Альфред Хейдок. Небесные птицы

                НЕБЕСНЫЕ ПЕВЦЫ

      В Индии их иногда называют гандхарвами, или небесными музыкантами, а у нас это – "русалочье пение". Знаю только два случая. Первый рассказал мне полковник Г. М. К., второй – человек, с которым я встретился у Полярного круга и имя которого улетучилось из моей памяти.
                1
      Было темно, но не хотелось включать свет. Ветер налетал жестокими порывами и прижимал косые потоки дождя к оконным стеклам, слышно было, как внизу глухо шумела вода в бочке, поставленной под сточную трубу. Покинутый уже всеми дачниками одинокий дом среди виноградников казался мрачным, сиротливым и гулким... Жена где-то возилась внизу, на первом этаже, а он, временный хозяин этого дома, забрался сюда, наверх, в пустую комнату, чтобы побыть одному... Тут можно было сесть на корабль собственной мысли, оттолкнуться от серого берега обыденщины, оставив все заботы, которые, словно назойливые собачки, скребущиеся в дверь, целый день не давали ему покоя, и плыть, плыть, куда мысль понесет... Иногда она уносила к солнечным залитым лужайкам юности, а иногда к врезавшимся в память картинам в художественных галереях и выставках, но чаще всего перед его мысленными глазами возникали его собственные картины – видения, временами чарующие, и иногда какие-то унылые бесконечные поля с изгородями...

      Через ночную темь за окном, точно волчьи глаза на фоне черного леса, вспыхивали и мигали во мраке портовые огни Чифу, словно напоминая: мы – цивилизация, мы – корабли и машины, мечтай не мечтай – от нас никуда не денешься...

      Порывы ветра стали чередоваться с длительными интервалами, и наконец ветер совсем перестал или притаился, как озорной мальчишка, чтобы с воплем выскочить... И тогда искавший одиночества услышал пение. Оно ворвалось в комнату сразу – как будто кто-то включил радиоприемник. Пели хором – так могли петь только очень счастливые люди, объединенные единым ликующим, чувством. И казалось, что это были искатели, мужчины и женщины, вышедшие из закоптелых загаженных трущоб искать такую землю, которая вблизи так же прекрасна, как издали, когда она окутана сизой дымкой, когда при закатном солнце розовеют горные вершины, лиловеют ущелья и переливаются по склонам каскады красок невыразимых... И казалось, это дивная страна, какой нет и не будет на Земле, но которая непременно где-то существует, – открылась перед искателями. И, не совладав с рвущейся из груди радостью, они запели они не могли не петь...

      Вдруг песня стала гаснуть – все тише и тише становилась она, – точно певцов быстро куда-то уносило ветром. Настала полная тишина.

      Искатель одиночества настороженно ждал, как, бывало, ждал в сторожкой тишине весенней ночи после рассыпчатого звона соловья, не возобновится ли дивный концерт, – но напрасно. Потом снова зашумел ветер, закачались и замигали далеко за окном портовые огни.

      Но искавший одиночества вдруг ощутил прилив бурной радости и взволнованно заходил по комнате. В нем росло ощущение, что его окружает, на него дышит огромный, не видимый глазами, но тем не менее реальный мир, и этот мир прекрасен и, должно быть, населен прекрасными и добрыми существами, потому что лишь чистым сердцам доступно такое радостное ликование. Затем он повернулся в сторону мигающих в порту огней и погрозил им кулаком:
– Врете, вы – не все! Цивилизация – не все! Машины – не все! Есть куда уйти от вас! Но, уходя от вас, я не убегаю, как трус, но бросаю вас, как растущее дитя, которому опротивели прежние игрушки. Вместив видимое, я пойду дальше – к невидимому: человек должен вместить все!

