«Ёске! – взволнованно сказала Надежда, – Ёске», врываясь прямо в сон о маме и Варшаве, и каком-то старике, просящем милостыню у костела, и поэтому на какое-то мгновение ему показалось, что он в детстве и что его зовет мама, и он ответил на идише: «Вус?».
«Что это? – сказала Надежда еще взволнованнее, звонко ставя перед ним горячий чай в ржавом подстаканнике. – Что это?».
На мгновение Варшава, тихая, спокойная, парадная и вкусно пахнущая субботним хлебом, еще удерживалась, но сознание уже возвращалось в это время, в эту квартиру.
"Я вернулся в мой город знакомый до слёз..." – вспомнил он про и поёжился от чувства, что врал себе, когда писал это, и горькая мысль посетила его, что о Варшаве-то ни строчки.
«А, это... – увидел он листок в руке Надежды, – это ночью написал... это новый язык, надо бы Анне Андреевне показать. Это тебе не мои споры с Хлебниковым, это новый язык.
«Это бред, – бесцеремонно сказала она...
– Ты сходишь с ума, это сущий бред... Бред человека, которому некуда деться ни от себя ни от эпохи – кроме как в сумасшествие. Это кошмар, заключенный в слова.
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича,
В какой-то мерзлый деревянный короб:
- Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей - разговора б!
Это кошмар, заключенный в словах. Надо спасать тебя! А как раньше красиво ты писал! человеческим языком:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...»
Осип почти не слышал её; он снова вспомнил, что все-таки это произошло, что он решился прочитать стихи о Сталине. Ему стало очень страшно. Новые стихи отпустили его, и он вспомнил раннее:
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.
И то мгновение, когда первый раз увидел Надю.
Мандельштам...
© Copyright: Даниэль Зорчин, 2013
Свидетельство о публикации №113041406004
Свидетельство о публикации №113041406004
Рецензии
Вы правы, я этого ещё не читала. Понравилось. Осин бесконечно печален, и в этом похож на вас нынешнего... Есть единение душ поэта и его подруги, и чувствуется, что, несмотря на ругательные слова, она живёт им и дышит им, и боится за него... И обожает его стихи. А я почти не знаю его поэзии... я много чего не знаю - раньше нам не давали такое узнавать, а потом не до того стало...
Поправить пунктуацию?
Карри 30.10.2013 17:03 • Заявить о нарушении
Поправить пунктуацию?
Карри 30.10.2013 17:03 • Заявить о нарушении
да ничего сложного, сделаю... только уже завтра, ладно?))
Карри 30.10.2013 22:38 Заявить о нарушении
Карри 30.10.2013 22:38 Заявить о нарушении
Мне как-то ближе, когда диалог оформляется без помощи кавычек, используя тире. Приведу оба варианта, хорошо?
-----------------------------------------------------------------------
- Ёске! – взволнованно сказала Надежда, – Ёске! - врываясь прямо в сон о маме и Варшаве, и о каком-то старике, просящем милостыню у костёла, и поэтому на какое-то мгновение ему показалось, что он в детстве, и что его зовет мама, и он ответил на идише:
- Вус?
- Что это? – сказала Надежда ещё взволнованнее, звонко ставя перед ним горячий чай в ржавом подстаканнике. – Что это?
На мгновение Варшава, тихая, спокойная, парадная и вкусно пахнущая субботним хлебом, ещё удерживалась, но сознание уже возвращалось в это время, в эту квартиру.
"Я вернулся в мой город, знакомый до слёз..." – вспомнил он про (...?) и поёжился от чувства, что врал себе, когда писал это, и горькая мысль посетила его, что о Варшаве-то - ни строчки.
- А, это... – увидел он листок в руке Надежды, – это ночью написал... это новый язык, надо бы Анне Андреевне показать. Это тебе не мои споры с Хлебниковым, это новый язык.
- Это бред, – бесцеремонно сказала она. – Ты сходишь с ума, это сущий бред... Бред человека, которому некуда деться ни от себя, ни от эпохи – кроме как в сумасшествие. Это кошмар, заключённый в слова:
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича,
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
- Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей - разговора б!
