Планета чудес. История известной частушки

Альманах "Неволя" №31, январь 2012



КОЛЫМА - ЧУДНАЯ ПЛАНЕТА

О происхождении одной не слишком забавной частушки


*Золотая лихорадка

В гимне колымских зэков «Я помню тот Ванинский порт» безвестный автор (к сожалению, ни одна из версий авторства этой знаменитой песни не выдерживает критики) обрушивается на далекий российский край:

Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой!
Сойдешь поневоле с ума,
Возврата отсюда уж нету…

Почему же проклята, если названа «чудной»? Да потому, что прозвали ее так заключенные в горькой арестантской частушке:

Колыма, Колыма,
Чудная планета:
Двенадцать месяцев зима,
Остальное – лето!

Прежде чем проклинать Колыму, попробуем разобраться, что это за земля такая. Начнем с очерка по колымскому «планетоведению». На карте России никогда не существовало административной единицы с названием Колыма (равно как и Колымский край). Ученые называют Колымский край «исторической областью». Что-то типа «Урал», «Сибирь», «русский Север»… Вроде бы даже границы можно очертить – но только географически приблизительные, а не административно-территориальные.

Условно Колымский край совпадает с территорией Магаданской области, восточных районов Якутии и частично – севера Камчатки. Термин «Колыма» происходит от названия реки Колымы, которая берет начало на Охотско-Колымском нагорье, пересекает Магаданскую область, Якутию и впадает в Колымский залив Восточно-Сибирского моря. По версии краеведа Егора Тельнова, слово «Колыма» происходит от финно-угорского «кола» – рыба (юкагиров, которые являются старожилами Колымы, ученые относят к уральской языковой семье, в которую входит и финно-угорская группа). То есть Колыма – «рыбное место, рыбная река».

Но нам важнее узнать, почему при советской власти именно Колымский край стал самым «привлекательным» регионом для создания огромного количества лагерей – и в то же самое время самым гиблым местом для заключенных, «Освенцимом без печей», как назвал Колыму бывший лагерник Георгий Демидов.

Привлекательность Колымы для Страны Советов объясняется просто: это – золотоносный край. Догадки по поводу нового Эльдорадо высказывались еще в середине XIX века, однако до серьезных изысканий дело не доходило: слишком суров и безлюден был таежный край. Впервые золотоносные жилы здесь обнаружил в 1908 году приказчик дальневосточного промышленника и купца Шустова Юрий Розенфельд. Однако настоящий успех выпал в 1915 году на долю старателя-одиночки – татарина Бари Шафигуллина по прозвищу Бориска. Именно он в долине реки Среднекан нашел первое золото Колымы. Татарин был настолько удачлив, что людская молва подозревала его в сговоре с нечистой силой. Но в сентябре 1916 года удачливого Бориску якуты нашли мертвым неподалеку от реки Кулу с мешочком золота в руке. Горный инженер Эдуард Анерт определил запасы в Охотско-Колымском крае примерно в 3,8 тысячи тонн золота.

Новой власти Советов этот металл нужен был как воздух – особенно в условиях, когда царский золотой запас растаял в небытии. Но северо-восток России в географическом и геологическом отношении по-прежнему представлял собой «белое пятно». По словам известного советского геолога Сергея Обручева, он оставался столь же таинственным, как верховья реки Конго в начале XIX века. И все же необходимость в валютных поступлениях заставила советское правительство форсировать исследование этих территорий. Речь шла не только о золоте, но также о платине и других полезных ископаемых.

В 1927 году создаются акционерные общества «Союззолото» и «АКО» (Акционерное Камчатское общество). Эти две организации контролировали всю золотодобычу в Охотско-Колымском крае – в том числе деятельность старательских артелей и золотоискателей-одиночек. В начале 1928 года на ключе Безымянном – притоке реки Среднекан, была открыта богатая россыпь золота. Артель из восьми человек во главе с Филиппом Поликарповым намыла за летние месяцы больше двух пудов золота – результат фантастический, если учесть, что всего с октября 1928 по октябрь 1929 года на приисках АКО было добыто 55, 234 килограмма химически чистого золота.

