Пародии

            Как на той стороне
            Церковь обокрали...
(Далее в нецензурной форме
говорится, как нехорошо поступили
с настоятелем и колоколом храма)
                Частушка
_____________________________

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
_____________________________

Ты ещё жива, моя церквушка?
Жив и я – привет тебе, привет!
Поднимаюсь в кепи на опушку
И не узнаю твоих примет.

Сердце горько тронула тревога,
Стало вдруг душе не по себе:
Заросла проезжая дорога,
Что вела, просторная, к тебе.

Ты, родная, в пыльной вся сирени,
Купола – как в небе лемеха.
Я перед тобою  на колени
Упаду, и сам не без греха.

Мне писали из деревни, знаю,
Что случилось страшное с тобой.
Стынет голова моя льняная
Над твоей поруганной судьбой.

Ты ведь знаешь, был я тоже молод
И отпетый с детства хулиган.
Мир войной гражданской был расколот
И повсюду властвовал наган.

Всякое по-пьяному творилось
На пожаром схваченной Руси.
Но просил я бога: сделай милость,
Господи! Спаси и пронеси!

Вижу, нет защиты в Иисусе,
Коль не мог насильников унять!
Знаешь, не в моём сегодня вкусе
Дедовского бога поминать!

Но засела тяжкая тревога
В образе поруганном твоём...
А какой была ты недотрогой –
Это знаем только мы вдвоём.

А тебя раздели, словно девку,
Обнажили девственную стать;
Я когда-то даже мог припевку
Не зазрясь, про это написать;

Я бы мог достать свою тальянку,
Почудить под старых дверей визг...
А они тебя, как лесбиянку,
Просто изнасиловали вдрызг.

Ты прости, что всё же я уехал,
А иначе б не был я поэт.
На душе моей теперь прореха
И оттуда бьёт вечерний свет.

Он меня и мучит, и терзает,
Но живу я бедам вопреки.
Шлюхи синь очей моих лобзают
Да зовут Серёжку кабаки.

Я там пью и с женщинами тешусь,
Но вернусь – лишь только меня свистнь!
Знаешь, я когда-нибудь повешусь,
Так осточертела эта жизнь.

Видно, было много не допето,
Много сердце вынесло утрат...
Ты прости усталого поэта,
Он ни в чём, ни в чём не виноват.

Я тебя зову своей сестрою,
Церковь на окраине села.
И тоскую по тебе, не скрою,
Лишь бы златокудрого ждала.

Я к тебе приеду даже мёртвый,
Не кляня пропащую судьбу.
В модном пиджаке из коверкота
Лягу у аналоя в гробу.

И опять ты станешь недотрогой,
Потому что всё же я поэт.
Отпоют меня в твоих чертогах
И забудут весь похабный бред.

И засветишь снова ты оконца,
Не забыв при том людского зла.
И подставишь ласковому солнцу
Золотые эти купола.
__________________________

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
__________________________

Не штатно и не по радио
Бродят молва и слухи:
В Пскове церковь ограбили
Суки!

Вселенское происшествие,
Схожее с катаклизмом, –
Выблевалось бесчестие
Атеизмом!

Зачем вы, подонки и прочее
(На задницах «маде ин...»),
Священника непорочного, –
Гады!?

И колокол патриархальный,
Защитник крестов и башен,
Какой-то нетрезвой харей
Обгажен...

Я чую веков сумятицу
Каждою клеткой кожи.
Куда ты, Россия, катишься?
Боже!

Храмы народ по камушку
Складывал – будто песни!
Балдеют самцы и самочки
От Пресли!

Роковое – как раковое,
Это племенем хамьим
Безвременье время трахало
С придыханьем;

Девочка у часовенки
«Шарп» на предел врубала.
И  щерил бой-френд готовенький
Хлебало.

Рыцари супердикости
Дали газу по «хондам»;
Что им до русской великости, –
Джеймс-Бондам?

Весь Фонд культуры плачет:
Это уж, граждане, слишком!
Это одно лишь значит:
Крышка.

Это сродни фашизму...
Эх, пацаны, да это...
Служителю культа – клизму!
Господи, где ты???
_______________________________

РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
_______________________________

Утро. Моление. Свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Мы – на коленях: голодные, нищие,
Сами – источник разрухи и зла.

Всё нам казалось — придёт изобилие,
Грезилось нам, что до счастья шажок...
Храмик. Провинция. Лето. Идиллия...
Только какой-то не тот запашок.

