Никто не испытывал жалости

…воробьи были вытеснены на края тротуара. Смешанная с песком и смогом пыль, наступая вместе с двуногим копытным стадом, обдавала собой их нахохлившиеся тельца, в боли отчаяния ищущие уюта в самих себе.
То стадо было так нехорошо, так неорганизованно, гнетущей разобщенностью были связаны его члены.
Неостановимо алчущий понимания, осознания, разум мой предлагал два варианта ответа на насущный вопрос – кто я… здесь? Почему каждый раз, при попытке протиснуться сквозь живую массу своих собратьев по виду, переплыть на другой берег стремительной мясной реки, я оставался если не раздавлен, то стиснут и отрыгнут назад, так и не доплыв до противоположного берега?  В попытке слиться с волною, плыть по течению, я не мог уловить взглядом курса, глаза оплавляли алым жаром воспаления пластмассовую оправу очков, я садился на размятый стадами асфальт и плакал, отхаркивая кровь страдания отщепенца. В попытке уйти я медленно перебирал ногами усталые песчинки, выброшенные за борт, за обочину, на изжелтенные тельца травы. Через пару шагов принимая решение продолжать движение ползком, не способный снести и такого пути, закрывал зияющие дыры своего сознания руками, там уже не оставалось влаги смягчить участь засохшей травы, рот мой выдавал странные гримасы, что могли походить на припадок или приступ зевоты – это клубок меня издавал неслышимые на фоне окружающего гула звуки…
Но никто не испытывал жалости.

…лелея изумрудной тенью податливое тельце; она раскинулась над всем, пластилиново-небрежно залепив собою воздух. Острые каблучки отскакивали от сдавленных висков, каждым своим шагом, с систематичностью садиста, нанося несокрушимый удар. Ее легкая юбка играла атласом на бедрах, сливаясь цветом своим с лужами и ветром… Меня уносило. Избегая боли напряжения, чтобы понять куда, я катился по этому ветру, вроде бы пролетая над парком, но без возможности отмыть этот жирный пластилин с брезгливого взгляда. Мои глаза щипало, а тело плыло над ольхой.
Но никто не испытывал жалости.

…сером, играла каплями солнца, ощетинивая плитку своего глянцевого панциря. Убирая в карман потертых брюк зажигалку, он говорил, как прекрасна погода и что сегодня самое то гулять, гулять… А мой взгляд истощали, измывались как могли над бедным моим восприятием эти истрепанные, непроглаженные брюки, они высасывали мои глаза неспешными глотками, даже не желая отрыгнуть назад. Я мило кивал, соглашаясь с погодой, но это бездушно внесенное предложение пройтись после работы делало такой уязвимой всю сущность меня, ведь самая моя сердцевина плавится под этим гнетущим солнцем. Убогий клерк, поправляя очки, своей серостью позволял отдохнуть на мочках его ушей моему выжатому взгляду. Упорное солнце все также харкало на плитку.
Но никто не испытывал жалости.

…летним, пробивавшимся влажной испариной сквозь занавески. Телефонная трубка в моей руке запотела, как и все вокруг –  влажность изрыгала капли, что в свою очередь разбивались на пары, более наглая запрыгивала на хребет другой, так они могли ползти куда угодно, однако исход представлялся неизменным – все вокруг должна была покрыть вода. Она говорила мне о выходных, какие-то дети сбивали ее тонкий голосок, оборачивавшийся писком в такие моменты. Она собирает деньги на голубей, бла-бла-бла бла-готворительный фонд, папа, ты же любишь птичек? Не помню, упоминала ли она воробьев, но именно они самые прятали в то мгновение мелкие тушки под козырьки моих окон. Взрослый мужчина с трудом может представить себя птичкой, чтобы взлететь и не разбиться лепешкой об увлажненный ливнем асфальт. Однако рука моя, положив трубку, чувствует зуд на тыльной стороне своего плеча, острые прутья рвут свежую рубашку… и вот я взлетаю в диком страхе упасть на кучку маленьких несчастных воробьев, начинающих выбираться из-под укрытия с уходом дождя.
Но никто не испытывал жалости.

Я не хотел больше думать долго. Кучи каблуков стучали в ушные перепонки, обволакивая шумом и пылью скромный оазис моей скамейки. Отодрав слипшийся с прослойкой постдождевой влажности подол пальто, я направился искать другое место. Поскольку никто до сих пор так и не испытал жалости, было бесполезно не то чтобы кого-то в чем-то убеждать, тем более целое стадо многосантиметрово окопытившихся, но даже просто попросить найти себе другие прерии.
Проходя мимо кустарника, засаженного вдоль заброшенной стройки, я увидел нечто чарующе-привлекательное моему  обиженному взгляду – в неглубоком овраге широко пустила свои напитанные влагой побеги, скользкие корни, мягкая, манящая глина. Там не было никого, даже заблудшая душа не смогла бы найти интерес разбавить бесконечные скитания свои вскрытым пупом размякшей земли.
Я коснулся губами ее нежной плоти, совсем не с целью блюсти этикет, а действительно желая поцеловать существо перед сном. Я медленно проседаю внутрь, унося с собой стрелки отглаженных брюк и самые достойные из своих наручных часов. Я целую еще и еще, плачу… слезы мои, теплую слюну замешивает в водоворот движение самой жизни, сырость и тепло идут рука об руку, создавая непревзойденный, первозданный комфорт.
Я по-прежнему слышу голоса копытных, но они становятся все глуше, все дальше и дальше уносит меня пищеварение жизни.
Не смею утверждать, однако непоколебимо уверен, что по-прежнему никто так и не испытал жалости.

03.05.13г