                II
      Был в нашем краю помещик –имение его на горе расположилось. И развел он большой фруктовый сад по всему косогору. Как зацветут весною яблони – залюбуешься. А у подножия горы на многие версты болото раскинулось. Да такое, что ни проходу, ни проезду! По самому же краю болота дорога шла. И погорел этот помещик – в один день все постройки как языком слизало. В народе поговаривали, что сам поджег, чтоб большую страховку получить. Кто его знает!.. И уехал помещик в город жить, а мой отец у него сторожем нанялся, чтоб фруктовый сад караулить. Сколотил отец в саду шалаш и поселился там на все лето. Я тогда мальчонкой был и каждый день ему из деревни обед приносил. Любил я это дело, особенно когда яблоки поспевают...

      Как-то в середине лета, в самый покос, погода испортилась – задождило. К обеду солнышко выглянуло. Мать увязала обед в платок и говорит: "Неси, Павлуша, отцу, пока дождика нет, авось засухо добежишь".

      Я засучил повыше штанишки да зашлепал по лужам. В детстве мне нравилось босиком по лужам ходить, даже что-то вроде гордости испытывал: вот какая у меня обувь – никакой воды не боится...

     Хотя и быстро шел, дождь захватил меня на дороге как раз там, где дорога вплотную к болоту подходит. И вдруг я услышал пение. Оно явственно доносилось ко мне с болота, но сколько я ни всматривался, сквозь пелену дождя виднелись лишь кочки, кустики и проплешины воды болото, одним словом, и ни одной человеческой души. Посмотрел на все стороны: пусто в поле – кому же тут петь? А пели-то так, как в жизни потом никогда уже не довелось слышать.

      Прибежал в шалаш к отцу и спрашиваю:
- Тату, там на болоте поют, и никого нет. Что это такое? Отец порасспросил меня еще немножко и говорит:
- Да это девки с покоса домой шли да запели. Хотя и мал я тогда был, все же сообразил ответить:
- Да какие там девки: с утра дождь – кто же на покос пошел?

      Отец так мне ничего и не ответил. Когда вернулся домой, рассказал бабушке. А та мне и говорит:
- Русалки, Павлуша, русалки это поют. Не раз люди их там слыхивали...

                ОРУЖИЕ БОГОВ

      Бронзовые львы улеглись по обеим сторонам входа в Гонконг-Шанхайский банк на Банде. То ли они серы со времени отлива, то ли покрыты краской, но когтистая лапа (как символично для капитализма!) и конец хвоста – с булавообразным утолщением на конце – блестят золотоподобным металлом и начищены всегда. Мне советовали, проходя по Банду, всегда притрагиваться к этим львиным конечностям: это якобы приносит счастье (счастье по-шанхайски – деньги)... От этих касаний миллионов рук и блестят они. Я сам видел, как идущая впереди меня женщина со стыдливой быстротой проделала этот обряд. Когда я обогнал ее, – поразился муке на ее лице. И подумал – бедная, не знает ничего лучшего...

      Но сам я упорно не притрагивался к шанхайскому фетишу, хотя по-прежнему не мог найти себе никакой работы и друзья уже стали принимать меня с опаской – скоро ли попрошу денег взаймы? Тогда Свищев – олицетворение житейской мудрости и приспособленчества – устроил меня временным сторожем на угольный склад смешанной русско-французской компании, где он сам служил агентом по приему и доставкам топлива.

      Временных сторожей на складе набиралось с полдюжины. Они представляли собою как бы запас армии: в мирное время, то есть когда не надо было разгружать прибывшего парохода с углем, их распускали по домам и ничего не платили. Но как только прибывал очередной "угольщик", их мобилизовали и они вместе со Свищевым отправлялись на пароход, который тогда до полной разгрузки переходил в их распоряжение. Это значило, что они занимают позицию и начинают войну с пиратами...

- К шести часам утра будьте на таможенной пристани. Сядьте там на катер "Pluto", он доставит Вас на португальский угольщик "Pluto" гласил отданный мне приказ.

      Я прибыл на целых полчаса раньше: первый день... Катер мог прийти раньше...