Будто поперхнутый, звал на моление
Колокол-батюшка, скрытый листвой.
Новое врезалось в жизнь поколение.
Семидесятые годы. Застой.

Это оттуда сплошное неверие,
Там донельзя истончился озон.
Крутят по телеку пятую серию,
Кошкой по сердцу скребётся Кобзон.

О «развитом и прекрасном» твердили нам,
Дружно на ладан дыша, старики...
Только не надо нам с Таривердиевым
Вешать лапшу из кремлёвской муки!

Общество дружное, крепкое, братское;
Где тот ГУЛАГ – человекоповал?
Всех повязала пшеница канадская!
Стыдно признаться, и я подпевал.

Жили мы с песней, спасались мы песнею
Да Юлиана с «толкучек» несли.
Мысль запоздалая: если бы, если бы
Как-то ускорить круженье Земли!

Помните, как мы болели за Штирлица,
Вновь в сорок пятый заброшены год?
Как угадать ученически силились,
Как папа Мюллер себя поведёт?

Тот сериал до сих пор продолжается:
Катит Исаев пустынным шоссе...
Он на невидимом фронте сражается,
Тут – разлагаются массово все.

Пастора-немца спасает неистово
Наш контрразведчик, родной персонаж.
А в это время в Москве коммунистами
Церковь опять отдана под гараж;

А в Костроме или где-то под Лугою
(Знал бы о том штурмбанфюрер-барон)
То ль пацаньём, то ль «народными слугами»
Светоч духовности вновь осквернён.

Отто Максимыч не дал бы и пфеннига,
Дабы оправдывать совесть и честь
Тех, кто глумился над честью священника:
И не в гестапо, – на родине, здесь;

Кто не водил в восемнадцатом конницу,
Кто не радел о престиже страны,
Но беспардонно взобрался на звонницу
И приспустил безобразно штаны...

Эта история, гнусности полная,
До глубины потрясла бы его.
Если бы тайно, пугливо, средь полночи...
Нет! Это делалось днём, – каково?

Русская церковка, свечи оплывшие,
Батюшка стонет и колокол мрёт...
Нищие духом мы, злые и нищие;
Пусть нам статистика лучше соврёт!

Сколько в нас срама и всяческой подлости,
Сколько грехов и мышиной возни!
Валим не массой народной, а кодлою!
Как же мы выживем, чёрт нас возьми?..
____________________________________

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО
____________________________________

На земле многострадальной и огромной
Что ни день – беда плетётся за бедою.
По родимой стороне нечернозёмной
Сталинисты расползаются ордою.

Старикашки маскируются искусно,
Поросль-смену по-мичурински лелея,
Мемуарами кондовыми и устно
Нисходя к очередному юбилею.

Погребённые в своих квартирах-склепах,
За кроваво-красным сталинским ампиром
Доживают век, оглохнув и ослепнув,
Государственно хранимые вампиры.

Ну да чёрт бы с ними, с бывшими вождями,
Псу под хвост и их угасшее всесилье!
След их смыт давно весенними дождями
И деянья проклинает их Россия.

Я духовной стороной разбит и скомкан:
Бездуховностью мы нынче все гонимы!
Что же скажем мы, сограждане, потомкам?
Чем оправдываться будем перед ними?

Я не стану распинать себя в догадках,
Ни поповские расписывать убранства!
Но живём-то мы ни валко и ни шатко,
И без всякого при этом постоянства.

До бузы ещё охочи развлекалы,
Не отыщешь веселее клиентуры:
Мародёры, мазохисты и вандалы,
Новомастные махновцы и петлюры!

В этом хаосе ничто мне не в новинку,
Я и в молодости храбрый был парниша.
Только как-то раз зашёл я на Ходынку
И почувствовал, как едет моя крыша.

Пункт прибытия являл собою зверство,
Предоставленное временем любезно:
Словно ад передо мною вдруг разверзся
И открылась мне зияющая бездна.

И разило из неё, как из помойки,
Только тьма – и ни просвета, ни привета! –
На шестом году Великой Перестройки,
При правленьи Президентского Совета!

И прорвало меня стоном мастодонта,
И прорвался я на съезде на трибуну
Как боец демократического фронта
И как русский (сукой буду – не забуду).

