Заклятье

В пелену погружаюсь серую,
рыбой бьюсь.
И уже в твою даль не верую,
птица-Русь.

Отвергает душа пророчества
древних книг.
И уходит от одиночества
в тёмный крик.

В горле вязнет похлёбка ржавая,
крови ком.
Расхолопское злодержавие,  —
царь хором, —

иссечённую душу вышвырни
за порог!
А избитая мысль, как мышь, нырни
в сутемь строк!

Там по улицам бродит пьяницей
доброта,
глазота там пообочь прянется
за врата,

там засовы лежат дубовые
в стали скоб
да пробои куются новые
высших проб.

А по лужам собакой мечется
неба клок.
И всё мутится, всё перечится
поперёк.

И ни ладу, ни сладу этому —
мнёт тоска;
ни разлучному да отпетому
огонька!

Закурить бы, поднять окурочек
от земли,
да хоромы из кружев-чурочек
смехом злы.

Завизжат, упадут, надсадятся,
потешась.
Ишь к ногам рыжей сукой гладится
глина-грязь.

Покажите мне эту сторону,
край земли,
где недоля с отрадой поровну
меж людьми,

где бы пёс за высоким тынищем
не брехал...
О такой, говорят мне, ты ещё
не слыхал!

Не дойти, не добраться и за век
до неё.
Это дали зовущей сизо бег
гнёт жнивьё.

Не дорога на выблеск манится,
а стерня.
И никто впереди не глянется
встречь меня.

Пустоглазье вослед не тянется,
сглохла речь.
Зверь метнётся лишь — зверю станется! —
поперечь;

да не кинет он даже походя
пятерню
и не скажет, как ждётся: «Плохо, де,
мять стерню?..»

А из нужных и ночь не выкачнет
ждомый лик,
убоявшись слепого выстрочья
древних книг;

пригустеет до плача тёмного,
лживой мзды,
дав на откуп для мя, бездомного,
яд звезды.

1993