Тут же через Охотск на Колыму хлынули вольные старатели – их было намного больше, чем во времена легендарного «Бориски». Началась Колымская «золотая лихорадка», когда искатели сокровищ рвались в тайгу на Среднекан даже без продовольствия и средств передвижения. Охотский райисполком вынужден был запретить выезд из Охотска частным лицам без продовольствия, иначе последствия оказались бы непредсказуемыми. Ведь даже централизованные государственные поставки продовольствия, инструментов и материалов оказались недостаточными. Так, Юрий Билибин, руководитель первой «золотой» колымской экспедиции, высадившейся на берегу Охотского моря в сентябре 1928 года, вспоминал: «С конца ноября наступил продовольственный голод. На Среднекане оставшиеся лошади были убиты и мясо раздали рабочим, но этого мяса было недостаточно. Люди повели полуголодное существование. Разысканы были все внутренности лошадей, организовали поход за павшими лошадьми, съедены были две собаки, добрались до конских шкур». В таких условиях, конечно, много золота не добудешь… Но Сталину глубоко запала в душу другая фраза Билибина – о том, что Колыма к 1938 году даст в четыре раза больше золота, чем добывалось по всей стране в 1930 году.

Реальность, увы, шла наперекор планам вождя. На первую пятилетку Москва спустила для Колымы план добычи золота: 1931 год – 2 тонны, 1932-й – 10 тонн, 1933-й – 25 тонн. Однако в 1931 году силами вольных колымских старателей было добыто всего 272,5 килограмма драгоценного металла. Из-за неразберихи и перебоев в снабжении на приисках начались цинга и голод, у многих золотоискателей были отморожены руки и ноги, началось массовое бегство рабочих с приисков. Местное население было доведено до крайности мерами по «раскулачиванию». Обстановка в регионе оказалась на грани социального взрыва и гражданской войны.

А золото стране было необходимо. И Великий Вождь, как всегда, нашел выход…


*Архипелаг «Дальстрой»

«Старательская вольница» показала свою несостоятельность. И руководство страны решило пойти другим путем: использовать огромную дармовую силу заключенных. Ради справедливости заметим, что это касалось не только Колымы. Совет народных комиссаров СССР еще 11 июля 1929 года принял Постановление «Об использовании труда уголовно-заключенных», где было заявлено о необходимости «расширить существующие и организовать новые концентрационные лагеря (на территории Ухты и других отдаленных районов)» в целях колонизации отдаленных районов и «эксплуатации их природных богатств путем применения труда лишенных свободы». Согласно постановлению, в эти лагеря должны были направляться все лица, осужденные к лишению свободы на сроки от трех лет и выше.

В рамки этой важной задачи отлично вписывалась и колонизация Колымского края. Поэтому 11 ноября 1931 года ЦК ВКП(б) принял решение о комплексном промышленном освоении и эксплуатации необжитых территорий северо-востока СССР, для чего был организован Государственный трест по промышленному и дорожному строительству в районе Верхней Колымы – «Дальстрой». Его директо¬ром назначили чекиста Эдуарда Берзина. Основная задача треста – добыча полезных ископаемых и в первую очередь золота.

По мере выполнения этой задачи «Дальстрой» расширялся и рос. Сначала он охватывал район Верхней Колымы площадью 450 тыс. кв. км. К марту 1941 года территория расширилась до 2,3 млн кв. км, а к 1951 году – до 3 млн кв. км. Весь этот регион, подконтрольный «Дальстрою», и принято ассоциировать с лагерной Колымой.

Руководство треста прибыло на Колыму, а именно – в бухту Нагаева 4 февраля 1932 года пароходом «Сахалин». Вместе с Берзиным и его окружением пароход привез не меньше сотни заключенных, которым предстояло осваивать суровые края. Однако еще осенью 1931 года, когда Берзин прибыл из Москвы во Владивосток, он направил в Нагаево на пароходе «Сучан» свыше двухсот «сидельцев» из дальневосточного лагеря. Рейс выдался тяжелый, пароход едва не застрял во льдах, три четверти заключенных умерли от холода и болезней. Но оба первых этапа – «сучанский» и «сахалинский» – успели к началу навигации 1932-го построить изолированную зону для своих собратьев по несчастью, и уже в мае в бухту Нагаево стали прибывать заключенные из других лагерей страны. На Колыме к концу 1932 года работали свыше 11 тысяч заключенных.

Почти одновременно с трестом «Дальстрой» создается Северо-Восточный исправительно-трудовой лагерь ОГПУ – Севвостлаг, СВИТЛ. В составе треста «Дальстрой» работали и вольнонаемные сотрудники, и заключенные – примерно 50% на 50%. СВИТЛ (позже УСВИТЛ – Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) был организован для того, чтобы обеспечивать ударный труд зэков, четкую работу колымской лагерной системы. Он подчинялся напрямую руководству НКВД.