И хотелось мне рычать, как льву: доколе? –
Чтобы с кресел все посваливались в зале.
Мы не дали людям хлеб, но дали волю;
Разве мы её на ЭТО выдавали?

Я кричал им – агрессивным, сонным, прочим, –
Рвя на шее все узлы и сухожилья:
«Неужели демократию замочим –
Ту, что собственною кровью заслужили?»

Я на фактах изложил свою программу,
Я делился с депутатами виною.
Но наделал только шуму и бедламу,
И обратно посмеялись надо мною.

Храм Спасителя Христа залит водою,
Это наше непрощенье и проклятье.
Как поэт я лишь тогда чего-то стою,
Коль верну Москве хотя б её Зарядье.

Я живу в моей заплёванной России,
И молю: «На печи, люди, не лягайте!
Бабы русские, вы не отголосили!
Мужики, коней своих не распрягайте!

Наворочено дерьма вокруг с избытком,
Проституция цветёт не за буграми...
Это – горе, это – мука, это – пытка,
Но покуда это с нами, с нами, с нами!

Перестройка коль провалится, то с треском,
Полетят ко всем чертям её программы!
И останется взывать тогда к ЮНЕСКО:
«Помогите, плиз! Спасите наши храмы!..»
__________________________

БУЛАТ ОКУДЖАВА
__________________________

Над старинными погостами
Бед и лет не развести.
Ниспошли нам разум, Господи,
Образумь и просвети!

Деды наши тут и прадеды...
Я одно понять хочу:
Холм земли наживы ради ли,
Нам и тот не по плечу?

Новодевичье, Ваганьково
Сторожат элитный сон.
Погружён в святое таинство
Этот скорбный пантеон.

Но просёлками отечества
Сколько кладбищ и церквей,
Где лишь дикий ветер мечется
Над провинцией моей.

И над этими могилами
Мы, конечно, не скорбим.
Соберёмся ль снова, милые,
У акаций и рябин?

В эту мерзость запустения
Погрузим стыдливый взор?
Где обрящем искупление,
Чем искупим свой позор?

Нет под небом лучезарности,
Нет на небе никого.
Паутиною вульгарности
Всё вокруг оплетено.

Словно вновь напали вороги:
То ли эти, то ли те?
Лишь мышей летучих шорохи
Раздаются в темноте.

Всё давным-давно растащено
По торгашеским углам.
Ах, не всё, увы, обрящено!
«Мне отмстят и аз воздам!»

Ностальгия по ушедшему
И презренье к дуракам,
В тупики народ заведшим, но
Нет предела тупикам.

Мир окутало зловоние.
И уж вспомнить не берусь
Землю светлую Инонию,
Что всегда манила Русь.

Пробуди нам души, Господи,
Чтоб рыдали со стыда!
Чтоб не гасла над погостами
Вифлеемская звезда!

Чтоб не быть нам под жандармами,
Не бросать на ветер слов.
Чтобы деспоты державные
Не секли колоколов.

Сделай, Господи, причастие
К горним истинам своим!
Дай нам веру, что для счастия
Мы Россию отстоим!

Обрати нас в чувства братские,
Отучи хамить и пить.
И церквушки все арбатские
Пособи восстановить.

И ещё молю я, Господи,
Дай до самого конца
За стандартами и ГОСТами
Различать людей сердца.

Чтоб забыли мы насилие
И не лили больше кровь,
Чтоб в себе всегда носили мы
Благородство и любовь.

Сделай нас, Господь, достойными
В самом малом и в большом,
Чтоб на бархаты престольные
Мы не лезли нагишом.

Сделай честь мужскую прочную
Ради жизни и добра.
Тюрем практику порочную
Осудить давно пора.

Вот и всё к тебе послание
От арбатского певца,
Чьи прабабки православие
Соблюдали до конца.

Им под разными погостами
Уж лежать, как ни грусти...
Ниспошли нам веру, Господи,
И прости, прости, прости!
____________________

БОРИС СЛУЦКИЙ
____________________

На городской окраине,
мысль не совсем смешна,
чтоб вы нужду оправили,
церковь вам не нужна.

Нужен вам лишь овражек
или простой клозет.
Можно с мешком бумажек,
можно и без газет.

Если вам душу мутит
в смысле известном похоть,
некий подпитый трутень
должен не очень охать;

пусть он в годах и болен
или чертовски молод,
но разрешим тем более
сей сексуальный голод.