     Была середина зимы и по-шанхайски холодно, то есть никакого мороза, но влажно, сыро и какой-то предательский сквозняк, от которого ноют все кости.

      В рассветных сумерках река казалась тускло-серебристой, затем стала желтеть, словно ее, как селедку, подкоптили. Вампу – самая рабочая река в мире и в то же время нелепая, несуразная. До войны по 30 пароходов заходило в нее ежедневно. А несуразна она тем, что по нескольку раз в день течет то в одну, то в Другую сторону – и довольно-таки быстро. Не так это, оказывается, страшно – "когда реки вспять побегут". Высоки океанские приливы!

      Шесть часов – рань. И все же на пристани полно народу. Обтрепанные кили, китайские доверенные, агенты, трофы, приемщики грузов, европейцы-служащие – всем нужно попасть: кому на далеко отшвартовавшийся пароход, кому на доки, кому на фабрики по ту сторону.

      Один за другим подходили катера, мигом наполнялись публикой и тотчас отчаливали. И все это бесплатно, без билетов, знайте только что куда идет. Но разве это от доброты!

     В сумерках на берегу с какой-то отчаянной стремительностью торговал предутренний базар съестного для купли. Лепешки, печеные и на масле, кадушки сваренного риса, жареные кусочки какой-то фантастической требухи, соя, лапша – все поедалось со страшной быстротой, вернее проглатывалось: базар должен был убраться, очистить место для выгрузки пароходов. Те самые кули, которые сейчас так торопливо едят, и еще другие – целая армия их вот-вот нахлынет – начнут таскать нескончаемые ящики, тюки, мешки, на ходу ритмически напевая:

- Хо-о-хо! Хо-о-хо! Хо-о-хо! Они напевают это глубокими горловыми голосами. Странное курлыканье – оно отдаленно напоминает журавлиный крик поздней осенью под серым безрадостным небом над сжатыми полями: нет в этой песне радости труда...

     И еще одна армия, бесчисленная и грозная, сейчас вышлет свои авангарды на набережную к груженым кораблям – это знаменитая и страшная армия оголтелой нищеты – армия шанхайских бродяг – песе. Само это слово считается у китайцев одним из оскорбительнейших ругательств. Оно выплевывается чуть ли не с пеной у рта противнику, а затем следует свирепая драка... Песе заполняют набережную наравне с кули. Песе отчаянно крадут все, что могут. По неписаному праву им принадлежит все, что просыпается из упаковки. Между ними – женщины и дети. Они вертятся под ногами грузчиков и беспрестанно подметают просыпавшийся рис или что-нибудь другое, выщипывают на ходу хлопок из проносимого мимо тюка, а то просто – схватят что по силам и – тягу...

      Обе армии, песе и кули, - одно и то же. Между ними – идеальное сотрудничество. Кули несет груз, а его жена или брат подметают в рядах песе. Отсюда ясно – все должно просыпаться. Кули отращивает длинный ноготь, прикрепляет к нему кусочек бритвы, режет и царапает им мешки. Целый ящик слетает с плеч "нечаянно" поскользнувшегося грузчика и вдребезги разбивается. Мало что из его содержимого останется владельцу, если вообще останется. И никакие силы закона тут не помогут: песе разбегутся, а пойманные будут разыгрывать смиренных нищих, которые нагнулись лишь затем, чтобы поднять оброненное... Они даже хотели возвратить это владельцу...

     Но это не значит, что песе всегда будут лишь униженно кланяться и хныкать. Нет! Если кто-либо из сторожей-европейцев, нанимаемых крупными иностранными фирмами, не проявит должного понимания, что армия песе должна же чем-то питаться, его убьют. Подлейшим образом навалялся тридцать на одного, убьют и спустят в Вампу.