Любопытная подробность: фактически Севвостлаг не входил в систему ГУЛАГа НКВД СССР! То есть, говоря об «архипелаге ГУЛАГ», мы не должны включать в него Колыму. Здесь существовал свой отдельный «архипелаг Дальстрой». Все северо-восточные лагеря подчинялись непосредственно руководству «Дальстроя». Правда, 30 апреля 1938 года трест перешел из ведения СНК СССР в ведение НКВД СССР, а Севвосттрудлагерь был отнесен к ГУЛАГу НКВД СССР – с подчинением начальнику Главного управления Строительства Дальнего Севера НКВД СССР Карпу Павлову. С 1938 по 1940 год, таким образом, СВИТЛ имел двойное подчинение – «Дальстрою» (по всем вопросам строительства) и ГУЛАГу (по вопросам режима и содержания заключенных). «Дальстрой» и ГУЛАГ входили в состав НКВД как самостоятельные главки. Но позже лагеря НКВД на Колыме замкнули на трест «Дальстрой» по всем направлениям деятельности. Даже в сводных статистиках ГУЛАГа уточнялось – «все ИТЛ, включая Севвостлаг».

СВИТЛ обслуживал Северное, Южное, Юго-Западное, Западное, Тенькинское, Чай-Уринское и Индигирское горнопромышленные управления, разрабатывал несколько десятков приисков и рудников, строил и обеспечивал рабсилой обогатительные и золотоизвлекательные фабрики, проводил поисковые и разведочные работы и так далее.

В то же время не соответствуют действительности домыслы о том, что через Колыму прошли «десятки миллионов» заключенных. К сожалению, такая «статистика» встречается даже у Варлама Шаламова. На самом деле, по данным исследователей, с 1932 по 1953 год в лагеря Колымы было завезено всего 740 434 человека, а общее количество осужденных к дате упразднения «Дальстроя» (1957 год) не превысило 800 тысяч человек. Из них умерших 120–130 тысяч, расстрелянных – около 10 тысяч человек. Колыма со всеми приисками, рудниками и лагерями просто не способна была принять и трудоустроить большее число зэков. Так, в 1940 году УСВИТЛ насчитывало 354 лагерных подразделения, разбросанных на огромной территории. Сюда входило множество мелких подкомандировок из нескольких десятков человек. На всех точках лагерной Колымы к концу 1940 года работало 176 685 заключенных. Даже для «урожайных» послевоенных лет эта численность оставалась предельной.

Между тем «Дальстрой» уже к 1948 году становится суперорганизацией: его бюджет занимает третье место в стране – после РСФСР и Украины! Что неудивительно, учитывая показатели гостреста по добыче золота. Если в 1932 году на Колыме было добыто 511 килограммов химически чистого золота, то уже в 1940 году – свыше 80 тонн. Для сравнения: царская Россия, занимавшая в 1913 году по добыче золота первое место в Европе и четвертое – в мире, «отметилась» 60,7 тонны… Радостный Сталин даже поставил грандиозную задачу: догнать и перегнать Трансвааль – мирового лидера, который выдавал до 400 тонн чистого золота в год. Этим заявлением великий вождь перепугал западные страны – однако показатели 1940 года не удалось более повторить никогда…
Но какой ценой достигались эти показатели?


*Сто тонн человечьего мяса

С приходом лагерников в прежде безлюдные места Колымский край преобразился. Еще до начала Великой Отечественной войны заключенные и вольнонаемные построили порт Нагаево, город Магадан, около ста поселков на Колыме, Чукотке и в Якутии. Были проложены свыше трех тысяч километров дорог, линий электропередач, введены в строй электростанции, автобазы, аэродромы, организованы десятки колхозов, совхозов, несколько рыбпромхозов и больше 300 подсобных хозяйств.

