Одна история в Вятке

"А здесь, в Вятке, избы под снегом
И как сказать кто из нас более любим этим небом" БГ
____________________________________________________
Это случилось давно, в Вятке, не помню точно в каком году, но отчетливо осознаю, что зима была чрезвычайно холодная. Люди мерзли в домах, люди мерзли на улицах, люди мерзли в кабаках, молча глотая снег и слезы. Никто не видел выхода – конца не было той зиме, но надо было жить.

Солнце совсем не грело, птицы потеряли мотив и не знали о чем дальше петь, одна лишь стужа завывала в щелях прохудившихся домов. Кое-где погибали старенькие избы, то ли от старческого маразма, то ли от ветхости. Каменные дома жались друг к дружке как земляки в чужой стране.

Улицы целыми днями простаивали пустыми. Да и улиц стало совсем не видать под снегом, укрывшим замерзшую землю, и казалось, что лишь ей одной во всем мире тепло под пышным одеялом.

В одном из таких домов, а точнее, под его крышей, жил один человек, с виду старый, но как оказалось, первое суждение далеко от истины. Григория Яковлевича Пихте до костей пробирал тот январский мороз, хотя он был ко многому привычен. Чего только он не повидал: и пожары, и голод, и ненависть да ужасное гонение, от него отвернулись почти все друзья, его покинула мать и он остался совсем один в этой маленькой промерзлой комнатушке.

Иногда ему казалось, что стекла в маленьком круглом окошке промерзли насквозь, и разлетятся в прах от одного дыхания. Через него не было видно ни зги.  Однако можно было просто любоваться узорами, в которые природа вложила немало труда, сил и воображения, а все для чего? Для человека или самой себя? Просто от того, что нечего делать или затем, чтобы выплеснуть все то, что наболело? А может, она просто хотела показать, что не смотря на то, что зимой все погибает, замирает или просто засыпает, может еще создавать, а не только разрушать. Даже птицы затая дыхание следят за тем, что она делает и именно благодаря ей, им в голову приходят мотивы для новых песен.

Но на улицу выходить, хочешь не хочешь, а надо – еда кончалась, да и спертый воздух квартир, комнат, комнатушек, лачуг надоедал и давил на легкие – выносить это долго не представлялось возможным. И весь городок напяливал на себя тулупы, дамочки надевали муфты и медленно высыпали на маленькие улочки. Григорий Яковлевич тоже «высыпал» на улицы, где медленно ходил-блуждал то вокруг своего дома, то вдоль по улицам, встречая старых друзей, которые иногда давали ему рубль. Они все уже привыкли к тому, что Гриша, как они его звали, нигде не работает. Просто негде. Просто напросто некуда идти, да, наверное, и незачем. А не работал он не в силу того, что был слаб и немощен, а скорей всего, он увял душой, как следствие и тело захирело, и уже безвозвратно, как всем тогда казалось.

Вот уже заканчивалась еженедельная прогулка, и только на повороте за угол, не встречу Грише шел, куда-то торопясь, старый школьный друг Болотный Михаил Митрофанович.
– Эй, Яколич, ты чего это? Из лесу вышел, был сильный мороз?
– Мороз-то был, Мишка, а вот лошади нет. Друг мой, ты как поживаешь в сей морозный день? Как сестрица Аннушка? Все болеет?
– Болеет. Гриша, ужасно болеет. Боюсь, что пневмония.
– Не боись, выберется. И не из таких ситуаций выкарабкивались. Даже я живу, а Аннушка просто обязана жить.

Миша прямо засиял, как только эта фраза коснулась его ушей. Пожал старому другу руку, незаметно сунув в нее рубль и медленно пошагал дальше. Гриша еще долго смотрел ему в след, пока тот не скрылся за противоположным углом. Пошел мелкий снег, медленно таявший на щеках, задерживающийся на губах – и приходилось облизывать все время. И счастьем было, если они не обветрились и не трескались.

Пройдя еще один квартал, никого более не встретив, Григорий Яковлевич добрался до пекарного магазинчика, где было тепло – жар шел от недавно испеченного хлеба. Купил три буханки черного хлеба – на неделю хватало, сейчас тоже должно было хватить. По дороге домой он встретил ребятишек, лепивших снежную бабу, но устав, они разрушили свое детище и теперь прыгали на обломках недолгого существования. Проходя мимо, Гриша заметил то ли презрительные, то ли испуганные взгляды детей – они даже прекратили свою разрушительную игру и неприлично уставились на согбенно бредущего по улице человека, опрошенного мелким снегом с чересчур болезненным лицом, покрытым густой бородой и пушистыми усами, с примерзшими друг к другу волосинками – застывшее дыхание.