- Это кошмар, заключённый в словах. Надо спасать тебя! А как раньше красиво ты писал! Человеческим языком:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...
Осип почти не слышал её; он снова вспомнил, что всё-таки это произошло, что он решился прочитать стихи о Сталине. Ему стало очень страшно. Новые стихи отпустили его, и он вспомнил раннее:
"Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Всё большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать".
И то мгновение, когда первый раз увидел Надю.
-------------------------------------------------------------
«Ёске! – взволнованно сказала Надежда, – Ёске!» - врываясь прямо в сон о маме и Варшаве, и каком-то старике, просящем милостыню у костела, и поэтому на какое-то мгновение ему показалось, что он в детстве, и что его зовет мама, и он ответил на идише: «Вус?»
«Что это? – сказала Надежда ещё взволнованнее, звонко ставя перед ним горячий чай в ржавом подстаканнике. – Что это?»
На мгновение Варшава, тихая, спокойная, парадная и вкусно пахнущая субботним хлебом, ещё удерживалась, но сознание уже возвращалось в это время, в эту квартиру.
"Я вернулся в мой город, знакомый до слёз..." – вспомнил он про(? что-то здесь пропустили?) и поёжился от чувства, что врал себе, когда писал это, и горькая мысль посетила его: о Варшаве-то - ни строчки.
«А, это... – увидел он листок в руке Надежды, – это ночью написал... это новый язык, надо бы Анне Андреевне показать. Это тебе не мои споры с Хлебниковым, это новый язык".
«Это бред, – бесцеремонно сказала она... - Ты сходишь с ума, это сущий бред... Бред человека, которому некуда деться ни от себя, ни от эпохи – кроме как в сумасшествие. Это кошмар, заключённый в слова.
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича,
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
- Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей - разговора б!
Это кошмар, заключённый в словах. Надо спасать тебя! А как раньше красиво ты писал! Человеческим языком:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...»
Осип почти не слышал её; он снова вспомнил, что всё-таки это произошло, что он решился прочитать стихи о Сталине. Ему стало очень страшно. Новые стихи отпустили его, и он вспомнил раннее:
"Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Всё большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать".
И то мгновение, когда первый раз увидел Надю...
------------------------------------
Ну вот, как обещала.))
Хорошая вещица. Похоже на фрагмент из чего-то более крупного.
Карри 31.10.2013 21:24 Заявить о нарушении
-----------------------------------------------------------------------
- Ёске! – взволнованно сказала Надежда, – Ёске! - врываясь прямо в сон о маме и Варшаве, и о каком-то старике, просящем милостыню у костёла, и поэтому на какое-то мгновение ему показалось, что он в детстве, и что его зовет мама, и он ответил на идише:
- Вус?
- Что это? – сказала Надежда ещё взволнованнее, звонко ставя перед ним горячий чай в ржавом подстаканнике. – Что это?
На мгновение Варшава, тихая, спокойная, парадная и вкусно пахнущая субботним хлебом, ещё удерживалась, но сознание уже возвращалось в это время, в эту квартиру.
"Я вернулся в мой город, знакомый до слёз..." – вспомнил он про (...?) и поёжился от чувства, что врал себе, когда писал это, и горькая мысль посетила его, что о Варшаве-то - ни строчки.
- А, это... – увидел он листок в руке Надежды, – это ночью написал... это новый язык, надо бы Анне Андреевне показать. Это тебе не мои споры с Хлебниковым, это новый язык.
- Это бред, – бесцеремонно сказала она. – Ты сходишь с ума, это сущий бред... Бред человека, которому некуда деться ни от себя, ни от эпохи – кроме как в сумасшествие. Это кошмар, заключённый в слова:
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича,
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
- Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей - разговора б!
- Это кошмар, заключённый в словах. Надо спасать тебя! А как раньше красиво ты писал! Человеческим языком:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...
