Во мне ничего не осталось от настоящего бога

Во мне ничего не осталось от настоящего бога.
Ну, разве что яблочный огрызок души.
Я сам себе напоминаю мятущегося единорога,
блуждающего в непролазной глуши.
При этом – что особенно смешно и  странно
и противоречит самобичеванию слепца –
я умудрился добраться практически спонтанно
до сердцевины неминуемого конца.

И мысль явилась, аки озарение Заратустры:
это и есть искомый корень? суть бытия?
Да чтобы ему, этому Данте пожизненно было пусто!
Как-то уж больно бессмысленно располовинился я.

В смысле, во-первых, больно, поскольку
«а» – сожжены все мосты, «бэ» – разрушены переправы,
ну, и до кучи, «вэ» – сплошные осколки
того, что слева, разбросанные, в том числе, и справа.
Не буду  перечислять вех по-книжному исповедальных,
поскольку, опять же, до исповеди, видимо, не дорос.
Меня, конечно, радует повальное открытие центров перинатальных.
Но где донашивают эту, как ее, душу? вот вопрос!

Так и приходится возиться с недоношенной,
всякий раз оказываясь в излишне сумрачном лесу,
в основном по причине появления на пути чего-нибудь неосторожно хорошего,
которое – вдруг отважусь? – возьму,  да хрен  донесу.

Например, ту же любовь безответную,
к той же, скажем, развратной монашке.
И тут, естественно, хватаешь недоношенную свою, бедную
и, что называется, нараспашку.

После чего, опять же, естественно, в сумрачный лес,
традиционно по-волчьи зализывать раны
или нетрадиционно блуждать ослепшим единорогом,
сбивая рогом
особенно слабые деревья и особенно яркие рекламные экраны…

Бес!

Ну, конечно же! бес! при этом обязательно встречается на пути
и тащит на бесплатную экскурсию в ад.
Он может представиться Пушкиным, может Вергилием, может перейти
в облик соблазна в духе Маркиза де Сад –
какой-нибудь порочной и склонной к  «сделай мне больно!» блондинки
(последнее не обязательно, но заманчиво со времен Мерлин Монро).

И тут – а куда деваться? – восклицаешь: «Бог мой! так ведь я ж посерединке.
А ты-то где?» - и ощущаешь пустое нутро.
По большей части от солнечного сплетения вниз –
к паху, конечно, куда ж еще?
И что теперь? сесть на трухлявый карниз –
и рыбкой, в смысле, безмозглым лещом?...

Да гуляйте вы себе своим садом!
В конце концов, середина конца – далеко не конец.
Нашли, чем стращать – адом!
В конце концов, это искомая жизнь, которую нам подарил Творец.

И в ней лично у меня имеется шанс
(задачку про стакан я решаю в пользу «наполовину пуст»).
Я для своей недоношенной сочиню обалденный романс,
получше обалденных откровений всяческих Заратустр.

И уснет от  зависти Фрейд.
И поделится шагренью мудреный Бальзак.
Гёте откажется от всех своих Грет.
Сосед-уголовник по собственной воле усядется в автозак.

И все потому, что я такими цветастыми сотворю для нее сны,
такими лучезарными сделаю утра,
что на мокром месте будут глаза у Весны
и померкнут искры любого костра.

И замрут поезда, захлебнутся рыбы водой,
птицы – воздухом, замурлычет лесное зверье.
И, услышав тишину, повернется и встретится взглядом со мной
Тот, Который недоношенной вручил мне ее.

Помолчит минуту – длинную, как вся моя предыдущая жизнь –
И, отмолчав, удивится: «Гляди-ка! могё-ё-ошь!..»
А я в ответ, наглея немного или робея, усмехнусь: «Держись!
То ли еще будет!» - и спрошу прямо в лоб его: «Что, ждешь?


Ну, жди, жди… Я, знаешь ли, тоже уже никуда не спешу.
Научился, понимаешь, как тот старый бык.
Я теперь все больше обретаю, а не грешу.
И не слишком-то отвечаю на каждый пустяшный рык»…

Вот такая, братцы, жажда пробудилась во мне,
вот такое откровение родилось,
когда сердцевина пути в одном из дней
воткнулась в столешницу бытия, как гвоздь.

И я сказал себе – ну и ну!
И я воскликнул – а накось вам!
А Он сказал мне: «Я не приму!»
А я сказал Ему: «Сам не сдам!»