Однако это осуществлялось за счет чудовищной эксплуатации бесправных лагерных «сидельцев». Смертность на Колыме была выше, чем в других лагерях страны. Заключенных рассматривали как рабов. Прямо с парохода арестанты попадали на «невольничий рынок»: «В такие дни город превращался в огромный пчелиный улей. К бухте Нагаева со всей Колымы спешили свободные грузовики ЗиС-5… Возле пирса № 5, куда причаливали пароходы “с человеческим грузом”, заключенных выстраивали в колонну – по пять человек в шеренге и под конвоем по проспекту Ленина через весь город гнали в санпропускник… То, что происходило дальше, ничем не отличалось от древнего невольничьего рынка. Прибывшие начальники, не спеша, обходили свежий этап и отбирали людей для собственных нужд. В конце концов, одних зэков оставляли на месте, других ЗиСы развозили по колымским лагерям… Случались и многодневные пешие этапы… По самым труднодоступным лагерным пунктам зэков развозили даже на самолетах “Дуглас”» (Иван Джуха. «Стоял позади Парфенон, лежал впереди Магадан»). Рынок рабов определял дальнейшую судьбу заключенного. От того, куда зэк попадал, зависело, сколько он протянет.

Самое страшное – золотые прииски и рудники, где было сосредоточено 90% лагерного населе¬ния Колымы. На Колыме действовали несколько исполинских горнопромышленных управлений (Северное, Южное, Юго-Западное, Западное, Тенькинское, Чай-Убинское и т.д.) с золотыми приисками, оловянными рудниками и таинственными местами разработки «малого металла». «На золоте» рабочий день летом четырнадцать часов и никаких выходных дней, состав забой¬ных бригад менялся в течение золотого сезона несколько раз. Многие уходили в больницу, в инвалидные лагеря, в могилу.

Промышленная добыча золота на Колыме сопряжена с особой сложностью и требует огромных усилий. Золотосодержащие пески порой залегают на глубине до десяти-двадцати метров – и это в условиях вечной мерзлоты, где даже летом на глубинах свыше метра «песок» – такая же твердая порода, как и гранит. В малоизвестном куплете «Ванинского порта» пелось:

Сто тонн золотишка за год
Дает криминальная трасса.
А в год там пускают в расход
Сто тонн человечьего мяса...

Конечно, ста тонн золота в год Колыма не давала никогда, да и с человечьим мясом явное преувеличение. Но сам принцип – не жалеть лагерников для выполнения постоянно растущих планов – отражен верно.

Разумеется, не все зэки попадали на золотые рудники и прииски. Были дорожное, угольное, речное управления, управление автохозяйства со своими мастерскими, автобазами, геологоразве¬дочные командировки, где обитали расконвоированные зэки с «сухим пайком». Или даже управления совхозов, где заключенные жили сравнительно сытно, питаясь зер¬нами пшеницы, свеклой, картофелем, капустой, сюда же входили и рыбачьи совхозы на Охотском побережье. Да всего не перечислить так сразу.
Но ни один из сидельцев даже на самом «теплом» местечке не мог чувствовать себя в безопасности – всегда перед ним маячила жуткая перспектива попасть «на золото», где самый благополучный прииск был страшнее штрафной зоны любого другого управления.

Так что выражение «золотые деньки» на Колыме пахло смертью…


*«Чудная планета»: от Геродота до Берзина

Но вернемся к частушке о Колыме. Как справедливо замечают Майкл и Лидия Джекобсоны в своем исследовании песенного фольклора ГУЛАГа, эта припевка стала одной из популярных в лагерях, поскольку заключенные могли легко изменить место (Норильлаг, Усольлаг и т.д.) и количество зимних месяцев – с девяти до двенадцати. Например, в романе Екатерины Матвеевой «История одной зечки» одна из героинь замечает: « Там, подрузя, “Воркута – новая планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето”». Но самое популярное место – все-таки Колыма. Отсюда исследователи делают вывод, что поговорка родилась именно здесь.

Нашелся даже претендент на авторство – народный поэт Калмыцкой АССР Константин Эрендженов, который 20 лет отбыл на Колыме в качестве заключенного. О своем авторстве народный поэт рассказал американцу Х.Э. Гафту в ноябре 1981 года во время Всесоюзной конференции МВД СССР по проблемам перевоспитания правонарушителей в Харькове. Позднее Эрендженов активно распространял версию в расширенном варианте: якобы четверостишие написано им на калмыцком языке, а перевел частушку зэк Алексей Баталин, бывший ленинградский преподаватель. С Баталиным калмык действительно мотал срок. Правда, совершенно непонятно, зачем надо было перекладывать четверостишие на русский язык, если сам Эрендженов прекрасно говорил и сочинял по-русски. Учился он в Саратовском университете, и даже с легкой руки народного поэта Пушкин зазвучал по-калмыцки.

