Гжель, хохлома, финифть

Если на крик "спаси!" каждому тыкать кукиш,
лучше бы дали плеть вместо ключей к вратам.
Двое вели ее. Я соловел от скуки.
Что же на этот раз? Злоба ли? Доброта?
Пламя в ее глазах синее, но живое.
Складки не по годам. Гжель? Хохлома? Финифть?
Двое смотрели в пол, долго топтались двое:

— В том, что нельзя прощать, трудно ее винить.
Мысли бросала в стол, в самый скрипучий ящик,
кутала ноги в плед, прятала сны в дневник,
путала в дневнике прошлое с настоящим,
тех, кто родился в нем, с тем, кто в него не вник.

— Словно ждала кого – окна и двери настежь.
В окнах: щербатый бор,
тело,
соседи,
вой.
Вместо истерик – "ну". Вместо вопросов – "Здрасьте,
вы же за мной? Летим!"
Видимо, не впервой...

Что же мне делать с ней? Что же с ней делать, Боже?
Если бы ты в ней был, если бы не одна...
"Слабости, — скажешь ты, — с крыльями каждый может."
Но устоять одной в черной дыре окна?!

Спорят Архистратиг и Серафим сомнений:
— Сливки жирней, вкусней.
— Чище, белей – обрат.

Мне ли не знать закон, в нем сомневаться мне ли,
но для чего рассвет из приоткрытых врат?
Чтобы ее лицо стало родным до боли?
Чтобы гореть вдвоем – каждый в своем аду?
"Бога не искушай," — сказано не тобой ли?
Только теперь гадай, что ты имел в виду.

Каждый разбег, прыжок, каждый полет – во имя,
каждый расписан шаг – гжель, хохлома, финифть.
Так почему котел полон детьми твоими,
если велел прощать и не велел винить?