Разд. 9. Толстой и Лерма... 3

     Обратимся же вновь к стихам поэта. Самое большое — и тоже отчетное, философское из всех ранних стихотворений — «1831-го июня 11 дня»:
             1
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала …
             2
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я полагал …
             3
Холодной буквой трудно объяснить
Боренье дум. Нет звуков у людей
Довольно сильных, чтоб изобразить
Желание блаженства. Пыл страстей
Возвышенных я чувствую, но слов
Не нахожу …
               4
Известность, слава, что они? — а есть
У них над мною власть; и мне они
Велят себя на жертву все принесть,
И я влачу мучительные дни.
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! — неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
Я смерти отдал всё, что дар земной.
                6
                … Есть всему конец
Немного долголетней человек
Цветка…
                28
Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь творец;
                … Смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся…
                31
             …  Отчего не понял свет
Великого …
    Говорит поэт, словно Вертер в предсмертной своей арии, что кто-то придет и «обо мне он вздохнет». Но суть здесь все-таки в другом — в жажде бессмертия. «Вот и ответ» (Гамлет). Да не его ли противополагает  поэт тленности своей? Несомненно! Подтвердим это хотя бы еще одним стихотворением — «Слава»:
   К чему ищу так славы я?
Известно, в славе нет блаженства,
Но хочет все душа моя
Во всем дойти до совершенства.

Пронзая будущего мрак,
Она, бессильная, страдает,
И в настоящем все не так,
Как бы хотелось ей, встречает.

Я не страшился бы суда,
Когда б уверен был веками,
Что вдохновенного труда
Мир не обидит клеветами;

Что станут верить и внимать
Повествованью горькой муки
И не осмелятся ровнять
С земным небес живые звуки.

Но не достигну я ни в чем
Того, что так меня тревожит:
Все кратко на шару земном
И вечно слава жить не может…
 
   Эти строки мог написать только атеист, причем атеист, не верующий ни в Бога, ни в ближнего своего; атеист — не богостроитель и не богоискатель, не Толстой и не Луначарский.
   Это — сплошное страдание уже потому, что бессмертие с неба не ожидается, оно ожидается от людей, от «света». А свет-то жалок, Господи! Если бы знать, что потомок «с горечью судьи и гражданина» наш прах не осквернит презрительным стихом, то легче было бы принять необходимость смерти.
  Но нет гарантий — отсюда и страдания поэта. Но и страдания не абсолютны: они лишь от сомнений, а в сомнениях всегда вера, что пророчества сбудутся и слава будет - «будет вечно зеленеть» над могилой. И вот стремление — скорей, скорей создать, укрепить эту славу, встать во главе всех, затмить солнце, потеснить авторитеты … — «но хочет всё душа моя/ Во всём дойти до совершенства…»!
    Это не толстовское гармоническое совершенствование во имя человека, во имя приближения людей ко всемогуществу (как в мечтах Маркса и Ленина). Нет, это жажда бессмертия для себя, жажда демонического бессмертия.
   Насколько же благородней это толстовского разрешения проблемы? — такой вопрос можно задать лишь иронически. Но в том и гениальная сила Лермы, что, не обретя ни Бога, ни «толстовства», не веруя в признание света, он все-таки борется против собственной честолюбивой жажды.
   И в том его подлинное бессмертие — гениальная демонстрация всей своей жизнью, делом и словом, как можно усомниться в эгоизме и эгоцентризме,хотя все живут и дышат ими.
   Но трудно это разглядеть в поэте, да и проступает это мучительное тяготение самим собою в конце творческого пути, в конце жизни. Безразличие — печоринское и лермонтовское — к жизни — вот что вынес Лермонтов из преодоления мук, за перевалом кризиса.
    Он опять остался одинок, но не геростратовски одинок, а благородно и величественно.