      Быстроходный катер умчал меня далеко от Банда – километров на десять. Там стояли угольщики, окруженные перегрузочными баржами, – точь-в-точь нелепые утки с утятами.
С высоты палубы "Pluto" жизнь реки развернулась передо мною, как кинолента, как постановка в чудовищно большом театре, но с реализмом, превосходящим даже Московский Художественный...

     Между там и сям расположившимися судами сновали по всем направлениям сампанки. Представители этого типа суден не менее разнообразны, чем в мире животных – собаки. Отличительный признак сампанок – они приводятся в движение одним единственным веслом, установленным на корме. Весло это копирует движения рыбьего хвоста и требует, чтобы лодочник управлял им стоя. Кроме Китая это проделывают только в Венеции. Говорят, что в распространении этого странного двигателя сыграл роль Марко Поло: то ли он завез это искусство из Венеции в Китай, то ли наоборот... Весло изогнуто в середине, и конец его, которым орудует лодочник, привязан ко дну лодки вертикально спускающейся веревкой. Лодочник по очереди то двигает ручкой весла, то дергает за середину веревки, налегая всем телом. Маленькие сампанки перевозчиков на Вампу изогнуты, как полумесяц, и имеют на корме рога. В носовой части лодчонки закрываются крышкой и таким образом предоставляют своему хозяину бесплатный ночлег и даже дом, где он проводит всю жизнь. И таких сампанок, где лодочники живут со своими семьями, лишь изредка сходя на землю, – несчетное количество на реке.

      Вот почему, когда я стоял на палубе "Pluto", у меня создалось впечатление, что я нахожусь в какой-то странной водяной деревне с плавающими избами и семьями в них... И все-то между собою знакомы, все друг с другом перекликаются, улыбаются...

      На каждом таком суденышке середина отведена под промысел, а на носу отгорожена жилплощадь. Она немногим более человеческого роста в длину, а в ширину что-то около размеров двуспальной кровати. Если лодочнику туда лечь, можно рядом положить жену, предварительно растолкав ребятишек по углам около ног. (Но – куда девать родителей, если таковые имеются?) Кстати – ноги, а также ребятишки при этом попадают в лучшие условия, потому что над ними будет потолок фута два в вышину. Остальная часть взрослого спящего приходится под люком, который почти всегда раскрыт. На дне "жилплощади" рваные ватные одеяла. Тут же глиняный горшок – очаг. По сторонам пара шестов с развешанным сушиться тряпьем. Мужчина – на боевом посту, то есть стоя орудует веслом, часто жена заступает на его место, но в критические моменты они оба
вцепляются в диковинное весло...

      Ребятишки возятся в одеялах. Очаг дымится: готовится какое-то варево, для которого зачерпывают невероятно грязную воду Вампу. Никто не смущен, что мимо проплывает такое же судно с человеком, отправляющим естественные надобности за борт...
- Но чем же они живут - кормятся?

      Загадка моментально разрешилась тут же, на моих глазах. Мужчина на ближайшей сампанке сбросил в. воду сеть. Я ее успел разглядеть вместо грузил одна тяжелая железная штанга. Сеть круто ушла в воду, мужчина вытравил немало веревки. Потом он начал вытаскивать свой невод обратно. Я искренно желал ему богатого улова и напряженно всматривался, когда же затрепещут в мотне серебристые дуги линей, карасей, и даже тайно допустил надежду увидеть каких-нибудь особенных обитателей китайских морей. Между тем сеть уже была вытащена целиком, и представьте себе – ни одной рыбины! Лишь ил и какая-то невероятная дрянь со дна реки, которую лодочник почему-то не сразу выбросил обратно, он даже как будто остался доволен уловом и стал выбирать из него – что бы вы подумали? – уголь. Тот уголь, который разгружали с нашего парохода! Тот уголь, который просыпается через борт при работе лебедками как с нашего, так и с других угольщиков, а их тут несколько...

      Простой расчет промелькнул у меня в голове: война вызвала невероятное вздорожание угля – он доходил до 300 шанхайских долларов за тонну. Это обходится приблизительно. – э-э! – по пять долларов за пуд! Много ли надо выловить, чтобы "плавучий дом" процветал?!

