Подражание снова

Дверь захлопнулась, и они остались одни.
Над ночною Москвою горят полуночно огни.
В этом городе ночи глухи и сумрачны дни,
и тяжёлые веки стремятся накрыть мои влажные очи.
Перекатами смогов съедает кислотный порог.
Я любил, словно с сердцем случился порок.
По каткам, по руинам, могилам – везде я нашёл бугорок,
что неровными делает душные тихие ночи.

Дверь захлопнулась, и в молчании никто не посмел
нарушать привилегию падения каменных стен.
Я люблю летний сад – в нём и память, и дзен;
я люблю летний сад в полуночном похмелье.
Кутерьмой заворотит страницы, листы.
Все обеты уносят с собою в кусты
те путаны, что меж ног надевают кресты
или верности пояс, излишне предавшись хмелю.

В этом городе молча сгорает горечь страниц,
где есть дети истории нашей, всё рвущие вниз;
и из глаз, и из черных вороньих глазниц
на меня с перестуком глядит чернота привокзалья.
Бесконечным старанием не нарушать ровный смысл
по прибрежным кафе перебежками вносится в мысль
о счастливом «потом» черно-горький туман. Аутизм
прорастает в строках, сочиняемых тёмным сознаньем.

И путаны во сне восклицают: «;Por qu;?»,
и в густом и туманном простынку сжимают в руке,
и в минуты молчанья запирают слезу в кулаке;
и поступки ценятся меньше, чем слово.
По песочным часам пробегает воздушная дрожь.
То, что видим мы в мире, есть вечно живущая ложь,
что колоть предназначена, словно бестактная брошь;
и в искусственном свете костров – подражание снова.

Как слеза, пророненная в общий кувшин,
солонеет в крови; и в других языках недвижим
слов порядок, а в русском приказано жить,
и в рифмованных строках искать смысловую нагрузку.
На брусчатке размокнувшей комкались сны;
я любил в этом мире всё, что есть, кроме весны.
И в мышленьи подростков ширятся страхи; тесны
их сознанья тиски; и в сомнениях узко.

Совершенно лишь то, до чего не дошёл человек.
В городах замирают избитые рифмы навек,
в океане других отыскать бы нам брег,
чтобы выложить ясное творчество в сонном тумане.
Так двулично сознание малых людей,
по палаткам шуршит Королева Стремительных Змей,
принимая на веру венок суицидных идей,
а потом отвергая одну за другой, награждая дурманом.

Просыпаться от боли, сомнения чуя в конце,
и печаль у себя вытирать на лице,
философию мира познать через утку в яйце
или то, как большую любовь заточают в малые тюрьмы.
В этом городе громко хлопнула дверь,
на замок закрывая тайны детей,
исторически вогнувших ямб и хорей,
ночь приходит, в городах наполняются трюмы.

И закончить нытье, оборваться на лёгкой струне,
лишь бы пылкие чресла позволить не дали в огне,
применяя ответный удар по закрытой весне,
огибать остроугольные пространства фрустраций.
Каменистый пейзаж закрывает цветочную гладь;
по кусочкам пытаясь себя воссоздать,
в час дождя перекручено мыслями спать
и опять обещать себе, что сумею не забываться.

По обычаю ночь завершается чашкою букв,
опрокинутой в память; чем тише в ушах стынет звук
сигареты, тамтама, скрипки, тем ломаней стук
нескончаемый в височной локации мозга.
Засосало в трясину своих же проблем
тех, кто думал не лишь о себе и, наверно, умел
сострадать, сыпля словом и песни воруя сирен;
и пытаться обманом добиться любви – несерьёзно.

По струне и по мачте спускается мрак,
по колену шелками струится Багдад
до ничтожного, правду роняя из Правд;
и бармен-карусельщик билет продаёт к Круговерти.
И в ночных фонарях не блистают ресницы мужчин,
подающих в метро странным девам и сотням дивчин.
В этом городе их закрывает одна лишь Личина Личин.
И безмолвны над городом малые смерти.