Но суть не в этом. Эрендженов придумал калмыцкую припевку о колымской погоде или кто-то другой, следует заметить, что сама по себе она далеко не оригинальна. Еще древнегреческий историк Геродот Галикарнасский (484–425 гг. до н.э.), описывая земли севернее реки Танаис, рассказывал: «Во всех названных странах зима столь сурова, что восемь месяцев там стоит невыносимая стужа… Море здесь и весь Боспор Киммерийский замерзают, так что скифы… выступают в поход по льду и на своих повозках переезжают на ту сторону до земли синдов. Такие холода продолжаются в тех странах сплошь восемь месяцев, да и остальные четыре месяца не тепло». Это определение холода, судя по всему, в Греции стало крылатым выражением, и даже в 200 году нашей эры древнегреческий ритор и грамматик Афиней в восьмой книге своего сочинения ''Пир мудрецов'' замечал об одном из фракийских городов: «В Эносе стоит восемь месяцев мороз и четыре стужа».

Не знаем, разошлась ли эта шутка по миру, однако до России она дошла точно – причем сначала не до далекой Колымы, а до более близкого Санкт-Петербурга. Здесь существовали как минимум с XIX века язвительные сентенции: «В Петербурге три месяца зима, остальное – осень», «В Петербурге восемь месяцев зима, остальное – дурная погода» (Наум Синдаловский. «Петербург в фольклоре»).

Да что там Петербург; вспомним поэму Николая Некрасова «Русские женщины», где иркутский губернатор отговаривает княгиню Трубецкую от поездки к опальному мужу-декабристу:

Бесплодна наша сторона,
А та – еще бедней,
Короче нашей там весна,
Зима – еще длинней.
Да-с, восемь месяцев зима
Там – знаете ли вы?
Там люди редки без клейма,
И те душой черствы;
На воле рыскают кругом
Там только варнаки;
Ужасен там тюремный дом,
Глубоки рудники…

Итак, восьмимесячная зима по отношению к русскому северо-востоку была вполне обычным представлением, равно как и утверждение о том, что остальное время – не лучше. Правда, колымская поговорка ближе к природе именно этого края, поскольку чудовищные холода здесь действительно сменяются довольно жарким коротким летом. Поэтому, даже указывая на явные источники ее возникновения, мы не можем отказать ей в оригинальности.

Многие исследователи склонны относить рождение колымской частушки к 30-м годам прошлого века. Основания для этого имеются. С началом грандиозного освоения Колымского края и организации треста «Дальстрой» вкупе со СВИТЛом пропаганда активно стала продвигать образ Колымы как «страны обетованной». Граждан призывали срочно заселять это «райское место», убеждая, что здешние места отличаются прекрасным климатом. Эдуард Берзин в очерке «Колыма», размещенном в журнале для заключенных Дмитлага «На штурм трассы» (февраль 1936), писал: «...У многих создалось мнение, что Колыма – это край мрачной, угрюмой природы и нездорового климата. Неверно! Мы еще не имеем ни одного факта, который хотя бы в малейшей степени подтвердил неблагоприятное влияние колымского климата на организм. Что касается здешней природы, то если бы ее знали туристы зимой или в лучшие летние месяцы – август, сентябрь, – наш край превратился бы в серьезного конкурента югу… А сухие зимние морозы, хотя и достигают порой 70 градусов, переносятся сравнительно легко и не могут служить препятствием для заселения края, для развития промышленности и сельского хозяйства...».

Не то чтобы Берзин совсем уж врал… Но сильно приукрашивал. Колымский зэк Валерий Бронштейн пишет о «лучших летних месяцах» несколько иначе: «Чему я здесь еще удивился, то это колымской летней жаре. Почему-то вспомнился куплет известной колымской песни: “...Колыма, Колыма, чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное – лето...”, и поэтому ожидал, раз лето очень короткое, то должно быть и холодным, но оказалось очень жарким и душным. Все это усугублялось необходимостью ходить в кирзовых сапогах, толстой рабочей куртке и накомарнике, надетом на шляпу лучше всего с большими полями, так как мириады комаров набрасывались на тебя в тайге, пытаясь укусить даже через швы на сапогах. Они набивались в рот при сильном вздохе или еде и не давали спать в палатке. В середине августа к комариному кошмару прибавлялся еще и гнус, который держался до первых ночных заморозков в сентябре».