     Мимо моих ушей со свистом пролетело что-то тяжелое. Оглянулся татарин, мой напарник по дежурству, за моей спиной ожесточенно швыряет кусками спекшегося шлака в шестерых очень мирного вида китайцев на лодке всего в нескольких метрах от нашей груженой баржи.
- Вы с ума сошли! Как так можно... – начал я было, но осекся: обстреливаемые вели себя странно – ничуть не обижались... Один, который помоложе, даже оскалился, захохотал и нехотя начал грести назад.
- Бей их! - кричит мне татарин. – Чего глядишь: они самые воры и есть! Подлетят к барже на глазах у всех и насыпают себе угля, сколько захотят!..

     Татарин опытный. Учит меня раскладывать вдоль борта в разных местах кучки шлака для обстрелу...

- Бросай всем чем хочешь, норови по мордам, – наставляет он меня, – но близко не подходи: багром ударят. Днем – ничего, ночью – худо!

      Быстро положение вещей улеглось в ясную схему: армия песе имела свой флот!

      Целый день боевые единицы этого флота носились в поле моего зрения. Лодочники поистине были неутомимы: сампанки кружились и теснились вокруг нас, как собаки вокруг обедающих. Они обменивались с нашими кули восклицаниями, выразительными взглядами, и несколько раз имела место сигнализация жестами. Результаты этого сказались: вдруг целая сетка с углем, приподнятая лебедкой над бортом, стала как-то странно раскачиваться и так неудачно рухнула в баржу, что большая половина полетела прямо в воду. Пусть виртуоз скрипач так управляется со смычком, как кули на Вампу с лебедкой!..

     Но как заработали тогда сампанки! Они ринулись со всех сторон одновременно, и сети точно бы сами наперегонки летели в воду. Четверть часа спустя весь просыпанный уголь выстроился ровными кучками по
лодкам флотилии...

     Ужасно неприятный момент: я должен бросать камнями (шлаком, что одно и то же) в почтенного вида китаянку, которая со своей лодкой пристала к нашей барже и теперь, держась руками за ее борт, подтягивается против течения. В любое мгновение она может начинать сгребать уголь в лодку, и на меня выжидательно устремлены взоры начальства. У китаянки большое круглое, такое добродушное и обветренное лицо, одета в черные ватные штаны и в такую же куртку. Руки ее перебирают крупные куски угля на нашей барже, а глаза устремлены на меня и мою поднятую с камнем руку. Неужели придется швырнуть? И против воли глаза мои с мольбой обращаются к начальству... У китаянки полная лодка ребятишек и ни одного мужчины! Нет, почерневшая рука кладет большие куски обратно и подбирает лишь то, что просыпалось за внешнюю кромку борта, - кусочки. И начальство тоже кивает мне головою – можно...

     Если существовала Роза Прерий, то почему не быть Желтой Лилии Вампу? Я ее видел и сам придумал ей это имя, хотя она об этом не подозревает.

      В ряду замечательных женщин мира, с которыми мне когда-либо удалось встретиться, она по праву занимает далеко не последнее место. Я сразу заметил ее среди других лодочников: единственными обитателями ее сампанки были совершенно дряхлые отец и мать – Лилия правила сама. Как наяву, вижу ее, словно прикованную к корме сампанки, и упругие дуги ее молодого тела с силой толкают старую лодчонку. Вот она в полдень, освещенная солнцем, с удивительно миловидным лицом. С широких парусиновых брюк стекает вода – знать, много раз забрасывала и выбирала мокрую сеть. Холодный ветер, от которого мне в шубе становится неприятно, лишь освежает ее разгоряченное лицо. И никакой специальной верхней одежды! Подобие свитера или суконной рубашки заправлено в рыболовецкие брюки, а на голове маленькая шапочка с чуть отогнутыми от тульи ушками. Но я не помню женского лица, которому так шла шляпа! И то, что шапочка была старенькая, местами протертая, отнюдь не портило гармонического впечатления, а даже вносило что-то умилительное...