Такая явная попытка оценить его, в глазах детей, для Григория Яковлевича Пихте, или, проще – Гриши, была ужасна, бесконечно обидна. И он старался отбросить, извергнуть из себя эти гнетущие, но, честно говоря, правдивые, хотя до отвращения не чуждые ему мысли. Он стал задумываться о своей ничтожности и ненужности после смерти самого близкого ему человека – матери, ибо отца он не знавал вовсе, от этого становилось так же невозможно и тяжело дышать. Отца он практически не помнил, только пышную бороду и доброе, до умиления доброе лицо. Он внезапно куда-то пропал, мать о нем не любила вспоминать, но поговаривают, что он погиб где-то на севере.

Матери не стало еще летом. Умирала она тяжело и долго. Отказали руки и ноги, нужно было носить ее на руках, кормить. Было страшно тяжело, но она ушла и осталось лишь «страшно». Раньше была цель, теперь – ее нет. Было лето – теперь зима.

Гриша медленно поднялся на третий этаж скрепя ступеньками и перилами, многих балясин уже не было. Да и весь дом напрочь обветшал, не смотря на свою относительную новость. На чердак вела маленькая деревянная дверца, ужасно скрипевшая, и каждый раз приходилось ее старательно придерживать, ибо она так и норовила оторваться от стены – петли уже не выдерживали.

Этот чердак выглядел не так уж и плохо, однако бедновато: кровать да стул со столом, в углу – маленький шкаф, набитый книгами, одеждой и еще какой-то ветошью. Самым странным элементом сего, и без того диковинного места, была петля, весевшая чуть ли не под самым потолком. Видно было, что закрепили ее давно и ни разу не пользовались.
Зима прошла, по улочкам побежали потоки талой воды, долгие дни и недели простаивали лужи в узких проездах, проходах и двориках. С крыш сползали и обрушивались на землю снежные шапки. Деревья и вновь родившаяся трава вдоволь напились и были одурманены новым подарком жизни. Долгое ожидание в жажде и холоде окупилось пиршеством и буйством красок. Оголтелые от мороза животные наконец сбросили с себя ледяную корку и окончательно и бесповоротно преисполнены радости.

Преисполнен радости и наш Григорий Яковлевич. Давно к нему не спускалось с небес чувство такой легкости, радости жизни, такое желание жить. Да да, жить, а не существовать! Слишком давно не заполняло ему вены и не застилало глаза желание жить и действовать.
Наконец-то можно было сбросить все лишние одежды, которые всегда так затрудняют движение, и иногда даже бывает трудно дышать, но никак он них не избавиться, иначе будет холодно, а в лечении будет еще более тяжко. Теперь, в одной рубашке, штанах и каких-то сапогах можно было пробираться сквозь узкую, низкопосаженную дверь, и, быстро сбегая по лестнице выбираться на теплую улицу, нежно покрытую солнечным светом.
Весной и летом чаще выходят на улицы, много болтают, глубоко вдыхая свежий воздух, и наслаждаются природой, отпрянувшей ото сна. Природа медленно хрустит суставами, расправляя спину и простирая руки, словно старуха, сызнова почувствовавшая ветер давно ушедшей молодости.

Выйдя из дома, Григорий Яковлевич обнаружил невыявленную озабоченность людей Вятки. Все двигались в одну сторону, толкая друг друга, выкрикивая что-нибудь одиное тому, кто наступил на ногу. Гриша решил не оставаться в стороне и ринулся в толпу. Как только выдалась возможность заговорить с кем-нибудь не обезумевшим и более ли менее способным ответить, Григорий Яколич осведомился:
– Простите, что вызвало такой ажиотаж?
– А вы не слышали? Приехал цирк, там, за городом. Еще и ярмарку открыли-с.
– Идем-те же, идем-те, – сказал кто-то над ухом Григория Яковлевича и толкнул его в плечо.

Вавилонское столпотворение долго тянулось по главной улице, потом еще дольше неравномерно распространялось по ярмарочной площади, одна лишь очередь в цирк казалась статичной и бесконечной. Еще одну вечность он ждать был не готов, ведь перенесенная вечность зимы была пережита лишь ради того, чтобы дожить до весны.
Обогнув очередь и протиснувшись между лавками с разнообразными лакомствами, оставляя вдалеке полного мужика, застрявшего у торговца мясом, колбасами и разными копченостями; удаляясь от юнца с леденцами, которого облепили дети и обезумевшие от такого напора своих чад родители, Яковлевич прошел к черному входу. Тут же он наткнулся на человека, убиравшего чье-то дерьмо перед служебным входом в цирк. Странно, но у самого шатра, из которого слышались крики торжествующей, и ликующей при виде чуда толпы, собралось наиболее массивное скопище продуктов жизнедеятельности цирковых животных, а может, и самих циркачей…
– Простите-с, могу ли я поговорить с директором?
– Чьим?
– Цирка, конечно. Проводите меня к директору цирка!
– Да вот же он.
Спиной ко входу стоял высокий, худощавый, с сединой в черных волосах, одетый в цветные одежды мужчина, что-то разъяснявший двум, менее высоким, но более грузным парням. Осторожно переступив через зловонные кучки, Григорий Яковлевич двинулся прямо на него.
– Великодушно прошу меня простить. Я желаю знать, могу ли..
– Вы кто?
– Григорий Яковлевич Пихте. Я лишь хотел..
– А вы хорошо сложены, мне нравится. Так что вы хотели?
– Могу ли я выступать с вами?
– Со мной – нет, с цирком – возможно, – он пристально посмотрел пришельцу в глаза, обведя его взглядом, опробовав мышцы на руках, сказал – да, определенно! Нам как раз не хватает одного эквилибриста для трюка. Предыдущий сломал руку и бежал домой. А трюк такой: двое мужчин и женщина, точнее девушка.. а! Вот и она.

