Сейф

       Была в моем дошкольном детстве замечательная подруга, Наташа.  Вместе нас водили в ясли, затем в детский сад. И команда образовалась тоже  общая, напоминавшая  прямоугольник. Но внутри себя она  имела  более мелкие связки  по типу - два плюс два. Мы с Натальей составили одну из двух подгрупп, поскольку родители работали в одном госучреждении, примыкавшем внутренним двором к нашему садику. Парадным крыльцом оно  выходило  в довольно обширный палисадник, обнесенный металлической оградой с калиткой. Калитка вела прямо на центральный бульвар. В пять часов вечера детей из садика обычно уже уводили домой их родители, за исключением некоторых, чье рабочее расписание не укладывалось в наш детсадовский режим. Садик пустел, и в нем становилось скучно. С разрешения воспитателей мы вдвоем самостоятельно покидали его и перебирались в соседний двор. Сделать это  пробовали  как и все, через забор – так интереснее и быстрее. Но в спину  неслось  - «Девочки, не нарушайте порядок, выход через калитку!» Приходилось подчиняться, порядок есть порядок.

       Взрослые, чтобы  не мешали рабочему процессу,  вручали нам  толстенную подшивку журнала «Огонек» и мы, вскарабкавшись  на высокие скамейки парадного, начинали жадно листать журнал и разглядывать все картинки, которые только можно было там отыскать. Иногда мимо нас проходили какие-то люди, солидные, в очках, представляющие краевое начальство. Штатным работникам делалось замечание по поводу нахождения детей в  госучреждении, вследствие чего нас просили поменять дислокацию и перейти во внутренний двор. Мы не возражали. Там было еще удобнее, можно было сесть прямо на дощатый пол веранды, свесив ноги в цветник, полистать прессу, поболтать, половить кузнечиков среди цветов и прочей зелени. Мы всегда были под присмотром Наташиной мамы,  окна ее приемной выходили прямо на это крыльцо.  Плановый отдел, где работал мой отец, был в самом углу Г-образной постройки,  мы туда не заходили.

       Так проходил час  в ожидании конца рабочего дня. Расставались  с Наташей неохотно, всегда выдвигали свои предложения по продолжению совместного досуга, типа «а давайте,  мы к вам!» или «вы к нам!». Но родители посмеивались и обещали, что встреча  обязательно состоится, но только утром, в детском саду. Проходившие мимо сотрудники всегда дружно умилялись нашей горячей привязанности друг к другу и называли сестричками. Это было поводом для взрослых шуток, которых  мы не понимали и просто ожидали,  когда  все нахохочутся.

       Но в один злополучный день наша дружба дала такую  трещину, которая  уже не загладится ничем.  Причиной  стал сейф, этот таинственный предмет, не то ящик, не то шкаф, который нам частенько приходилось видеть в рабочих кабинетах. Если взять чистый лист и карандаш со стола еще разрешалось  (надо же чем-то заниматься, почему не рисованием!), то шкафчик с очень необычной дверцей и какой-то просто волшебной ручкой-рычагом на ней категорически воспрещалось  трогать, даже близко подходить к нему. «Там лежат  документы, - объяснял мне отец. –  Если затеряется хоть один, меня будут ругать и могут уволить. Ты же не хочешь, чтобы я остался без работы?»  Нет, я не хотела этого! Поэтому сидела тихо как мышь на стуле рядом с родителем или за освободившимся  столом и только издали наблюдала за чередованием магических жестов. Вот эта дверца открывается, а там самые обычные бумажки,  папки-скоросшиватели, каких полно и на столах. Ничего интересного.  Но потом… Резкий хлопок дверцей, от которого идет гул по всему металлическому телу сейфа,  поворот  ручки,  подобия которой не видели мои глаза, и  массивного ключа из  увесистой связки подобных ему. Сопровождался поворот звуком,  напоминающим  хруст костей. Во всех этих движениях и сосредоточенности было что-то  культовое, таинственное, интригующее. Иногда  мы созерцали действо вдвоем с Натальей, если  собирались  порисовать вместе. Чаще всего это был плановый отдел,  сотрудницами отца были спокойные, мягкие, приветливые женщины. В приемной по понятным причинам к нам относились строже.

       В тот роковой день мы как всегда вышли из садика, обогнули  забор и  зашли в знакомый до мелочей дворик. Посреди него стоял небольшой сейф, его вынесли из кабинета, чтобы освежить краску  и заодно починить барахливший замок.  Дверца была открыта, отчего сейф производил впечатление зеваки, забывшего закрыть рот. Но разве  две пары оч. умелых рук не смогли бы помочь ему в этом! Попутно поинтересовавшись мнением курившего рядом с гаражом водителя (он только рукой махнул, что означало – валяйте, только осторожно!), мы ринулись к недосягаемому прежде таинственному предмету, чтобы сорвать наконец  надоевшие покровы таинственности. По очереди запускали руки внутрь его бронеплоти, потом репетировали захлопывание  дверцы и последующее открытие ее, не подозревая о том, что именно она навсегда отсечет нас друг от друга, перебив живой канатик, который связывал до сих пор наши детские сердца.

