Разд. 7. Толстой и Лерма пред лицом смерти. 1

     (Это, собственно, не доклад, а уже сама курсовая, но под тем же названием. Работа растянулась на три года, потому что я был заочником (с "хвостом") и работал на заводе, наезжая в Томскую библиотеку (в то время в ней было 5 млн.книг, так что - храм). Здесь фрагменты большой работы я соединил с докладом под общей  нумерацией... )( Называть себя на Мы было принято в научной лит-ре).

      Отношение к смерти определяет человека безоговорочным образом. В этом — психологические, нравственные и философские критерии оценки личности.
    У В. Асмуса сказано: «Отношение Лермонтова к смерти принципиально выше, зрелее, глубже отношения к ней Льва Толстого, хотя Лермонтов размышлял о смерти в юности, а Толстой в пору зрелости и мужества мысли. Вопрос о смерти вовсе не сводится у Лермонтова к одному лишь страху» (Асмус. Круг идей Лермонтова // Литературное наследство. 43—44.— М., 1941, с. 95—96).
     Цитируем это место потому, что рассмотрение Лермонтова в тесной связи с Толстым и Достоевским представляется нам необходимостью. В «Записках сумасшедшего» Льва Толстого герой повествует о диком ужасе — долгом и беспросветном; ужасе, когда леденеет кровь, встают дыбом волосы и жизнь становится пустой и ничтожной.
    Вспомним ужас Константина Левина накануне женитьбы. У него только и мыслей, только разговоров, что скоро умирать. Это происходит только в том случае с личностью, если ей удается — именно удается! — ибо удается не каждому и не всегда, хотя умирают все — представить с реальностью свое отсутствие на Земле.
    Ясность этого представления может явиться в различном возрасте и во многом зависит от силы интеллекта и философского напряженного раздумья о смысле бытия. Разлагающее воздействие этого нового, непрошенного осознания нуждается в земном противовесе, чтобы дать возможность носителю мучений существовать на свете. Противовесом служит — повторяем: для мощных интеллектов — какая-нибудь идея, система взглядов или даже новая философия.
   И ужасно сознание, которое травит свои раны, ничего не противополагая своему страданию, как это происходило у французских символистов, особенно у Бодлера. Он не качался между жизнью и смертью — дышал ею и воспевал ее. Гигантский ум, гениальная поэзия, славящие небытие, ничтожность жизни, пренебрежение к идеалам — полное,
отчаянное отрицание; жизнь — вопль, жизнь — смерть! Куда уйдет человечество на таких путях!
   Но другие гении не могли жить во имя отрицания жизни. Таков был и Лев Толстой. Смерть как философская категория предстала перед ним не в Севастополе, где она была слишком  привычной и будничной, а главное — всеобщей. Нет, — как и он сам пишет про себя — самый острый приступ  настиг его позднее, в некой обшарпанной гостинице, почти таком же русском трактире, — все перевернул и доставил огромную физическую муку.
   Толстой не хотел смаковать этих мук, он страстно жаждал противопоставить им что-то величественное. Отсюда — большая часть его поисков и начинаний.
   (Возможно, мы говорим битые истины. Возможно, что и кощунственные, ибо вроде бы принижаем поэтический пафос и прочий великий настрой души величайшего писателя. Но наша вера в подлинность этих истин нерушима!)
   Вот Толстой, перевоплотившись в Оленина, едет на Кавказ. Его восхищают казаки полным отсутствием и страха смерти, и поистине стоическим к ней отношением. Как воплощение этих качеств  в полном комплексе рисуются два героя — дядя Ерошка и Лукашка.
   Лукашка — это, собственно, тот же Ерошка: в начале жизненного пути он еще зелен казак, хотя со временем наловчится на всяких кражах и набегах. Но он уже умудрен жизнью полностью, чтобы не думать, зачем и почему живет. Живет — и всё — как лес, как природа.
   Дядя Ерошка — старик, и потому философ. Философия его проста: умрешь — и трава вырастет. Емкая гносеологическая (говоря учено) формула!
   Оленин применяется к этой философии Ерошки и к жизни Лукашки. Вот ему, кажется, блеснула надежда — но опять всё рушится! Контакт в области духа не состоялся. Роман Оленина окончен.  Роман Толстого не дописан. Писателя и философа не могла устроить простенькая формула — ему нужно было что-то грандиозное, эпохальное, ибо сама личность его была беспредельна.
   В одном за другим произведениях он моделирует будущее — свое и человеческое — и отвергает одно за другим. В конце концов он приходит к созданию своей религии. Смысл жизни им найден: смысл ее в том, что она имеет смысл. Просто имеет — и всё!
   Как увидеть это — человеку пока не дано, поэтому нужна вера в этот смысл. И эта вера, собственно, не слепая, не фанатичная, а просветленная, добровольная. Она вся — на любви, но не к богу, не к наместнику бога, а к человеку, который рядом.
   Таков Толстой в разрешении проблемы смерти, и мы пока оставим на совести Асмуса его противопоставление Толстого Лермонтову в этом вопросе, ведь так трудно составить мнение о величии толстовского выхода из тупика перед лицом его фанатически настойчивого саморазоблачения и самобичевания.