      Как она работала веслом! Щукой носилась она на своей скорлупе среди других, когда наши кули опять просыпали очередную порцию. Черные глаза блестят, движения молниеносны, и столько восхитительной отваги!

     Под очертаниями тяжелой рабочей одежды легко угадывалась стройность, пожалуй, даже некая хрупкость юного тела, что, однако, не мешало ей по-приятельски обращаться с железной штангой на сети. Но самое главное – я ни разу не видел ее озлобленной!

      Песе – злы. Не раз приходилось наблюдать, как лодки угрожающе сближались и их население завывало от ярости...

      Жить среди озлобленных и не озлобиться самой, – разве это не достижение?!

      О, если бы цветы могли так часто расцветать, как ее улыбка! И если бы все вносили в свой труд столько радости, как она, – в какое благословение он превратился бы!

     Резким контрастом мне припомнились белые и желтые сестры Лилии, которые сегодня вечером после бестолкового дневного сна начнут охорашиваться, краситься, чтоб идти на ночное служение темному богу разгула...

      Вы, конечно, слышали о чуткости восточных народов к мыслям. На моего приятеля раз сильно рассердились монголы, хотя он не сказал им ни одного худого слова, а лишь подумал, что они грязны...

      Мои восторженные мысли о Лилии не раз заставляли ее оглянуться на меня из лодки и улыбнуться. И наконец состоялась наша встреча.

      Оторвалась от "Pluto" наша груженая баржа. Ее понесло течением. Меня послали на лодке вдогонку. Я вернулся на баржу, и ее установили около носа парохода, оттуда до трапа было далеко, и я никак не мог попасть на палубу. Видя мое затруднение, Лилия подъехала на лодке и перевезла меня. Мы обменялись всего несколькими незначительными фразами. Расставаясь, я положил на ее мокрую, горячую и маленькую ладонь два алюминиевых пятачка на чай – больше у меня не было...

     За двое суток на палубе "Pluto" река успела полностью обнажить свой пиратский оскал. Если катер не успевал утаскивать груженых барж вечером, ночью они подвергались атакам. Вздувшаяся до нелепости цена на уголь вдохновляла на дерзкие налеты даже днем. Однажды на закате, несмотря на пронзительные свистки сторожей, долженствующие вызвать речную полицию, шесть лодок с лихими гребцами налетели на баржи и стали нагружаться с сумасшедшей быстротой. Точно закипели борта волнами черной сбрасываемой массы. Как скакали, кричали и махали руками на палубе "Pluto" приемщик, контролер, шроф и еще какой-то представитель Главной конторы!!! Но все же никто не отважился спуститься вниз, чтобы "ринуться в бой";. и, к чести их, надо сказать, нам запретили, потому что знали – пираты в багры ударят... Налетчики успели скрыться задолго до появления полицейского катера...

- Я отыскал наш украденный уголь,  –шепнул мне на другой день Свищев, – только обратно не получил. Полиция, – тут он громко рассмеялся, даже заявления о краже от меня не приняла. Сказали, что такое заявление могут принять только от капитана судна, а не от приемщика груза. Вы думаете, – тут он опять снизил голос до шепота, – что полиция и пираты не одно и то же?

- Да как же это?..
- О, Вы не знаете Шанхай! Здесь орудует громадная корпорация воров всех рангов и степеней. Глава или главы этой организации владеют громадными домами и автокарами. Все краденое скупается ими, и они предлагают полиции выбирать: или крупные взятки, от которых кружится голова, или - нападение из-за угла. Что, по-вашему, сподручнее выбрать - а?