        Не помню точно, о чем мы говорили в тот момент – о дружбе или смелости. Совершенно неожиданно Наташа спросила – «А сделаешь для меня, что попрошу?» - «Сделаю!» - без тени сомнения заверила я ее.  «Честно-честно?» -  « Честно-честно! А что?»  Лицо у подруги было такое,  будто она в последний раз обдумывает  что-то. Потом просит оттянуть дверцу на себя и с силой захлопнуть, как это делают взрослые. Не понимая сути, делаю то, о чем просит. От произведенного хлопком грохота водитель роняет папиросу, и еще раз махнув рукой, уходит от греха подальше. Наталья требует повторения действия. Повторяю,  по-прежнему  ничего не понимая.   Оттолкнув дверцу от себя как лодку от причала, пускаю ее в свободный полет… и замираю от ужаса. Наташка успевает вставить палец в проем сейфа и принимает им всю силу удара. Палец разрублен, из него хлещет кровь, а я стою с открытым как у сейфа ртом. Подруга, пережив секунды шока, испускает такой вопль боли, что в нашу сторону начинают сбегаться все работники учреждения, кто еще был на  рабочих местах в это время.

       Среди них  мать Наташи. С побелевшим лицом она бросается к дочери и спрашивает, кто сотворил  это злодейство. Подружка, не прекращая крика, указывает на меня. «Ты?!!!»  -  глаза женщины становятся большими как тарелки. Она осыпает меня градом упреков, проклятий и угроз, сожалея, что не может прикончить на месте. Я тоже в шоке, не могу отрицать, что собственными руками толкнула проклятую дверцу и  понять, почему там оказался Наташкин палец.  Одеревеневшим языком силюсь сказать, что сделала это по ее же просьбе. Никто из стоящих вокруг людей и допустить не может такого.  А для Наташиной мамы моя слабая попытка оправдания выглядит издевательством и только добавляет масла в огонь  ярости. Вне себя от гнева она кричит, чтобы я попробовала сделать это с собой и даже хватает нарочно мою руку. Я выдергиваю руку и не пытаюсь больше ничего объяснять, ничего не понимая сама. Тогда женщина оборачивается к  своей дочери с единственным вопросом – я говорю правду? Наташа, не останавливая крик, качает отрицательно головой – нет! Мне хочется стать муравьем, травкой, не видеть, не слышать, не знать. В груди сжимается тяжелый комок и мешает дышать. В молчаливом оцепенении смотрю на них обеих.

       Материнские боль и гнев настолько сильны и агрессивны, что окружающие  начинают опасаться и за меня. Они ищут пропавшего водителя, чтобы доставить пострадавшую  в больницу, а пока перевязывают ей палец на месте. Заодно пытаются склонить разгневанную мать к версии, что никто никому не хотел причинить вреда, просто девочки неосторожно играли с оставленным без присмотра сейфом и здесь налицо роковая случайность,  неумышленное нанесение вреда. Автор этой интерпретации участливо  смотрит мне в лицо, гладит по голове  - ведь так и было? Но я не могу принять его предположения  после всего увиденного и услышанного, стою на своем – она попросила сама! Говорю и чувствую, что рискую не только пальцами. Наконец, появляется  мой отец. У него квартальный отчет, он с головой в работе и на шум во дворе не отвлекался, пока не пришли сообщить о случившемся. За попытку извиниться и примириться получает свою порцию огненной лавы и, видя мое крайне подавленное состояние, уводит домой. Я не просто подавлена - раздавлена.

       По истечении срока больничного листа Наташа вернулась в садик  с перебинтованным пальцем.  Кость не пострадала, но рана была настолько глубока, что пришлось наложить шов. Держалась она молодцом – ни одного упрека в мою сторону, ни одной жалобы окружающим, хотя вопросы в ее сторону (группа была уже в курсе всего) сыпались градом.   А меня сторонились,  это был откровенный бойкот. Наталья  смотрела мне в глаза  молча и спокойно, давая понять – да брось переживать, кто же знал, что все так обернется! Мы играли в стороне друг от друга,  рядом со мной остались только самые эмоционально устойчивые ребята, и тех было немного. Через неделю я перешагнула борт песочницы и решилась подойти к подруге, когда она возилась одна в траве,  осторожно осведомилась о состоянии пальца.  «Болит?» Наташа небрежно взмахнула  забинтованным указателем и ответила совсем по-взрослому «Е-рун-да!»  «Совсем-совсем?» - не поверила я.  «Да так, чуть-чуть,  скоро бинт снимут…» Это означало, что она вернется в песочницу, а пока туда нельзя, есть опасность инфицирования раны.  Став свидетелем нашего контакта, группа тоже сменила гнев на милость, и жизнь потихоньку  обрела свои прежние формы.