Со сцены выбежала миниатюрная прелестная девочка, ростом чуть ниже среднего. Светлые волосы падали на плечи и прикрывали грудь. Чистая, белая кожа и яркие голубые глаза, полные надежды, радости, озорства раскрывали тайну ее возраста. Она улыбалась.
– Привет, Олечка. Умица. Поздравляю!
– Спасибо, Николай Иванович.
– Кстати, Олечка, познакомтесь с… как вас зовут?
– Григорий. Гриша. Как вам будет угодно.
– Гриша, – сказала девушка и улыбнулась, – так будет лучше.
– Вот и хорошо, – сказал директор и добавил – думаю, мы подружимся.

Григорий Яковлевич вернулся в родную Вятку по прошествии семи лет. Вернулся домой. В городе царила весна, было жарко словно летом и на улицах было мало народу. Гриша, в далеком прошлом замшелый и слишком рано состарившийся, а теперь молодой, здоровый, но уставший, шел он по улочкам родимого города домой. Никто не признал в нем того бедняка, ведь он цвел и благоухал, на нем был новый ухоженный костюм и малиновые туфли. Окрепший, и в каком-то смысле возмужавший, Гриша широко улыбался и так же широко шагал по затхлым улицам, диким и совершенно не готовым к таким ярким переменам, коим подвергся Григорий Яковлевич.

Вот и он, последний поворот, а родной дом за ним. Еще пара-тройка шагов до того места, где он провел так много времени, слишком много времени, где он мерз холодной зимой и грелся как мог… где он потерял мать и где никогда не имел отца, если не в сердце.
Молодой старик уже повернул за угол и его сердце буквально оборвалось: вся улица была обезображена пожаром, давнишнем, старинным и странным пожаром. Под стенами домов клубился слежавшийся пепел, а на улицу одиноко смотрели окна – пустые глаза домов. Здесь дул легкий, неприветливый ветерок и гнал комки пепла вон из городка. Гриша обвел взглядом этот замерший на мгновение, но ушедший навсегда мир, и через секунду бросился к своему домику.

За покосившейся и сгоревшей только наполовину дверью, в пыли, в каких-то лохмотьях сидел человек. В его доме и чужой человек! Ну кто же ты, говори!
Сидящий, видимо, услышал как Гриша шуршал своими чистыми туфлями по пыли и нехотя поднял голову:
– Господин хороший, вы чего? Что вас забросило на эту улицу?
– Мишка! Ты ли это? Что стряслось?
Григорий Яковлевич упал на колени рядом со старым другом.
– Гриша. Ты все-таки жив. А я говорил. Я верил! Я знал, что с тобой все в порядке, но когда мы зашли к тебе в дом… – он закрылся рукавом и сильно, глубоко, чуть ли не душераздирающе откашлялся, – эти две петли под потолком… Они мне год не давали покоя. Почему две? Ответь мне! А потом приключился этот ужасный пожар, когда все выезжали на речку купаться. Когда мы вернулись, под вечер, ни одного дома в целости уже не было. Да вокруг все черным-черно. Со временем друзья стали вспоминать тебя, растерянно оглядываясь на улицах… глядя на петли все решили, что ты все-таки ушел из города и то ли утопился, а то еще куда страшнее. Но с тобой все в порядке. Слава богу, все в порядке. Скажи мне что…?
И он снова страшно и глубоко закашлялся, не в силах продолжать.
– Эх Миша, Миша. Ушел. А петля была одна, потом, под конец зимы, чтобы согреться, я повесил еще одну и упражнялся. Весенней ярмаркой меня принял к себе в цирк директор и я уехал с ними. Просто, знаешь, Мишенька, как-то страшно захотелось жить. В одночасье захотелось забить смерть камнями и убежать. Нестись до тех пор, пока она не поймет, что все тщетно, что я просто хочу жить.

8.04.13 - закончено