О прошлом

Есть что-то завораживающее в нашем стареющем прошлом. Есть такое, что заставляет сердце сжиматься медленно, когда сравниваешь  с настоящим  давно ушедшие времена. Когда видишь изменения кардинальные в любимой когда-то субстанции, и невольно ужасаешься. Нет, не потому, что теперешнее положение дел плохо до неузнаваемости, а потому, что всё увиденное в новом свете настолько переменило свой облик или натуру свою, пускай в лучшую сторону, что нехотя начинаешь сожалеть о беге минут, часов и лет, спешащих склонить нас к корням. Представляется, будто жизнь прошла, пускай ты ещё в том возрасте, когда прыщик любой считается позором, и истерики входят  в норму повседневной жизни;  будто потеряно всё, что могло быть другим сейчас, или в твоём владении или на воле чужой, но в совершенно другом  репертуаре. Одолевают эти мысли жутко, и теряешь главное – созерцание изменений в предмете твоей любви.
Сегодня я попал неожиданно довольно в старое своё, надежное когда-то убежище – родной свой дом.
Проходил я мимо этого убогого строения совершенно случайно – в нашей деревне, как всем известно, существует только две дороги, ведущие на большую землю. Так вот, главную улицу нашу, не пощадив, размочалили совсем дожди проливные, и теперь там раздолье только для Пелагеи Афанасьевны и Ивана Ивановича, которые вдоволь накувыркаются в свежих лужах. Иван Иванович, кстати, необыкновенно глуп, по сравнении с подругой его, и проявляет свою недалёкость в самых преважных моментах. Чаще всего он хрюкает в неподобающую минуту: то когда на своей Волге зеленовато-серого, мутного, в общем-то, цвета, сам председатель поедет, громко давая знать о своём присутствии, то когда  в церквушке на холме какой-нибудь заезжий посетитель святыни в стременах запутается, хоть и не музыкально, но всё же столкнув колокола вместе и осветив тем самым деревню Божьим голосом. В общем, Иван Иванович необыкновенно глуп, и не имеет никакого стеснения в проявлениях недоразвитости своей.  Так вот,  в связи с разгульностью по главной трассе теперь только свиней наших, которых и осталось-то только два редких экземпляра, я вынужден был выбираться из деревушки другим, окольным путём, который проходит напрямик около моего родного домика. Увидев издали ещё крышу убежища своего детства, я решил обязательно подробно осмотреть нынешнее его состояние. Дело всё в том, что я живу на другом совсем краю деревни в новом почти, добротном кирпичном домике, который купил года три назад, по смерти брата своего. На этой стороне столицы нашей бываю я чрезвычайно редко, ибо транспортная магистраль наша проходит рядом с моими хоромами неподалёку, ну и надобности здесь появляться нет у меня. Дом наш с братом я не продавал, и не сдавал никому, так как не было особо интересующихся халупой этакой, приписавшейся к деревне с боку самого. Жить там остаться тоже я не решился. Весь дом пах моим детством счастливым, взрослением трудным, как у всех, в меру, и первыми самостоятельными походами в свет. После смерти брата не смог я дышать ежедневно этими ароматами, ведь жизнь наша с ним протекала неразрывно, и всё пахло в доме не только мной, но и им. Поэтому я съехал на другой участок, с свежо выстроенным кирпичным приземистым замком, как я люблю называть его,  подальше от родимого угла, не пожалев ни о чём – вещей даже перевозить не стал.
И теперь я вновь оказался на пороге моей юности,  так и веявшей из проёма, в котором когда-то была дверь. Моему взору предстал коридор, в котором не было уже полов даже, не говоря о мебели и обоях. Стены, промокшие насквозь, будто плакали от одиночества. Я поднял голову и увидел изрезанное досками небо, светившееся в промежутках оставшейся кое-где кровли. Такой уж у нас народ – что плохо лежит или хорошо вполне  стоит в покое не оставят, обделив своим чутким вниманием. Всё возьмут, принесут к себе, рядом положат, поставят, разместят, в общем, и будут трепетной заботливостью окружать. Значит, крыши почти не осталось, и странно, что я не заметил этого с улицы. Пола тоже не было во всех комнатах, не было даже одной перегородки, разделявшей маленькую кухоньку от передней. Далее я вскарабкался на порог  в комнату и ужаснулся. Пола не было совсем, а вместо него лежали кое-как три балки, на которых обычно половицы и стелют. Балка у окна была надломлена в серёдке и одна часть её лежала на влажной земле. Другая, соседняя ей, проходила около печки, от которой, кстати, тоже осталось только основание, да и то потому что, видно, не разобралось по кирпичикам и не ушло в хозяйственные руки заботливых деревенских. Третья, сгнившая полностью, валялась отдельными кусками черного дерева. Больше поразила меня земля, содержавшая не только балки, но и некоторые вещи, оставшиеся в быту моём. Возле печки увидел я машинку игрушечную, любимую с пеленок братом моим; бутылки, ранее хранившие явно не яблочный сок, - любители горячительных напитков тоже тут побывали. Руку куклы Маруси нашёл я, мы с братом иногда катали её на машинке. Кувшин глиняный, из которого мы утром пили молоко, непонятно как сохранившийся, лежал, придавленный балкой немного, и не трещал ещё по швам. Картина землицы меня прямо-таки удивляла и шокировала. В углу одном лежал кусок мехов гармони, на которой я любил играть лет так в 15. Гармонь была удивительная, красная, с позолотой и белыми клавишами, издавала такие задушевные звуки, что на мою не очень пускай умелую игру собиралось много народу, и мы устраивали пляски на крепком когда-то полу дома. Площадь позволяла – было две больших комнаты, маленькая кухонька и коридор длинный, но неширокий. И, помню, сидел я у стены с гармоникой своей, наигрывал что-то быстрое, раздольное, а бабульки всякие,  да и бабы по моложе заходили в пляс, и много цветных юбок кружилось у меня перед глазами, и мужские грубые сапоги топтались прытко, и кавалеры вприсядку вытворяли чудеса изворотливости. Весело было на душе моей, а брат всегда почти кружил одну только девчушку – молоденькую Марфу из соседнего дома.
Я очнулся от мыслей своей  ностальгии, и больше не стал разглядывать дом родной, хоть и не заходил ещё в комнату брата. Вышел быстро, и, чтоб слёзы не успели выкатиться из глаз, пошёл прочь, выгоняя воспоминания счастливого детства.