Весенний день

Мы едем в электричке в Переделкино
в Дом творчества,
к Тарковским.
Я перелистываю книгу «Зимний день».
«Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет…»
Интонация совершенно завораживает, –
звуко-образ.
Пришло откуда-то, издалека…
Так сейчас никто не пишет,
даже Соколов.
Мы едем втроём:
Поэтесса, её девятилетняя дочь
Ульяна и я.

Длинный полутёмный коридор.
Последняя комната направо.
Узкая комнатка-пенал с одним окном:
кровать, два стула, тумбочка, полка.
На кровати – толстая книга Маркеса.
Арсений Тарковский уже плохо слышит.
На ещё красивом лице Татьяны Озёрской
усталая улыбка.
Поэтесса представила меня:
«Ученик Вадима Кожинова».
Наступила неловкая пауза.

Вадим Валерианович не раз говорил:
– Володя, я опасный человек!
Я легкомысленно посмеивался
и только сейчас отчётливо понял,
что выгляжу в глазах Тарковского
совершенным плебеем.
Я начал бормотать о том, что у меня
лежит книга в «Советском писателе»
и что мой редактор – Виктор Фогельсон.
Тарковский смущённо улыбнулся:
– «Литературная газета» предложила
диалог с Кожиновым, и я ретировался.

Образовался тайный союз между
Арсением Александровичем и Ульяной:
они громко шептали друг другу на ухо
«пионерские страшилки»
и поглядывали на нас:
«Голые бабы по небу летят –
баню взорвал пионерский отряд».
Татьяна Александровна возмутилась:
– Вы ведёте себя, как дефективные дети!
Тарковский по-крестьянски, четвертями,
измерял рост Ульяны. Она ёжилась
от щекотки и брыкалась длинными ногами.

Мы привезли рыбный пирог.
Я пил чай из большой кружки Тарковского.
Мы курили сигареты «Интер».
Горела свеча.
По столу пробежал муравей.
Тарковский улыбнулся:
– Я живу в муравейнике.

Тарковский говорит о том, что
в книжке «Зимний день» не изменили
ни одной запятой.
…что Виктор Фогельсон –
замечательный человек и опытный редактор.
…вот, Олег Чухонцев, сын
милиционера, а как чувствует слово…
Т. Озёрская пытается читать
стихи Анны Ахматовой…

Мы собираемся уходить. Нас провожают.
Идём по длинному коридору
каким-то торжественным шествием:
впереди женщины с Ульяной посередине,
позади Арсений Александрович и я.
Я иду рядом с Тарковским,
и десяток любопытных лиц смотрит на нас.

Выходим в холл.
Татьяна Алексеевна Озёрская по-рабочему –
ладонью вверх – протягивает руку,
я беру руку, волевым движением
переворачиваю и целую
тёплые пальцы и холодные кольца.
Арсений Александрович краем глаза
наблюдает за моими манипуляциями.
Мне кажется, он остался доволен
и снял с меня печать плебейства.
Исцеловали Ульяну и Поэтессу.
Тарковский протягивает мне руку:
– Приезжайте ещё!
– Спасибо!

Они так и остались стоять
на крыльце деревянной террасы,
постепенно превращаясь в силуэты,
пока не стали едва различимы.

Навстречу нам неспешно бежала
одетая в спортивный костюм
поэтесса Ираида Потехина.
Она взглянула на нас
синими-синими соловецкими глазами
и улыбнулась.

Мы вышли на дорогу и побрели
к церкви,
к трём соснам,
к могиле Пастернака.

Заканчивался весенний день
восемнадцатого мая
тысяча девятьсот восьмидесятого года.

В ночь обещали заморозки.