не могут, парней нет, свои - все подались на сторону, больших денег искать.
            Место у холма показалось ему чем-то знакомым, будто видел все, только когда это могло быть?
            Автобус остановился у какого-то дачного поселка.
            - Это наше Юрьево, поселок наших аллигаторов. Чего здесь понастроили,  соревнуются между собой, у кого выше и к Богу будет ближе.
            - Простите, что это за аллигаторы?
            - Так это наша “Рублевка новгородская”, мы так олигархов местных называем. А ваши питерские, наверное, еще круче будут?   
            Пассажиры в автобусе весело смеются.
            - Вот он, ваш мужской монастырь. Смотрите, не останьтесь там, - она улыбается. Мы за вами еще вернемся...
            У нее ровные белые зубы и кольцо на левой руке.
            Юрьев монастырь показался Глумову еще одной белокаменной сказкой. Залитый солнцем заснеженный двор, где стены и колокольни представлялись его продолжением. Спросив благословения отца Феоктиста, Глумов поднялся на хоры в Георгиевском соборе, посмотрел там сохранившиеся фрески XII века. Было заметно, что в монастыре возрождалась привычная монашеская жизнь. Здесь, как и прежде, монахи посвящали себя молитвам и трудам, ходили в рясе и скуфье. Но, все же, это были уже другие люди. Они  свободно рассуждали о сайтах в Интернете, пользовались компьютером и водили легковые автомобили.
            Выйдя из монастыря, Глумов направился пешком в Витославлицы. Это было  почти рядом, десять минут ходьбы. Кажется, он не прогадал... При всем величии каменных церквей, самое яркое впечатление было именно здесь, от увиденного им деревянного зодчества. Его впервые за эти дни охватило какое-то беззаботно-радостное состояние. Ощущение праздника души и земного рая... Рай, в который неудержимо верили наши предки, был здесь. Только этот рай новгородцы создали своими руками. На берегу Мячинского озера,  в пойме Волхова – свои, новгородские Кижи. Спасая от разрушения в “бесперспективных деревнях”, сюда собрали древнейшие памятники деревянной архитектуры.  Церковь Успения из Курицка с огромным шатром, высокая – вдвое выше стоящих за нею деревьев. Еще дальше за нею клубился в инее лес, пронизанные весенним солнцем опушки и веер синих теней на снегу. Небольшая церковь Николы из  Мякишева с живописной лестницей из четырех ярусов... Отдельные уголки парка казались дремучей чащей. Что-то былинное, богатырское было в этих могучих елях...
            Одинокие церквушки в лесу, но все же центром музея-заповедника  был погост, настоящий деревянный городок с тремя живописными церквями. Дерево вскипало  узорами, вставало башенками и куполами, шатрами и щетинистыми кровлями. Оно здесь достойно завершило единоборство с мрамором Греции, Рима и Византии. Русские красавицы избы и церкви с солнцем выбеленными кровлями и куполами, все это казалось ему чистым и незамутненным, как небо. Будто и не было на земле греха и лучше этого уже ничего не будет. Внезапно, Глумову захотелось встать на колени и низко поклониться этому чуду, сказать спасибо за открытие удивительного мира, имя которому - великая русская земля...
            Он  вернулся обратно в город, и нему пришло его прежнее состояние усталости и грусти. Сам того не заметил, как оказался возле дома Марии. В ее окнах горел свет, но шторы были задернуты.  Он видел, как за ними скользила ее тень. На улицу она не смотрела.  Глумов понимал, что ведет себя ужасно глупо, и, потоптавшись под ее окнами, так и не решился зайти. От этого ему стало еще хуже, и уже не раздумывая,  отправился в ближайшее кафе.
            Теперь он даже посмеивался над самим собой.
            “ Ирония – это все, что теперь осталось, - подумал он. - Чувства, переживания... Потом все это часто уходит в слова, ими начинаешь жонглировать от собственной беспомощности. Говоришь себе только то, что хочешь больше всего услышать”.
            В кафе шумно отдыхала какая-то компания молодежи. Глумов сел за отдельный столик в углу спросил себе водки.
            За соседним столиком крепко выпивший парень довольно откровенно тискал свою подружку.
            - Это Валюха, а вообще она на все отзывается...
            Кажется, отмечали чье-то условно-досрочное освобождение...
            - Там тоже можно жить, все по понятиям. Беспредела блатные не допускают, в армии хуже было...
            - Забудь все это. Ты даже поседел там в свои тридцать лет.
            - Не получится. Из песни слова уже не выбросишь...   
            Потом кто-то подсел к нему за столик и все остальное он помнил уже смутно.


