Горечь сладимая. О книге Леры Мурашовой

ГОРЕЧЬ СЛАДИМАЯ

Лера Мурашова. Синяя нота Ю. Таганрог: Нюанс, 2012.

«В каждой женщине есть горечь», — утверждал Фридрих Ницше. Нельзя с ним не согласиться. Горечь женского удела укоренена на уровне физиологии: менструации, дефлорация, беременность, роды, аборты, климакс — мужчина от всего этого свободен. И часто предлагает женщине секс вместо любви. А женщина, посланница неба звёздного —«чего хочет женщина, того хочет Бог», — хочет именно любви в христианском её значении агапэ — любви-сострадания, любви-милосердия. Женщина помнит Афродиту Уранию, сочетающую не тела, а души. Вот и любовная лирика Леры Мурашовой подчёркнуто не эротична: ни поцелуев, ни объятий там не найти. Это поэзия чувства, а не чувственности. Но чувство, облечённое в адекватную ему словесную форму, становится мыслью. И «нота Ю» — то есть первая буква имени любимого — у Мурашовой синяя, то есть цвета неба.

Я прихожу в твой опустевший дом
и трогаю забытые страницы,
и слушаю, как плачут за окном
голодные, озябшие синицы.

Вот она, агапэ — любовь-сострадание, любовь-жалость. Да, к синицам. И к страницам забытым, и к опустевшему дому, и к тому, к кому обращено всё стихотворение, которое называется «Ожидание».
Горечь женской участи физиологией не исчерпывается. На протяжении веков женщина была в положении рабыни, а то и вовсе домашнего скота. Мужчины пытаются оправдаться: мол, в женщине отсутствует творческое начало. Но, получив свободу, женщина доказывает обратное. И как же ужасна залихватская издёвка Ахматовой: «Я научила женщин говорить. / Но, Боже, как их замолчать заставить?». Сознание собственной исключительности чревато фашизмом.
В стихах Леры Мурашовой много горечи. Можно уверенно сказать, что её мировосприятие далеко от оптимизма. Всё зыбко, зябко, изменчиво, хрупко и ненадёжно.

В наших тёмных краях только пыль и прах,
и кладбищенский страх свечи.
Ненадёжен, как жизнь в первобытных кострах,
электрический свет в ночи.

Но требовать от искусства голого позитива — это советский подход. Древние греки знали толк в трагедии, любили её за «обратное действие» — катарсис. И автору этих строк минорный лад представляется более благородным, нежели мажорный. Именно минор преобладает и в классической музыке, и в высокой поэзии. В нём больше глубины и больше правды. В конце концов, мы живём в мире, который распял Бога.

И, как молитву палачу,
в ответ на требованье: — стройся! —
не верь, не спрашивай, не бойся —
кричу, рычу, шепчу. Молчу.

«Жизнь вообще трагична. Вы помните, чем она кончается?» — сказал как-то Иосиф Бродский. У Мурашовой на этот счет тоже нет иллюзий:

Боже венценосный,
лишь не обескрыль!
Дай мне только силы,
чтоб самой дойти
до простой могилы
там — в конце пути.

В этих строчках — парадокс: крылья героине нужны не для парения в эмпиреях, а чтобы добраться до могилы, но — самой! Эта самостоятельность, стойкость свойственна лирической героине так же, как собственно стихам — коньячная крепкая выдержка. Стихи Мурашовой печальны, драматичны, но никогда не слезливы. Вот и в пронзительно-болимых стихах на смерть любимой собаки есть удивительно точные, мудрые строки:

Ты же не знала, что я — простой человек,
ты же считала, что я — всемогущий Бог.

Но я бы погрешила против истины, если бы ограничила мировосприятие Леры Мурашовой только минорной тональностью. «Дьявол в крайностях, Бог — в деталях», — говорил Гёте. И такие вот божественные детали рассыпаны по стихам Леры Мурашовой, как одуванчики по летнему лугу: «звёздные ежи», «ирокез на клёна жёлтой голове», «и лепестки кружатся, как снежинки, / над Леля побелевшей головой», или вот такие строки:

В землю врезаются штопором
капли размера разного.
Прямо по лужам шлёпаю,
дождик, как в детстве, праздную.

А «синяя нота Ю», на которой держится вся книга, оказывается и «терпкой», и «золотой», и «древней», и «нутряной». И даже более того:

Влажную ноту Ю,
страстную и живую,
я, словно воду, пью,
свежую, ключевую.

Лирическая героиня Мурашовой находит всё-таки в нашем жутковатом и с виду бессмысленном мире живительный и целительный источник — любовь, которая, по выражению Данте, «движет солнце и светила». Хочется надеяться, что этот источник известен и самой поэтессе, иначе откуда было бы взяться стихам — и с девической задоринкой, и с полынной горечью? «Воин любит горькое», — писал всё тот же Ницше. Думаю, не перевелись ещё воины на российских просторах.

Апрель, 2013