а меня все злит...

А меня все злит, что мой поезд уйдет, что пора бежать, и что не вспрыгну на подножку, и что-то во след крикнуть, случайно, хоть что-то, чтобы осталось, купи мне хлеба, привези мне, там на своей отчизне, чтобы вспомнить меня, там, туда, когда приедешь, будешь ходить на развале, думая, будто за тем и приехал, что-то ищу, гостинца, чтобы увезти назад, ради тебя, но не за этим, но не за этим, сам по себе...
Это не мой поезд, это немой поезд, стучат колеса, заглушая что-то, мешая людям говорить друг другу, без пауз и остановок. Это просто гудение мерного насоса, только вынесенное наружу.
И только ты, проезжая мимо, можешь уязвить, и так. Нет ничего страшнее поезда смерти. Так говорят дети. Люди, прижавшиеся к оконным ризам размазанными лицами наскоро, бездумно, как будто лишь для них и есть особый резон, невидящее головокружение, инерция поезда-карусели.
Ты кричишь, или плачешь, или кого-то зовешь, или кого-то догоняешь, так же бездумно отчаянно, не желая дозваться, как делают это дети, забыв начало своего плача – сломанного резинового зайца и внезапно вспомнив о том месте, откуда пришли.
Рана сердца беззубо шамкает – говорит. Отзывается, не унять.
Дети очень горды, когда плачут, не приемлют утешения.
Плачут над вопросом и злятся, что никак не могут вспомнить о чем, потому что оно было самым важным.
Я не успею. Так и быть, я не успею. Нечего и стараться. Надо бежать. И олень говорит, надо бежать, и тля говорит, надо бежать, надо бежать, надо спасаться, надо догонять, чтобы спасаться, надо выбегать из огня, надо скорей, надо до полуночи, надо миновать, надо попасть в олимпийский резерв, надо бежать от смыслов, надо догнать поезд, в котором едет твой смысл, чтобы хотя бы подпрыгнуть, отметиться, отменить поездку, смотришь, а в вагоне вечер, горит свет, пьют чай… оставайся с нами.