Рыцарь русского ренессанса

В бурную весеннюю ночь 3 апреля 1886 года в России появился на свет мальчик, названный Николаем. Старая няня, увидев разыгравшуюся непогоду, сказала, перекрестившись на икону Вседержителя:
-Господи, Матерь Святая заступница, ну и буря, что же это такое творится? Видно, бурная жизнь будет у этого ребёнка.
И как в воду смотрела.
Хотя в холодных водах Финского залива, плескавшегося вокруг Кронштадта, трудно было увидеть какие-то особенные бури в жизни сына военного старшего врача, тогда коллежского советника, а впоследствии статского советника Степана Яковлевича Гумилёва и потомственной дворянки Анны Ивановны, урожденной Львовой. Или старая женщина увидела там то, о чем в восьмидесятые годы девятнадцатого века и не задумывались: ужас Первой мировой войны, кровавую бурю революции, пулю, оборвавшую жизнь поэта…?
Кто знает?
 
Вопреки расхожему мнению, Николай Гумилёв – сын дворянина и дворянки – дворянином не был, ибо его отец приобрел на службе лишь личное дворянство, а оно, по законам Российской империи, по наследству не переходило. Хотя, будучи военным врачом Кронштадтской флотилии Степан Яковлевич Гумилёв 1 января 1871 года был удостоен ордена Станислава 3-й степени, а 1 января 1876 года — орденом Святой Анны 3-й степени.
Следует сказать, что никто не ожидал такой судьбы и для самого Степана Яковлевича, сына священника, который должен был унаследовать приход отца. Он даже поступил в 1850 году в Рязанскую духовную семинарию, но по окончании её неожиданно заявил, что не хочет быть священнослужителем и стал студентом медицинского факультета Московского университета, причем был принят на казенный счет и получал стипендию. А после окончания учебы отправился служить военным врачом на флот. Степан Яковлевич участвовал в нескольких кругосветных плаваниях и много рассказывал сыну о море и путешествиях. Так что нет ничего удивительного в последующей необоримой тяге Гумилёва к этим сюжетам – и в жизни, и в поэзии.
Женился Степан Яковлевич когда ему было уже сорок лет, на младшей сестре своего друга контр-адмирала Львова. Анне Ивановне было лишь двадцать два года, но большая разница в возрасте не помешала возникнуть столь же большой любви.  Анна происходила из старинного дворянского рода: по семейным преданиям, одним из предков Львовых считался татарский князь, перешедший на службу к русскому царю. Сам Николай Степанович писал впоследствии:
«...Мне чудится (и это не обман),
Мой предок был татарин косоглазый...»
Что ж, вполне возможно. Не так уж мало российских дворян вели свою родословную от «узкоглазых татар». Но далеко не в каждом эта примесь степной крови давала такой удивительный эффект: склонности к странствиям, кочевью, жизни в дороге. Плюс внушенная отцом любовь к «полярным морям и южным».
Прабабушка Гумилёва получила в приданное небольшое сельцо Слепнёво, по иронии судьбы оказавшееся неразрывно связанным с именем… Анны Ахматовой, хотя та и приезжала туда всего несколько раз за время своего недолгого брака с Николаем Гумилёвым.
Через год после рождения Николая его отец был произведён в статские советники с увольнением по болезни со службы с мундиром и пенсионом из Государственного казначейства, и семья переселилась в Царское Село — русский Версаль того времени. Здесь прошли детство и лучшие годы Николая Гумилёва, здесь он учился, здесь встретил свою первую и, кажется, единственную любовь. Но мы будем долго искать в его стихах «воспоминания о Царском селе» - это было настолько личное, что не подлежало разглашению даже в поэтической форме.
А может быть, дело было в том, что учился Николай неважно, в седьмом классе пробыл два года, часто болел, но в 1906 году гимназию все же закончил и уехал в Париж. Замкнутый, почти всегда хмурый – таких обычно называют «зазнайками», не догадываясь, что все дело – в неуверенности в себе.
Хотя к этому времени он был уже автором книги «Путь конквистадоров» (1905), изданной небольшим тиражом на собственные средства, но, как ни странно, замеченной не только знакомыми автора, но и одним из законодателей русского символизма В. Брюсовым.
Трудно сказать, что привлекло внимание и восхитило Брюсова – сборник, мягко говоря, слабоват, многие стихи из него поэт потом переписывал, придавая им стройность, чеканность и более глубокий смысл. Разве что вот это:
 «Откуда я пришел, не знаю…
Не знаю я, куда уйду,
Когда победно отблистаю
В моем сверкающем саду…
Всегда живой, всегда могучий,
Влюбленный в чары красоты.
И вспыхнет радуга созвучий
Над царством вечной пустоты».

