У самого тёмного леса Коми-цикл

Светает. Пора бы и честь знать. Обнаглела старая, спит как лошадь, а жрать не сготовлено, в горнице не прибрано. Пойти нешто воды принести, а потом и спросить с её, карги ехидной. В девках столько не спала, спунья.

 Старик, кряхтя и охая, ежеминутно хватаясь за поясницу, сбросил худые ноги с орлиными когтями на холодный пол. Пошаркал роговыми подошвами в поисках тапочек. – Вот же едри тебя в промежуток, утренники начинаются, так и до зимы доползём. Надо бы печку маненько подтопить, да чайком побаловаться. Карга тесто собиралась ставить, стряпню затевает. Никита с внуками наехать обещался, вот и решила ведьма пирогами их угостить. Не, надо одеваться и робить, а то так и сдохнуть недолго. Негоже это, дохнуть-то. А старая вчера чё орала? А, вспомнил. Что когти у меня не стриженные. Ну, дак мои когти, может, я их ись буду. А как орала-то…

 - Ты мне прохвост древний глазки тута не строй невинные. Трусы, не менянные опосля бани, когти не стрижешь, зарос как лешак. Канешна, кто тебя видит образину. А я веть не в счет, я веть не человек?! Зато когда на хутор к Власихе бегал и когти стриг и декалонам душнялся, кобель!
 - Когда это я к Власихе-то бегал? Ты ври ведьмючка, да не завирайся, к ей Антоха покойник бегал, на телевизер посмотреть. А чё на ево смотреть, телевизер как телевизер. Ну, большой, ну чёрный.
 - А ты откудова знаешь, прыщ, что он большой и чёрный? Проболтался! Правду народ бает, чёрного кобеля не отмоешь добела. Телевизер им подавай, да чем же тебе мой-то телевизер не люб, али размер не устраиват?
 - Да ты вешалка старая не навирай на меня. Мне может Антоха и рассказывал про телевизер тот.
 - Ладно, уже кобзарь, садись чай пить. А то еще уморишься голодом, а мне потом на страшном суде отвечай за тебя сморчок.

 Потом старики долго пили чай с «деревянными» купленными недели две назад пряниками. Размачивали их и плямкали беззубыми дёснами. Наевшись, порознь встали из-за стола и разбрелись по углам. Старуха, водрузив на нос очки с перемотанной синей изолентой дужкой занялась вязкой. А старик, усевшись на лавку ближе к окну принялся ремонтировать развороченную щукой морду.



 Старуха не выдержала первая. – Ты бы Митяй хоть по воду сходил, штоли? А то сидишь целыми днями, как дундук, даже поговорить со мной не можешь. Хоть поругайся со мной, немтырь. То в телевизер прёшься целыми днями, то сетки свои ремонтируешь, хоть бы рыбу тобою пойманную увидеть. Конечно, кому я старая-то нужна? А в девках была, ох, как ты за мной бегал.
 - Отвали грымза, как же ты мне надоела за пятьдесят лет. Хоть бы уж тебя черти быстрее прибрали. Напрудить тебе штоли в твои гераньки разлюбезные, когда спать ляжешь. 
 Совершенно неожиданно старуха расплакалась. Её высохшие угловатые плечи затряслись в беззвучном рыдании. Спрятав сморщенное лицо в худенькие ладошки, она тихонько, по-сиротски всхлипывала.

 Старик, занятый работой не сразу понял что происходит, а поняв, растерялся. Резво подхватившись с лавки он, шаркая опорками по полу, подскочил к старухе и, усевшись с ней, рядом неловко обнял жену за плечи.
 - Марусь, ну ты чё? Ну, перестань, а? Я ведь не хотел тебя обижать, ну ругамся же постоянно. Да и не ругаемся, а так, чтобы форму не потерять, перелаиваемся. Маруся, ну не плачь донюшка моя. Не плачь голуба, а то я сам заплачу. Прости дурака, опять собаку распустил.

 Морщинистая рука с сетью голубых вздувшихся вен непрестанно гладила голову жены. Седые волосы старухи растрепались, и старик неумело стал прибирать их. По его небритой щеке путаясь в серебристой стерне, поползла мутная слеза. Неожиданно старик охнул и, схватившись рукой за грудь, стал заваливаться на бок. Старуха всполошилась. Быстро кинувшись в кухоньку, она уже через несколько секунд вливала деду в рот капли разведённые в воде. Поморщившись и сделав страдальческую мину, дед сглотнул лекарство и пожаловался: -  Опять Маруся, печёт в груди-то, и дышать невмоготу, полежу, а ты иди донечка, занимайся делами. Не в первой, поди-ко, да и не в этот раз…
 Через пару минут старик заснул, на лице его появилась мягкая улыбка, а бабка, усмехнувшись, укрыла его стареньким латаным пальтишком и, взяв вёдра с коромыслом пошла на двор.

 Старуха по косой тропочке спустилась к ключику. Поставив вёдра и малость отдышавшись, она, набрала по половинке, более уже не осилить и присела на лавочку срубленную дедом ещё о прошлом годе. Звонкая речка-веселушка радостно лопотала по камушкам, старая ива умывалась в её струях.  Не заметно для самой себя старуха запела. Её старческий надтреснутый голос потёк ласково и умиротворённо, вплетаясь как должное в тему природы.

 Вот будешь большая,
 Отдадут тебя в замуж,
 В деревню большую,
 В деревню чужую…

 А тем временем старик, всхрапнув во сне, ухватился обеими руками за грудь, рванул ворот старенькой, давно вылинявшей рубашки и, выгнувшись маленьким пересохшим коромыслом, распрямился и затих.

 Мужики там все злые,
 Как собаки цепные,
 По праздникам бьются,
 Топорами секутся…

 Бабка встала, подцепила крючьями вёдра и, поднырнув под дугу коромысла кряхтя, выпрямилась. Осторожно выбирая опору для неверных ног, старуха мелкими шажками направилась к дому. – Эх, дед  дедуля. Совсем ты у меня старенький стал. Сердечко-то вона болит и болит. Поставлю-ка я квашонку, оладушков тебе хоть постряпаю. Ты только не оставляй меня, прохвост старый, как я без тебя-то…

В публикации использована картина замечательного русского художника Леонида Баранова.