Канин Нос

     ...Без малого шестьдесят лет минуло. Сколько опубликовано документов. Фильмы, спектакли…  Сколько же необходимо ещё воспоминаний, свидетельств? Уж и вспоминать-то некому. Ни палачей, ни жертв.
     Сам я был слишком мал, чтобы почувствовать тяжесть  тех лет. Застал я эту страшную эпоху уже на излете. Но считаю своим долгом поделиться впечатлениями от знакомства с человеком, на своей судьбе испытавшим все круги этого ада под названием ГУЛАГ. 
     К сожалению, то, что я запомнил из рассказов моего, смею сказать, тогда старшего товарища - это всё крохи. Василий Степанович Чичикин  был очень осмотрителен в беседах о своем прошлом. Свидетели, очевидцы и участники событий первой половины двадцатого  века унесли с собой  в небытие содержимое своей памяти.  Так глубоко проник страх в народное сознание, что два, три поколения молчат. Те, кто испытали всё, выжили и вернулись, молчали. И дети их молчали, и внуки их молчат…   Научен народ. Ничего, абсолютно ничего еще не поменялось. Опричнина – Тайная канцелярия - ЧК - НКВД – МГБ - КГБ  – этот «феникс» не сгорел совсем, вполне по силам ему встрепенуться и расправить свои "орлиные" крылья ещё лет на пятьсот*. Знать правду в нашей стране - всегда опасность.
     Василий Степанович и мой отчим Василий Петрович были знакомы друг с другом до моего появления в маминой семье уже в «отроческом виде». Осенью  56-го меня отдали к Чичикиным «на квартиру». Где же мне там, в глухой станице язык изучать? И, вообще, Темрюк – не Запорожская…
     Какой замечательный учебный год прожил я в семье Василия Степановича и его жены, обворожительной Галины Михайловны!
     Василий Степанович - интеллигентного склада, типичный советский руководитель довоенной закваски, а Василий Петрович – простой крестьянин и происхождением, и по духу. Работал на невысоких "счетоводо-бухгалтерских" должностях.  Мама моя - воспитания мещанского, работала после войны учительницей, так и недоучившись до диплома. А  Галина Михайловна – та и вовсе: всю войну за баранкой. Вот такая странная, но дружная компания. Они часто бывали друг у друга в гостях, вместе отмечали семейные праздники, как бы далеко наши семьи ни разъезжались.  Нашли они друг дружку. До последних дней переписывались, перезванивались… Слава Богу, мама моя сегодня, когда пишутся эти строки, жива, хоть и не совсем здорова - возраст. Часто в беседах с ней о прошлом мы обращаемся к теме этой феноменальной межсемейной дружбы. 
     В  мои юные годы никто из ровесников не знал, чем занимались в молодости его бабушки и дедушки. Да  никто и не задавал нам таких вопросов. Разве что в анкетах. Так там чаще врали. Разговоры о репрессиях появились только после знаменитого выступления  Хрущёва в 1956-м году.
     В небольшом кубанском городке памятников Сталину было больше чем Ленину  и гораздо больше всех остальных, вместе взятых.
     ...Я шел по городу от сквера к скверу и разглядывал свежие развалины на месте ещё вчера ухоженных свидетельств  «благодарной народной памяти»… Кто-то хорошо поработал ночью.
     Чичикины отнеслись к новостям о «культе личности» сдержано. Это были благородные, степенные люди. Они не кляли, на чем свет стоит, «усатого», они просто знали цену каждому времени. Василий Степанович был реабилитирован в числе первых в городе. Наверное, как шутили вполголоса взрослые, потому, что "отсидел добросовестно свою десятку «от звонка до звонка». Он получил должность руководителя важной в городе ремонтно-строительной организацией и был восстановлен в партии. Думаю, он это восстановление воспринимал как "нагрузку» к признанию своей невиновности.
     В первые месяцы нашего знакомства Василий Степанович произвел на меня впечатление строгого во всех отношениях человека, даже немного занудного. Этому образу подыгрывала и Галина Михайловна. И на людях, и наедине она называла мужа только по имени-отчеству.  Он ее  –  тоже, в отместку, наверное.
     Приезжает Василий Степанович обедать. Человек очень занятой. Его ждут дела. Обеду – час, работе – время.
     Прямо на кухне, напротив кухонных шкафов во всю стену -  огромная карта мира.
      - Ну-с, молодой человек, будьте любезны, найдите мне на этой замечательной карте город… Рейкъявик!.. Нет, нет! Это будет не честно, слишком известный… Найдите мне… Рио-де-Жанейро! Опять не то – прямо на берегу, сразу в глаза бросается. Подожди, Галина Михаллна борщиком угощает. Сразу после борщика  я и озадачу тебя.
     После первой же ложки вдруг спрашивает в растяжку:
     - А… скажите… мне… мой молодой друг… каковы Ваши успехи в математике?
     Галина Михайловна на выручку: Ешьте, ешьте! Чего пристал к ребенку? Хорошо у него всё. Ты, вон, у себя в конторе-то разберись, что да как…