Осип почти не слышал её; он снова вспомнил, что всё-таки это произошло, что он решился прочитать стихи о Сталине. Ему стало очень страшно. Новые стихи отпустили его, и он вспомнил раннее:
"Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Всё большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать".
И то мгновение, когда первый раз увидел Надю.
-------------------------------------------------------------
«Ёске! – взволнованно сказала Надежда, – Ёске!» - врываясь прямо в сон о маме и Варшаве, и каком-то старике, просящем милостыню у костела, и поэтому на какое-то мгновение ему показалось, что он в детстве, и что его зовет мама, и он ответил на идише: «Вус?»
«Что это? – сказала Надежда ещё взволнованнее, звонко ставя перед ним горячий чай в ржавом подстаканнике. – Что это?»
На мгновение Варшава, тихая, спокойная, парадная и вкусно пахнущая субботним хлебом, ещё удерживалась, но сознание уже возвращалось в это время, в эту квартиру.
"Я вернулся в мой город, знакомый до слёз..." – вспомнил он про(? что-то здесь пропустили?) и поёжился от чувства, что врал себе, когда писал это, и горькая мысль посетила его: о Варшаве-то - ни строчки.
«А, это... – увидел он листок в руке Надежды, – это ночью написал... это новый язык, надо бы Анне Андреевне показать. Это тебе не мои споры с Хлебниковым, это новый язык".
«Это бред, – бесцеремонно сказала она... - Ты сходишь с ума, это сущий бред... Бред человека, которому некуда деться ни от себя, ни от эпохи – кроме как в сумасшествие. Это кошмар, заключённый в слова.
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича,
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
- Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей - разговора б!
Это кошмар, заключённый в словах. Надо спасать тебя! А как раньше красиво ты писал! Человеческим языком:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...»
Осип почти не слышал её; он снова вспомнил, что всё-таки это произошло, что он решился прочитать стихи о Сталине. Ему стало очень страшно. Новые стихи отпустили его, и он вспомнил раннее:
"Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Всё большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать".
И то мгновение, когда первый раз увидел Надю...
------------------------------------
Ну вот, как обещала.))
Хорошая вещица. Похоже на фрагмент из чего-то более крупного.
Карри 31.10.2013 21:24 Заявить о нарушении
И ещё вот тут у меня лёгкое сомнение:
"ставя перед ним горячий чай в ржавом подстаканнике"
Может быть:
"ставя перед ним стакан горячего чая в ржавом подстаканнике" -?
Карри 31.10.2013 21:31 Заявить о нарушении
"ставя перед ним горячий чай в ржавом подстаканнике"
Может быть:
"ставя перед ним стакан горячего чая в ржавом подстаканнике" -?
Карри 31.10.2013 21:31 Заявить о нарушении
Вот Спасибо!
Видимо проза у меня получается жирная замесь в отличии жалкого подобия стишков...
Даниэль Зорчин 31.10.2013 23:07 Заявить о нарушении
Видимо проза у меня получается жирная замесь в отличии жалкого подобия стишков...
Даниэль Зорчин 31.10.2013 23:07 Заявить о нарушении
Ваша проза мне всегда нравилась. Но и стихи Ваши мне тоже интересны. Особенно верлибры тогда меня впечатлили. Я верлибры вообще очень люблю. Вы не будьте так уж строги-то к своим стихам - там есть очень сильные вещи. Образы, точка зрения - самобытная такая.
А если не всегда оставляю комментарии - ну, иногда не умею сказать, что нужно. Или стихотворение наполнено чересчур сильными для меня переживаниями... Мне несвойственными. И вообще, я учусь лишний раз промолчать - как известно, глядишь, сочтут умной...)))
Карри 31.10.2013 23:49 Заявить о нарушении
А если не всегда оставляю комментарии - ну, иногда не умею сказать, что нужно. Или стихотворение наполнено чересчур сильными для меня переживаниями... Мне несвойственными. И вообще, я учусь лишний раз промолчать - как известно, глядишь, сочтут умной...)))
Карри 31.10.2013 23:49 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.
