И только чьи-то письма

Затерянные в листьях,
Другой рисуют город
Три улочки лучистых,
Ведущие к собору.

Буденного, Толстого,
Напомни, как там третья,
И к ним не так сурово
Земное лихолетье.

Там узловатых яблонь
Мозолистые руки
Натружены от ветра,
От света и от вьюги,

С достоинством покорным
В ладонях держат хмуро
Короткий день узорный
С обрывками лазури.

А в доме самом крайнем
Взрослели мои предки
И в шалаше играли
На яблоневых ветках.

А подросли немного –
И стали пьески ставить,
И садик, зритель строгий,
Бывало, хлопал в ставни.

Гитары, шали, шляпы –
На летней сцене – сестры,
И ниспадали на пол
Их платья не по росту.

Тогда им и не снится,
Беспечно-торопливым,
Те госпиталь и лица –
Все веселы и живы.

И лишь отец до срока
От них привычно скроет,
Что грудь его, осколком
Задетая – всё ноет,

Что им "Георгий" царский
На чердаке припрятан,
Что, славой не обласкан –
Бесчестьем не запятнан.

И в сорок третьем смолкнет,
Почти необитаем,
Наш дом в десяток окон,
Что вторили трамваям.

И в год послевоенный
Все те, кто уцелеет,
Покинут эти стены
И детскую аллею.

И только чьи-то письма
Через калитку сада, –
Ни слова укоризны,
Как листья, будут падать.

В дешевеньком конверте –
Тоска, улыбка, нежность:
Елизавета, верьте –
Я помню, ваш, как прежде,

Но из-за переезда
Та встреча не случится.
Лишь улиц перекрестье
Из памяти лучится.