     Перевожу разговор опять в область географии.
     - Теперь я - моя очередь. А… где находится…  допустим, э-э-э… Канин Нос?
     Василий Степанович картинно закатывает глаза, как бы вспоминая, и очень к месту ощупывает свой нос.
     - На месте, на месте, Василь Степаныч, твой нос. Гриш... он свой-то нос не всегда помнит, куда вчера совал… - смеется Галина Михайловна.
     Нос у Василия Степановича далеко выдающийся, мясистый такой, особый нос. Он его периодически трогает за кончик двумя пальцами правой руки – привычка такая - и даже во время разговора, как будто проверяет: на месте ли? Я, когда прочитал гоголевский «Нос», почему-то сразу связал тот нос с носом Василия Степановича. Вот нос Василия Степановича вполне мог бы жить самостоятельной жизнью - такой он был большой и… представительный.
     - Да… это мой нос, не Канин, нет… мой носяра…  Ну, ты, братец, загнул: Канин Нос. Так я и с обеда опоздаю… Про Колыму спросил бы - другое дело. Я Магадан могу показать... это мне знакомо.
     - Болтун ты, Василий Степанович, давай чаек свой допивай, и правда, засиделся уж - Галина Михайловна улыбается своей обворожительной улыбкой "с ямочками"...
     В какой-то день - я пораньше из школы, и он - в особом настроении…
     - А давайте-ка я Вам, молодой человек, покажу,  чего мы тут в славном городе Темрюке строим – перестраиваем, а?.. Что тут у нас делается, проверим. Поедем?
     Еще бы, конечно, поедем. Любопытству моему в том возрасте не было предела. Я не знал тогда еще, чем буду заниматься, куда пойду учиться. Мои интересы были еще слишком  "разбросанными".
     Он всюду представляет меня: «Вот, мой молодой друг Гриша. Сын моих добрых друзей-товарищей, интересуется географией, историей и…  строительством. Наверное, будущий архитектор». От таких представлений я краснею. Но невольно подтягиваюсь, слушаю, о чем он разговаривает с рабочими, не отстаю и не отвлекаюсь.
     Идет во всю капитальный ремонт Дворца культуры…  Этот  термин – «капитальный ремонт» - я от Василия Степановича и услышал впервые.
    - Ремонтируем капитально, значит надолго, почти, навсегда. Чтоб при моей жизни – никаких претензий – смеется – а помру, пусть разваливается… но это будет нескоро, так что делать надо на совесть – с последними словами он уже обращается к стоящим вокруг рабочим.
     Вот такой Василий Степанович. И точно, не скоро он умер. Мама рассказывала, что писал, писал, а потом, в последнем уже письме: мол, это мои последние строчки, сил уже нет, я с вами прощаюсь, и благодарю вас, что вы были в моей судьбе. И все. И было ему тогда уже за девяносто. Отец с матерью у него на могилке были, нет ли – я не спрашивал. Сейчас у меня нет уже таких возможностей, как в молодости, разъезжать. А хочется посмотреть сегодня "славный город Темрюк": и школу мою, и гостеприимный  чичикинский дом, и тот Дворец культуры: как он – не развалился? И – на могилку к Василию Степановичу и Галине Михайловне…
    Всего однажды выпал нам случай поговорить о его гулаговском прошлом уже здесь, в Черноморке. Мне было лет семнадцать. Ничего толком я не запомнил, да и говорил он как-то пунктиром. Мне кажется, не доверял… нет, не мне, времени не доверял. Сказал только, что пишет «воспоминания». Пишет «в стол». Когда и кому передаст? Пожал плечами. Дочери его к тому времени, по-моему, уже не было. А внучка – не знаю, жизнь их не свела тесно. Я тоже показался ему еще не созревшим для секретов. Может, и пропали его драгоценные листочки, а, может, и сохранил кто.   
    Из того, что говорил он мне о своем калымском прошлом, в памяти осталось только эмоциональное: «Привезли нас на санях. Кругом тундра. Морозит уже прилично. Мы в легких одеждах. С нами ломы и лопаты. Костры разводим там, где собирались копать… В первую же «смену», а смены - по двенадцать часов, а то и больше, около трети приехавших померли. Укрыться негде. Кто заболевает, работать не может  –  оттаскивают подальше в тундру: мол, некогда лечить, да и негде. Там и помирают.  Хотите жить, работайте и не болейте. Друг у друга выхватывали лопаты, чтобы работать, не заболеть. Потом привезли палатки, одеяла, куртки... Но половины уже не было на свете. Их не закапывали – некогда - там же неподалеку и складывали... Как я выжил? Нос тогда и обморозил. Работал несколько суток кряду, только немного грелся у костра, перекусывал сухим пайком с водой, не выпуская инструмента из рук, и снова – на долбежку тундры…  Колыма, друг мой, Колыма».

     * 450 лет тому назад Ивану IV пришла в голову мысль о создании опричнины.
     Такой вот юбилей.

     Кубань, апрель 2013