      Наши дежурства на бесприютной, продуваемой ветрами палубе время от времени прерывались приятным назначением. Строго по очереди давалось поручение сопровождать очередной караван барж на далекую пристань. Такой счастливец имел право "по-человечески" выспаться дома и явиться на службу лишь на следующее утро. Вот почему я так обрадовался, когда мне во время обеда приказали взять на себя охрану трех барж. Всунув сопроводительные документы в карман, я торопливо переселился на одну из этих посудин и считал себя удачником, достойным зависти: по грубому подсчету я должен был рано освободиться, во всяком случае – засветло. Один за другим возникали планы, как лучше использовать вечер. Но тут произошло то, для чего все предыдущее должно было послужить только фоном...

      Началось с непредвиденного обстоятельства: катер, который должен был потащить мои баржи в город, долго не приходил. Солнышко все ниже и ниже опускалось к изуродованному горизонту дальневосточного Вавилона, и вместе с ним поникли мои надежды пораньше попасть домой – лишь в сумерки мы тронулись в путь. Чтоб понять дальнейшее, обратите внимание на расположение барж: сразу позади катера шли две бок о бок поставленные баржи, а позади них одна отдельная, на которой поместился я. Длинные тяжелые багры лежали вдоль бортов, и на каждой барже было по двое кули – экипаж баржи. Тем не менее я знал, что в случае нападения никто из них палец о палец не ударит, чтобы мне помочь. Но это знание не вызвало во мне враждебности к ним: я понимал, что в той борьбе, которая происходила между речными грабителями и нами, никто из нас не был персонально виноват, – виновата была та сила, тот строй, который бросил каждого из нас в один из воюющих лагерей и теперь принуждал сражаться. В сущности, владельцы грузов, пользующиеся нехваткой угля, чтобы взвинчивать цены, были еще большими грабителями. Я даже решил, если будет нападение, зря на рожон не лезть...

      Но разве человек когда-либо может быть вполне уверен, как именно он будет вести себя в том или ином случае жизни? Тем более при виде грабежа - акта насилия, всегда оскорбительного для мужчины - бойца по натуре? В газетах писали о русском пассажире, у которого оказался револьвер при нападении хунхузов на поезд в Северном Китае, - он стрелял до тех пор, пока не был убит сам, хотя не имел ни денег, ни драгоценностей. Просто взбунтовалась благородная боецкая душа при виде насилия, ибо нет на свете ничего вреднее и противнее, чем насилие, где бы и в каком бы виде оно ни проявлялось...

     Как только наш караван отошел от парохода с полсотни метров, стремительно - видно, из засады - вылетела грабительская лодка. Сколько в ней было человек - точно не помню, было много. Они прицепились баграми к передней барже и начали сгружать уголь. Всего несколько метров отделяло их от катера, но ни команда на последнем, ни "экипаж" баржи не обращали на них ни малейшего внимания. Все по-прежнему что-то рассказывали друг другу, курили и сплевывали в. воду... Оглянувшись, я увидел, как провожающий нас взглядом Свищев и доверенный Главной конторы наблюдают эту сцену с носа парохода, - надо было действовать, но как? Я вооружился багром и побежал на нос своей баржи. Несмотря на тяжесть надетой на меня шубы и тяжесть длинного багра в руке, я легко перепрыгнул над натянутым буксиром с носа своей баржи на корму передней и, угрожающе потрясая багром, побежал по углю к грабителям. Те не стали ждать моего приближения, мгновенно отцепились и тут же пристали к задней барже, которую я только что покинул... Снова уголь посыпался в их лодку. Я помчался обратно к корме, но оказалось, что за это время буксирный канат, соединяющий обе баржи, непонятным образом удлинился вдвое против прежнего...

     "Кули и песе - одна армия!" - промелькнуло у меня в голове; баржевой за моей спиной предательски удлинил канат - нечего и думать перепрыгнуть!.. Но мне и в помыслы не приходило прекратить борьбу. Перед лицом наглого, издевательского грабежа и предательства во мне что-то произошло: я ощутил в себе огромное давление и силу, требующую действия! Действия!