       Это происшествие, положившее конец дружбе, осталось знаком вопроса для меня и  родителей, которые ни на секунду не усомнились в моей правдивости, зная   и мой характер, и  все, что я способна и не способна натворить.  Как ни старались, не смогли ни в чем переубедить мать Наташи, а она приняла твердое решение разделить нас.  До школы оставалось не так много времени. Когда составлялись списки первых классов, нас обеих распределили к одному педагогу. Но Наташина мать  потребовала немедленного перевода дочки в параллель, сожалея лишь о том, что две старшие Люды, ушедшие годом раньше в школу, не смогут быть ее одноклассницами. Вполне понимая обиду матери, мои родители все же устали от уговоров и просили окружение прекратить их.  Зная мою впечатлительность  и боясь ее  доведения до опасного предела,  всячески отвлекали меня и заставляли забыть о той тяжелой истории, успокаивали обещанием, что школа даст новых подруг, а с Наташей будем встречаться на переменках.

       Шок от  случившегося  потихоньку прошел, у Наташи даже быстрее, чем у меня, несмотря на то, что пострадавшей была именно она. Но рубец от него остался, и не только на пальце. В начальной  школе мы виделись с ней не так часто, как хотелось,  а в музыкальной  были рядом  на групповых занятиях и хоровых часах. Частенько  делились впечатлениями о новой (школьной) жизни, учителях, подругах. Потом обе поступили в открывшуюся балетную студию, там собралась вся наша прежняя четверка.  Музыке мы тоже обучались  все четверо, потому что попали в отбор еще в садике. Но классы  были различные и собираться вместе получалось теперь гораздо реже.  Да и сами отношения были уже качественно другие,  больше напоминавшие отношения бывших супругов. На тему случившейся с нами неприятности Наталья говорить отказывалась,  и я со временем перестала задавать вопросы. Все как-то само собой забылось, будто и не бывало никогда.

       Наташину маму я почти не встречала, потом вообще перестала встречать. Каким непостижимым образом расходились наши пути в пределах одного райцентра, не знаю. Но не встречались, очень долго. Потом перестали встречаться и с моей детской подругой.    Будучи студенткой и приехав  на один из  праздников  домой,  во время демонстрации увидела своих однокашников, среди них была и Наташа.  Все были довольны, шутили, вспоминали жизнь школьную. Когда остались ненадолго вдвоем, не смогла удержаться от давно мучившего меня – зачем ты это сделала? В ответ прозвучало что-то уклончивое о том, что так было нужно, ей самой. Видимо, имелся в виду больничный лист. Значит, тоже надоедал режим и хотелось побыть  дома, с мамой! С моей души как будто камень свалился. А на вопрос,  узнала  ли,  наконец,  мама всю правду о том дне, Наталья фыркнула и нетерпеливо дернула плечом – нет, конечно!  Почему?   Сразу  не сказала, боясь наказания, а теперь-то зачем! Неужели это все еще важно для  меня?  «Безусловно, важно, даже не представляешь - как! Обещай, что расскажешь!» - «Да ладно, расскажу как-нибудь!» – ответила она со смехом.

       Думаю, что обещание было выполнено. Я поняла это по изменившемуся ко мне отношению  мамы, когда мы встретились через много лет во время моего очередного приезда. Я  была замужем, жила далеко от тех мест, в отпуск навестила отца и родных. Мне передали, что мать Наташи очень хочет меня видеть. Однажды на улице мы встретились, случайно. Она была рада мне как хорошей и давней знакомой, настаивала на нашей встрече с дочерью, приглашала в гости. Вспоминала о прежней детской дружбе и говорила, что необходимо ее восстановить. Я улыбалась и благодарила женщину, которая и мне уже никогда не будет чужой, обещала выкроить время для визита, совершенно отчетливо сознавая, что не пойду. Эта дружба осталась в памяти  пушистым теплым комочком, вроде цыпленка или котенка, от одного прикосновения к которому поднимается  волна нежности внутри меня. Но что-то навсегда захлопнулось  там, и замок щелкнул от повернувшегося ключа со звуком, напоминающим хруст костей. Точь-в-точь как в сейфе.

       А виной всему режим… Чего только не придумывали наши изобретательные головы, чтобы избавиться от него! И без режима нельзя никак. Порядок есть порядок…


 P.S.    Спустя некоторое время после этой невеселой истории со мной в пятилетнем возрасте случился тяжелый приступ аппендицита, едва не закончившийся летально. Он был настолько неординарным даже  с точки зрения врачей, что моя мама предположила его прямую связь с проклятиями, сыпавшимися на мою голову за разрубленный палец. Так или нет, не знаю. Но совершенно ясно одно – материнская любовь способна на многое, как в  позитивном смысле, так и наоборот. Многократно убеждалась в этом, когда росла сама и когда растила своих детей. Ох, уж эти мамочки…