Что касается колымской зимы, исчерпывающую характеристику ее влияния на лагерников дает Иван Джуха: «Это, конечно, преувеличение, что зима на Колыме длится 12 месяцев. Температуры ниже нуля устойчиво держатся здесь “всего” восемь месяцев: с октября по май… При температурах ниже пятидесяти градусов заключенных на работу не должны были выводить, а эти дни засчитывать как отработанные (т.е. актировались). В действительности актировали, в 1938 году, только при морозе ниже 55 градусов».

Но берзинская пропаганда приносила плоды. Белорусский прозаик Сымон Барановых, осужденный в октябре 1937 года за участие в создании антисоветской националистической организации на 10 лет лишения свободы, писал жене: «На Колыму повезут исключительно здоровых, упитанных. Меня могут забраковать по зубам. Я постараюсь скрыть, что зубы больные. Пусть везут на Колыму. О Колыме говорят заключенные, как когда-то говорили об Америке». В ноябре 42-го года он умер на лагпункте «Чекист» от воспаления легких и паралича сердечной деятельности... Актер Георгий Жженов вспоминал, что, когда ему в 1938 году объявили приговор – пять лет Колымы, тюремный доктор ободряла: «Вот видишь… Не горюй, поэт! Там апельсины растут! Все будет хорошо...» Михаил Миндлин в мемуарах «Анфас и профиль» сообщает: « Много всего услышали мы про колымские лагеря – и кормят там хорошо, и заработки большие, так как добывают на приисках золото, и обращение с заключенными человеческое. В общем, рай земной для обездо¬ленных заключенных. Я в это не верил, так как почти год тому назад в Бутырках узнал от Завьялова, какой "рай" на Колыме для "врагов народа". Еще тогда запомнилась песня:
Колыма, Колыма,
Дивная планета:
Десять месяцев зима,
Остальное – лето».

И все же надо отдать должное Берзину: на ранних этапах освоения Колымского края пламенный чекист старался обеспечить лагерникам сносные условия существования. Правда, сопровождая это чудовищным враньем о райской жизни советских старателей: «Золотодобыча в условиях капитализма поглощала и поглощает немало человеческих жизней. Аляска, Клондайк, Колорадо и золотоносные районы капиталистической России погубили десятки тысяч людей… В этом отношении Колыма, добывающая золото для социалистической страны, прямая противо¬положность… Ни один человек за эти годы не погиб из-за золота, и этим мы вправе гордиться, как величайшим достижением».

Это, разумеется, ложь. И все же первые этапы арестантов верили в то, что таежные прииски – лучше, чем домзак или политизолятор, а чекист Берзин представлялся им «либералом» и «гуманистом». И ведь действительно: при нем рабочий день летом составлял десять часов. В зимние месяцы рабочий день сокращался до четырех часов в январе, шести-семи в феврале – марте и восьми – в апреле.
Николай Билетов в мемуарном очерке «С 32-го на Колыме» тоже рисует достаточно терпимую обстановку в ранние колымские годы. Кормили хорошо, даже выдавали перед обедом спирт (считалось, что он предохраняет от цинги), у входа в столовую стояли две бочки, одна с селедкой, другая – с красной икрой. Правда, вскоре спирт заменили на хвойный отвар, а икра была горько-соленая и слежавшаяся, поэтому на нее находилось не много охотников.

К тому же прав Шаламов, утверждая, что эта «благостность» была мнимой: «Берзин также убивал по приказу свыше в 1936 году. Газета “Советская Колыма” полна извещений, статей о процессах, полна призывов к бдительности, покаянных речей, призывов к жестокости и беспощадности. В течение тридцать шестого года и тридцать седьмого с этими речами выступал сам Берзин – постоянно, старательно, боясь что-нибудь упустить, недосмотреть. Расстрелы врагов народа на Колыме шли и в тридцать шестом году… Легенду о Берзине развеять нетрудно, стоит только просмотреть колымские газеты того времени».

Но все познается в сравнении. В этом можно убедиться на примере судьбы актера и музыканта заключенного Сергея Лохвицкого. Он был осужден коллегией ОГПУ 27 апреля 1933 года по «политической» статье 58 пункт 11 на десять лет и 15 июля прибыл в бухту Нагаево. При Берзине к «контрику» Лохвицкому приехала на Колыму любимая женщина, здесь у него родилась дочь… Поэтому вполне искренним можно считать написанный Сергеем Лохвицким марш «Так держать!», посвященный «пионеру Колымы Э. П. Берзину»:

– Так держать!
Тебе, Отчизна, –
Пламя сердца и ума;
Расцветай счастливой жизнью,
Край суровый – Колыма!

