***

А что он видел, мой отец,
когда отравленный свинец
ушел в тугую мякоть
и из руки на тыщу лет
упал тяжелый пистолет
в заснеженную слякоть?

О чём подумал, молодой,
в дыру со снегом и водой
ударивший с разбега, —
с тугим бинтом на голове
и со звездой на рукаве,
горячей среди снега?

А он не видел ничего
и было всё красным-черно
в сырой окопной робе,
а он не думал ни о чём,
он был, по сути, обречён
в истерзанном сугробе.

Была война. И вся вина
за яму, черную до дна,
где стихло это тело,
лежала там, за передком,
куда атака прямиком
катила и летела.

А тут — ни думать, ни смотреть.
Он был обязан умереть
в сырой чужой сторонке,
на то окопная дыра
и росчерк жесткого пера
на желтой похоронке.

А то, что вышло всё не так,
а то, что рослый санитар,
тряся промокшим чубом,
тащил из ямы на века
тяжелого политрука —
так это просто чудо.

Я знаю, после был рассвет,
и сквозь весенний лазарет
тепло под двери дуло,
но как узнать, кого спросить —
когда стонал, просил попить,
о ком, о чём он думал?