      Не бешенство ярости, а несокрушимая решимость, которую уже нельзя ни изменить, ни удержать - она окрылилась динамикой пушечного снаряда...

      Молча я зацепил заднюю баржу багром и стал ее на ходу подтягивать ближе... Я ни о чем не думал; если бы в этот момент кто-то сказал мне, что это безумие - пытаться притянуть к себе баржу против течения, когда ее тащит быстроходный катер, я, по всей вероятности, согласился бы с ним, и это оказалось бы мне не по силам, но тут - туго натянутый буксирный канат повис и баржа приближалась... ближе, ближе - вот уже нас разделяет только один шаг...
И тут меня обожгла мысль: "Прежде чем прыгнуть, придется отцепить багор, в этот миг баржа отойдет назад по течению..." - Нет! - я почти крикнул. - Не должно быть этого! Не должно!

      Я решительно отцепил багор и прежде чем прыгнуть, увидел, что она и не думает отходить... Больше того - она словно сама гналась за катером...

     Я перепрыгнул и с багром в руках устремился вперед. Как и в первый раз, грабители отцепились мгновенно, как только увидели мое появление на барже с багром в руках, и быстро понеслись куда-то в сторону.

      После огромного напряжения реакция наступила "сразу. Я как-то обмяк и уселся на корме, где лежал мой узелок с остатками хлеба и жестяная кружечка.

     Настал момент, когда другой, будь он на моем месте, стал бы задавать себе вопросы: откуда взялась. сила, чтобы притянуть баржу на быстром ходу против течения? И почему она, будучи отпущенной, сама, как собака за зайцем, бежала за другой баржой?

      Мне не было надобности задавать эти вопросы: уже ряд лет я изучал Агни-Йогу и феномены психической энергии человека теоретически были мне знакомы. Но между теорией и применением этой огненной энергии на практике стояла стена моего несовершенства – предмет вечной борьбы... И поскольку мне удавалось хоть что-то плохое во мне преобразить в хорошее или отделаться от какой-либо дурной привычки, моя психическая энергия проявлялась в необычайных знаках, как бы сигнализировала мне, что иду правильно, что далее и не то будет, что за обманчивой прозаической маской очевидности таятся неслыханные возможности...

     И великая радость начала заливать меня: все, что сейчас произошло со мною, был новый путевой знак – сильный, убедительный и поэтому зовущий... И точно беззвучный голос внутри меня говорил:

- В тленных руках ты держал страшную силу духа, который есть ты сам. Ты мог бы обрушить ее на что угодно – если бы этого захотело твое сердце; заметь – сердце, не рассудок. Не нарочито выдуманное желание, но сердечный приказ. Я, дух твой, говорю твоему лукавому уму и утверждаю – в сердце ключи!.. И когда ум и сердце будут одно – ключ будет в твоих руках...

     Уже засиял передо мною огнями Банд со сплошными потоками автомобилей. Разносчики съестного азартно торговали с кули на берегу. Мелькали вскидываемые руки, рев голосов висел над всем этим людом, но по мне все это скользило, как карандаш по стеклу, – мышление мое было заполнено другими образами – людьми, сознательно или несознательно схватившими, вместо своего, оружие богов...

     Мать, выносящая дитя из самого пекла пожара – и даже не опаленная. Болгарские "нистинерки", в экстазе с пением топчущие босыми ногами раскаленные уголья – без признаков малейшего вреда. Фигура бородатого отшельника, сидящего на воде. Кто-то летающий в присутствии зрителей и фотографа – снимки я сам видел в серьезном английском журнале...

      И ожили и закружились, дивно засверкав в моей памяти, слова Назаретского Пророка Иисуса: "Не написано ли в законе вашем: "Я сказал – Вы боги..." (Иоанн, 10:34).

_____________
* Вторая часть – размещена  в Проза.ру 27 апреля 2013 г.
   Владислав Стадольник http://www.proza.ru/avtor/vladislav4