И ни к чему партнёрством
обзаводиться лишним:
парнем с могучим торсом,
дамочкой с бюстом пышным;

чтоб не гневить в уборной
Будду, Аллаха, Кришну,
мазью натритесь борной
или желтком яишным!

Жерла начинку любят,
это сказал Гроссмайер.
Фраеров жадность губит,
девочку губит фрайер.

Дело весьма простое –
быть за себя в ответе.
Слуцкому верить стоит,
Слуцкий пожил на свете.

_________________________________________________

БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
_________________________________________________

В благоухающем саду, под звезд пылающим паденьем,
тревожным скована виденьем, на землю грешную сойду.
Мне странный сон сегодня был: он бьётся трепетною птицей,
богоподобною десницей грозя из-под холодных крыл!

О, эта мука во плоти! О, этих мыслей изуверство,
когда, ища единоверца, возможно и с ума сойти!
Но нет, напрасен сей посыл в сознаньи женщины без сана,
не без греха... Но петь осанны мне вещим снам уж нету сил.

Я не монахиня, о нет! Хоть постриг мне обещан Богом.
Живя в углу моём убогом, и я не избежала бед.
Нередко был мой горек хлеб, но я несла святое знамя;
однако, видимо, над нами есть единение судеб!

Во мне отверзлась чья-то боль, её я имени не знаю,
но я рыдаю и стенаю, идя как будто на убой.
И я грозы не убоюсь. Лишь вера совести основа.
В тиши поэзией упьюсь и обращу страданье в слово.

Приму чужое как своё: позор и гнев, и стыд, и ужас!
И, сопричастья удосужась, скажу: изыдите, зверьё!
В мои лета... Да, это рок! Увы и ах! О, непотребство!
Да есть ли где на свете средство, дабы убить навек порок?

Мне ж, слабой, видится одно, хотя протест невольно зреет:
мир по-иному лицезреет душа, сошедшая на дно!
Два полукружия Луны, две стороны одной медали...
Всё, что мне годы не додали, я извлекаю из вины.

Мне чужда грязь, но запятнать меня способна лишь бездарность.
И я не стон, но благодарность всенощно буду исторгать.
И лишь того я не смогу простить себе – бесчестье храма,
где, может, совершилась драма... И я босая в сад бегу;

простоволосая, земли касаюсь ломкими руками;
я знаю – в этом божьем храме венчался Пушкин с Натали.
И я рыдаю. Мне урок – сей странный сон, и зов, и память,
полночных звезд безмолвный танец и мой палач – старинный слог.               
________________________________

БОРИС ПАСТЕРНАК
________________________________

Простор распластывался эллипсом,
дышали крыши жаждой грома.
Прищур тирана зрел и целился
в неотвратимый мрак погрома.

Мерцая, бледный пламень вздрагивал
под бездной купольного космоса,
среди обложенного флагами
державного загона-колосса.

Из недр властей призыв исторгнутый
поднял загонщиков со сворами,
сжимая обруч смерти, ворога
кровя шипами-приговорами.

Беда выгуливалась опером,
играя сталью воронёною.
Искоренялся всюду опиум,
не совместимый с обороною.

Уже измученный предвестием
грозы, весь мир, как в дни Мамаевы,
съедался ложью и бесчестием,
стекая в дьявольское марево.

На лошадёнках замордованных,
кроша распутицу весеннюю,
в концлагеря лесной Мордовии
свозили мужички священников.

В этап вливая уголовников,
чтоб превратить попов в юродивых,
ржала над случкой поголовною
закомиссаренная Родина.

Кровавя пеной под доносами,
согнулись годы точно в прачечной.
И остывали под откосами
тела эпохи изнахраченной.

Гримасы отчей гемофилии;
капустно в мраке трупы хрястали.
Проституированной лилией
цвела по зонам педерастия.

А в городах и весях, скошенных
косой борцов под шаг сажений,
в колоколах, на землю сброшенных,
копились груды испражнений.

И все давились псевдоправдою
и в даль неистово глядели,
где было высшею отрадою
швырнуть себя в огонь идеи.

И жгли натруженные задницы,
и сами дьявольские функции
блюли при том... И грозной всадницей
неслась по миру Революция.

Желудки трупами напичканы,
и нет ни Бога, ни религии!
Вошло в сознание привычкою
звенеть в грядущее веригами...

Страна под звёздными узорами.
Свечой горит пурга мохнатая.
И сосны, как столбы позорные,
на коих жертвы спят распятые.