               
                Возвращение
               
            Утром Глумов поднялся как заведенный автомат, выпил таблетку от головной боли и  принял душ. Через два часа он уже ехал из Новгорода на автобусе, где по большей степени спал. К вечеру он уже был в Петербурге. 
            Свет он не включал, просто отдернул штору. Из окна его дома был виден острый шпиль церкви святых Симеона и Анны, который поднимался над соседними зданиями.  Глумов приоткрыл окно. Вместе с сыростью в его комнату вползли грязные, серые сумерки. Он принял горячий душ и достал бутылку коньяка. В комнате стало совсем темно. Глумову давно не было так одиноко. Снова один в пустой квартире. В какой-то своей волчьей норе, заведенной им самим, чтобы укрываться и зализывать житейские раны. Стало совсем тихо. Ничего не слышно, только журчание ручейка в батареях центрального отопления и почти беззвучные капли талого снега, застывшие на стекле.
            Он закрыл глаза и снова  стал проваливаться в водоворот навязчивых сновидений, в этот раз не помогало даже спиртное. Как остановить безумный бег своих больных нервов и заставить себя подчиняться системе разумных запретов? Жить как все...
               Внезапно, он увидел себя снова молодым, курсантом военного училища. Лето, приморский городок. Он приехал в домой в отпуск. Жарко, но он идет в мундире при всех своих значках и регалиях. На лавочке сидит его друг Вовка.
               - Ты чего пришел к Наташке? - пытается заявить свои права Вовка. - Я с ней уже полгода хожу, опоздал вояка...
               - Давай, вали отсюда, звонарь, - не уступает Глумов. - Может, пойдем, поговорим?
               - Обойдешься, не стану я с тобой связываться!
               - Вот и иди дальше...
               Хлопнула калитка за спиной и он, пригибаясь под тяжелыми гроздьями винограда, прошел к ее дому. Наташка у крыльца полощет белье в корыте. Красные, загорелые руки ловко мелькают в лохматой пене. Ее кудрявые волосы аккуратно убраны под косынку и выбиваются оттуда упрямыми черными кольцами. Мы тогда называли ее королевой Кривой Балки, нашей улицы.
               Королева улыбается мне и вытирает мокрые руки передником.
               - Здравствуй, Витя! С приездом тебя! Вовку видел? Бесстыжий, прямо прирос к нашей лавочке.
               - Видел, ушел он, - Глумов делает сердитое лицо.
               - А ты так и поверил, что гуляю с ним? Глупый, я же тебя ждала...
               Они вместе с ее отцом пьем красное домашнее вино в беседке. Вино прохладное и приятное на вкус. Так здесь принято, он уже свой в этом доме. Наташка не садится за стол и продолжает хлопотать по дому. После стирки она принимается за мытье полов на летней веранде. Подоткнутая юбка открывает сбитые, как у мальчишки коленки, а в разрезе свободной майки волнующе мелькает маленькая белая грудь. Он глупо улыбается, и уже почему-то не может отвернуться. Наташка тоже чувствует его взгляд. От всего этого у Глумова перехватывает дыхание, а вино быстро бьет в голову. Ее отец, размякший от выпитого, добродушно поблескивает темными глазами из-под густых бровей.
               - Видишь, какая хорошая хозяйка у меня в доме выросла? Гляди, уведут ее...
               - Даже со спины заметно, как густо краснеет Наташка и теперь и теперь шутливо грозит отцу мокрой тряпкой.
               - Огонь девка, - ее отец довольно смеется.
               Потом они с Наташкой бредут по берегу и забираются на ржавый остов "Барбарины". Это выброшенный волнами на берег итальянский сухогруз. Он давно врос в прибрежный грунт и в его трюмах плещется вода. Солнце спряталось за синие вершины гор. Быстро темнеет. Они долго целуются, до боли в губах.
               - Нет, Витя! До свадьбы у нас ничего такого не будет. Подожди, осталось всего два года.
               - Это же целая вечность, эти два года...
               - Но тогда я смогу уехать с тобой хоть на край света, куда ты захочешь.
               Она тогда не дождалась его. Через два года он уехал на космодром, один...
               Песок медленно движется по раскаленной пустыне, змеей скользит по высохшему руслу реки. Время, кажется, останавливается совсем. Может быть душа его уже освободилась от телесного плена или это совсем близко....
               Ему опять привиделось странное языческое капище, только в этот раз было слишком много огня. Вокруг него пылали жертвенные костры. Внезапно, деревянный идол, стоявший в центре,  накренился и стал медленно проваливаться в огонь. Теперь это было уже не изображение Перуна – громовержца, а другое творение человеческих рук – ракета на стартовом комплексе. Потом все исчезало в поднимавшемся к звездному небу гигантском оранжевом облаке. В этом аду кто-то взял его за руку и повел прочь. Это снова была женщина в белом, только выглядела она уже совсем иначе. Черты ее лица словно постарели и стерлись, а глаза потеряли прозрачный блеск.
            - Ты уже не узнаешь меня, я похожа на призрак? – спросила она. – Я спасаю тебя от себя самого. Мы сегодня можем уйти отсюда навсегда.
            - Куда? – спросил он.
            Она показала ему на открывшийся в стене черный квадрат.
            - Нужно только сделать один шаг.
            Всего один шаг и можно освободиться от вечных мук человека без кожи... Он всегда был ведомым в этой жизни и сделал за ней этот шаг. Вокруг него появились склоны холмов, освещенные луной, черный лес, снег. Все было огромным и бесчеловечным, какая-то космическая пустота с фресок Феофана Грека... Они казались потерянными в этом мире, темнота была бесконечной, и скоро они сами стали бесплотными,  такими же, как этот лунный свет, струившийся из окна...
               

            Мария посмотрела на часы. Было около восьми вечера. Вот и все, теперь он навсегда исчезнет в своем огромном и чужом ей городе. Она всегда чего-то ждала в жизни, но теперь все будет как прежде. Тишина, в которой слышишь удары собственного сердца. Она  чувствовала себя кораблем, который после бури вернулся в свою гавань. Только эта гавань почему-то показалась ей совсем другой.
            В дверь позвонили. На лестничной клетке стоял мальчик с большим свертком в руках. В нем были цветы.
            - Это просили передать вам. Здесь была еще записка. Простите, кажется, я ее потерял...