Марш победил на конкурсе газеты «Советская Колыма» в марте 1936 года, а первые строки песни секретарь Берзина Эсфирь Лейзерова даже записала на обороте фотографии своего шефа. Увы, автора это не спасло. После Берзина «лафа» закончилась: «контриков» вместе с ворами и бытовиками всех скопом погнали на тяжелый труд. Через десять лет Колыма превратила Лохвицкого в искалеченный труп, который невозможно было даже идентифицировать – обмороженные пальцы не оставляли четких отпечатков.

Итак, есть основания считать, что частушка о «чудной планете» могла родиться именно при первом начальнике «Дальстроя» Эдуарде Берзине, то есть до декабря 1937 года, когда он был арестован как руководитель «Колымской антисоветской, шпионской, повстанческо-террористической, вредительской организации» (1 августа 1938 года приговорен к высшей мере уголовного наказания и расстрелян).


*«Чудная» или «дальняя»?

Но не будем торопиться с выводами. Попробуем разобраться, почему Колыма названа «планетой». Забудем на время о «чудном» эпитете. В разных вариантах «Ванинского порта» пели «дивная», «райская», «черная», «страшная», «дальняя»…

Стоп! Пожалуй, есть смысл остановиться на последней характеристике. Ее рождение прямо связано с трестом «Дальстрой». Именно «Дальстрой» называли поначалу «Дальней планетой». Об этом (как о само собой разумеющемся факте) упоминает, например, Евгения Гинзбург в мемуарах «Крутой маршрут»: «Я давно слышала, что между начальником Дальстроя Митраковым, сменившим уволенного в отставку Никишова [ Гинзбург ошибается: начальника «Дальстроя» Ивана Никишова в декабре 1948 г. сменил Иван Петренко, и лишь затем на место Петренко в октябре 1950 г. пришел Иван Митраков ], и начальником политуправления Шевченко – нелады. Не знаю, было ли там что-нибудь принципиальное или просто шла борьба за власть в пределах “Дальней планеты”».Та же Гинзбург приводит вариант частушки:

Колыма ты, Колыма, дальняя планета,
двенадцать месяцев – зима, остальное – лето...

И все же – почему «планета»? Да потому, что именно это определение более всего подходило для Колымы. Колымский край был совершенно другим миром, как бы инопланетной цивилизацией. В том же «Ванинском порте» поется:

«Прощай навсегда, материк!» –
Ревел пароход, надрывался.

Но ведь Колыма находится на том же самом материке, с которым почему-то прощается пароход! Однако зэки с самого начала отделяли материковую часть России (даже соседний Дальний Восток) от Колымы, подчеркивая ее полную изолированность от мира.

 Колымский край называли даже «Особый остров». Александр Бирюков в «Белом мамонте» дает ему убийственную характеристику:

«…Дальстроевская Колыма сама, устами своих обитателей, заключенных и вольнонаемных, заявила о своем островном статусе, определив, что все то, что не она, – материк… Особый остров представлял военно-хозяйственную диктатуру во главе с полновластным, воплощавшим в своем лице единство военной, хозяйственной и общественной власти, начальником Дальстроя... Эта система была столь стройна, самодостаточна и по-своему совершенна, что… ей в принципе было безразлично, что и из чего производить. И исчезни здесь золото и другие полезные ископаемые, она великолепно существовала бы, сосредоточив свои основные усилия на проходке облицованного мрамором гигантского тоннеля к центру Земли или строительстве не менее гигантской плотины в Беринговом проливе. Вся эта простая и предельно надежная машина могла бы с таким же успехом работать над проектами производства высококачественной ваты из густых охотских туманов или строительства из стойких колымских лиственниц лестницы на небо».

Итак, образ особой "дальней" планеты возник именно в связи с «Дальстроем», подчеркивая отдаленность и изолированность Колымской земли.


*«Страна чудес»

А откуда появилось определение «чудная планета»? Понятно, что оно пропитано издевкой и сарказмом. Причем именно эпитет «чудная» оказался наиболее стойким! Схожие с ним «райская», «дивная» – достаточно редкие варианты. Случайно ли? Нет.