______________________________________

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
______________________________________

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
я вернулся сюда, словно изгнанный пёс,
но никто не встречает меня у дверей
и не слышится звон разоренных церквей.

Вот стоит Исаакий, соборно велик,
но заплёван и бит его царственный лик.
Я вхожу, отлучён, одинок и не юн,
в этот храм, превращённый в отхожий гальюн.

Это век-волкодав, он меня истерзал,
я вернулся, обманут, на Финский вокзал.
И облитый стою у вагонных дверей
рыжим светом желтушных ночных фонарей.

Мой сосед по плацкарте, иеромонах,
изнасилован, бродит в иных временах,
достаёт изготовленный в зоне мундштук
и дымит под чугунных колёс перестук.

До свиданья, мой город, знакомый до слёз!
Льётся патокой стылых небес купорос.
Я наверно сюда не вернусь, а пока
провожает меня агентура ЧК.

Я уеду, конечно, я сяду в Транссиб,
я от горя и ветра порядком осип.
Петербург – город жизни и смерти, – ты мой,
ты останешься даже в изгнаньи со мной!

Пусть за горло хватается век-волкодав!
Как бы жил я, тебя так и не повидав,
город юности невозвратимой моей
и поруганных веком старинных церквей!

Петербург! Ленинград!
Я тебя не хотел замарать!
Это просто жестокого века игра
и твои продувные ветра!

_______________________________

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
_______________________________

Ты прости, Нинок, что я надрался,
на халяву Петька угощал.
Бланш под глазом – это я подрался;
я себе, Нинок, не запрещал!

Мы ещё обчистили аптеку,
брали промедол и седуксен.
После разогнали дискотеку,
мы же были пьяные совсем.

Никого не били, между прочим,
просто предлагали промедол.
А когда гуляли, то, короче,
демон нас на кладбище завёл.

От могил мы истинно прозрели,
Петька даже выдал мне пятак.
А зачем во храм сломали двери?
Так зашли ж погреться, просто так.

Нас же, как и Шмидта среди льдины,
прознобило! И подумай – там
то и жди – могильные детины
побегут за нами по пятам!

Помню, кто-то впутался в подрясе
не пущал, зараза, на папЕрть.
Ну, а нам снаружи в этом часе
просто преждевременная смерть.

Этот оказался твердолобый,
угрожал: мол, всех вас посажу!
Только мы напёрли, как микробы,
ну и дали волю куражу.

Петька, он же только что из зоны,
он завёл ненужную бузу.
Сторож был по Петькину резону
как бельмо на Петькином глазу.

На земле вдвоём им стало тесно;
ты, Нинок, улавливаешь нить?
Петьке даже было интересно
санкции к монаху применить.

Мы его коснулись только малость —
показали дедушке «козу».
Сразу, ты поверишь, рассосалось
всё бельмо на Петькином глазу.

А потом мы пели даже песни
и поили сторожа вином...
Только не припомню я, хоть тресни,
колокол в явлении дурном.

Я бы не забрался и за литр,
там земля, как палуба, плыла!
И Петрухой высмеянный ктитор
зря нам шьёт базарные дела!

Это он, козёл, вредит из мести,
хочет абы как, но досадить.
Зря его Петруха обесчестил,
может и взаправду посадить.

Это ж за каким мы лихом влезли,
истребили дедушкин кагор?
Это ж мрак и ужас, Нинка, если
нам отдался этот Пифагор!

Нас же будет прятать Суд Верховный,
это ж сколько леса на горбе?!
Я от этой истины греховной
обрезанье сделаю себе!

Мы играли в этот раз без правил,
беспредел на зоне не поймут.
Нас же не пригреет и Израиль,
и американцы не возьмут.

У меня хандра такая, Нинка
ты меня к кровати привяжи.
Посрезай все пуговки с ширинки
и попрячь верёвки и ножи.

Был ли факт подобный в нашей прессе?
Нинка, я же правда не бандит!
Протоиерейское бесчестье
колом в голове моей сидит!

На меня такое не похоже!
Ты не спорь, Нинуха, ты молчи!
Лучше плюнь мне в пакостную рожу
или мне компот переперчи!

Вот тебе, Нинок, доха со с мехом
и в цветной горошек пеньюар!
С Новым годом, Люся! Я поехал!
Миль пардон, Есфирь! Оревуар!

1988