В рассказе «Джелгала. Драбкин» Варлам Шаламов пишет: «По свойствам моей юридической натуры, моего личного опыта, бесчисленных постоянных примеров, что Колыма – страна чудес, по известной поговорке лагерников-блатарей, я как-то не волновался этой юридической формальностью, нарушением ее». Ага, оказывается, у блатарей существовала поговорка о Колыме - «стране чудес»! Шаламов, однако, не приводит поговорку полностью. А звучит она так: «Колыма – страна чудес: сюда попал и тут исчез!». Вместо Колымы также подставляли Магадан. И сегодня эта поговорка гуляет по стране. Вместо Колымы часто используют другие географические названия. Достаточно заглянуть в Интернет: здесь и Буранчи (село в Оренбургской области), и Гольяново (район Москвы), и Иркутск, и Россия в целом, и даже… сам Интернет! Но несомненное первенство все-таки за Колымой.

Снова обратимся к истории. Оказывается, выражение «Колыма – страна чудес» придумали вовсе не блатари и вообще не заключенные. Впервые фраза отмечена в серии статей П. Загорского, которые опубликовала газета «Известия» в 1944 году. По степени фантастичности эти опусы оставили далеко позади даже «сказки дядюшки Берзина». Статьи появились неспроста. Как раз в 1944 году произошло знаменательное событие. О нем повествует английский писатель Роберт Конквест в статье «Клоунский фарс». Колымский край с краткосрочным визитом посетили вице-президент США Генри Уоллес и профессор Оуэн Латтимор, который представлял службу военной информации Соединенных Штатов. И вовсе не затем, чтобы «развеять мифы» о жестоком обращении с советскими заключенными. От политиков не требовалось ничего опровергать, поскольку сведения о невольничьем труде в колымских лагерях до Запада в то время не доходили. Просто Колыма была удобным местом для трехдневной остановки союзников во время перелета из США в Китай.

После посещения Колымского края Уоллес и Латтимор опубликовали восторженные отчеты. В книге «Миссия в Советскую Азию» Уоллес писал, что золотоискатели на Колыме – это «рослые крепкие парни, которые приехали на Дальний Север из европейской части России», они являются «пионерами нового технического века, строителями городов». Конквест подробно описывает детали большого обмана:

«Деревянные вышки, тянущиеся вдоль всей дороги в Магадан, были снесены. В течение трехдневного визита нико¬го из заключенных, выполнявших городские работы, не выпускали из лагерей. Более того, когда гости проезжали мимо лагерей, заклю¬ченным не разрешалось покидать бараки. Их запирали там и крутили фильмы...»

Уоллес писал: «В сравнении с золотоискателями царской России люди в комбинезонах на Колыме могли тратить на свои нужды денег намного больше, чем тогда». Красочно описывает вице-президент и посещение поселка Бёрёлёх: «Мы летели на север над колымской дорогой в Берелех, где было два прииска. Предприятие, расположенное там, выглядело впечатляюще. Производство там развивалось быстрее, чем в Фейербенке (США), хотя условия в Берелехе были более тяжелыми».

Профессор Латтимор написал о визите специальную статью с фотографиями для «National Geograpic Magazine», которая была опубликована в декабре 1944 года. «Жестоким царским временам» автор противопоставил эпоху «Дальстроя», опять-таки «макнув» комбинат в Фейербенке, который, по мнению Латтимора, уступает советскому тресту в эффективности управления. Далее автор статьи сравнил колымскую действительность и американские времена «золотой лихорадки» – с их «грехами, джином и скандалами». На Колыме вместо этого – оранжереи, которые снабжают рабочих помидорами, огурцами и даже дынями – «чтобы быть уверенными в том, что золо¬тодобытчики получают достаточное количество витаминов». Одна из фотоиллюстраций к статье запечатлела группу бравых парней. Подпись гласила: «Они должны быть крепкими, чтобы выносить лютые морозы»…

Отзывы высоких гостей были широко разрекламированы в советской прессе. Именно тогда и появилась издевательская поговорка, которая придала бодрой фразе Загорского зловещий смысл: «Колыма –страна чудес: сюда попал – и здесь исчез». Связь событий 1944 года  и соответствующих публикаций Загорского с возникновением присловья очевидна. Но тогда есть серьезные основания полагать, что и определение Колымы как «чудной планеты» тоже относится именно к середине 1940-х годов. Произошло нередкое для фольклора явление: контаминация фразеологических единиц, то есть смешение двух словосочетаний – «дальняя планета» и «страна чудес», а в результате образовалась «чудная планета» (существует и вариант «чудесная планета»).

К слову сказать… Возможно, колымчане действительно считают свой край чудным. Об этом лучше спросить у них. Как говорил герой известной комедии: «Будете у нас на Колыме…»