Это еще не Гумилёв. Это – вступление к нему, введение, набросок, трудноразличимые контуры будущего Мастера. Недаром ведь директор Царскосельской гимназии И.Ф. Анненский отметал все жалобы на гимназиста Гумилёва одной почти пророческой фразой:
- Но ведь он пишет стихи…
В Париже Гумилёв слушал лекции в Сорбонне, посещал художественные выставки, знакомился с французскими и русскими писателями, художниками, и, главное, активно переписывался с Брюсовым, которому отправлял свои стихи, статьи, рассказы. Кое-что публиковалось в крупнейшем символистском журнале «Весы», вызывая закономерную профессиональную ревность других поэтов: авторитет Брюсова в этом мире был непререкаемым, а его похвалы можно было удостоиться крайне редко.
Да и похвалы мэтр расточал, скорее всего, повинуясь предчувствию, так сказать, авансом, прозревая рождение незаурядного поэта. К тому же Брюсову импонировало сходство чеканности, выверенности еще не слишком сильных строк Гумилёва его собственным технически-выверенным до безупречности стихам.
Брюсов не ошибся в прогнозах: в январе 1908 года вышла вторая книга Гумилева «Романтические цветы», за издание которой он уже не платил – платили ему. В ней, помимо всего прочего, были ставшие теперь уже хрестоматийными стихи:
«Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…»
Это уже не подражание, не наброски и, главное – не плод поэтического воображения. В эти годы Гумилев дважды побывал в Африке. Первое путешествие было летом 1907 года, второе - осенью 1908-го. И оба они навсегда провели незримую черту между Гумилёвым и остальными поэтами.  Париж бы ему простили легко – кто в то время не бывал вот так, запросто, в Париже? Но Африка… Воля ваша, это было уже что-то настоящее, более того – уникальное, куда, к тому же, было небезопасно ехать – не то что на Елисейские Поля.
 Вернувшись в Россию, Гумилёв поселился в Царском Селе и был зачислен в Петербургский университет, где учился на юридическом факультете, потом на историко-филологическом, но курса не окончил. Один Бог знает, зачем ему это все понадобилось: ни юристом, ни историком он становиться не собирался, он вообще не знал, кем собирается стать, знал только, что уже стал – путешественником. Но… было принято «получать профессию» даже теми, кто впоследствии ни дня в своей жизни по ней не работал. Редкий случай: Гумилёв поступил «как все».
Это немного сгладило впечатление от африканских вояжей и необычных стихов: «вечный студент», человек, посещающий те поэтические собрания, которые было принято посещать – это уже почти приближалось к норме. Не дамский угодник, но герой многочисленных не слишком длительных романов, как правило, вне поэтической среды. Если бы он еще не был так вызывающе-молчалив!
Нет, Николай Степанович с удовольствием и со знанием дела принимал участие во всевозможных поэтических дискуссиях, так что за сравнительно короткий срок круг его знакомств значительно расширился, Гумилев постепенно вошел в петербургскую литературную и богемную жизнь. Но этот странный человек никогда не говорил ни о чем личном, его жизнь оставалась для всех тайной за семью печатями, хотя, с другой стороны, была как на ладони.
Приходилось придумывать приключения, которых не было. Например, «бурный роман» с довольно посредственной поэтессой Елизаветой Дмитриевой, скандально прославившейся позже как Черубина де Габриак. В Париже были в одно и то же время? В Петербурге регулярно сталкивались на поэтических вечерах? В одном журнале сотрудничали? Значит, роман. Замечательно, что Гумилёв никогда ничего не утверждал и не отрицал, а на прямые вопросы отвечал молчанием.
Эту не-болтливость, столь нехарактерную для литературно-богемных кругов тоже не прощали. В особенности потому, что за ней стояли потрясающие стихи – не столько о Прекрасной Даме, сколько о недосягаемой для большинства романтике:
«На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей».
В это трудно поверить, но, прочитав «Капитанов» один из известных литературных критиков сквозь зубы обронил:
- Корявые стишки… Как и сам автор.
Гораздо легче поверить в то, что определение с восторгом подхватил литературно-поэтический мир. «Корявый поэт» очень прочно прилипло к Гумилёву, причем сплошь и рядом так о нем отзывались люди, не прочитавшие ни единой его строчки. А зачем читать, если все говорят, что - корявый?
Гумилев мало обращал внимание на критику; продолжал печататься в «Весах» и других петербургских литературных изданиях, а с весны 1909 года принял активное участие в подготовке к изданию журнала «Аполлон», где вел регулярный раздел «Письма о русской поэзии». Тогда же состоялась (точнее – не состоялась) его знаменитая дуэль с Максимилианом Волошиным из-за раскрытия таинственной красавицы-поэтессы Черубины де Габриак.
К слову сказать, Гумилёв едва ли не с первого дня был в курсе того, кто скрывается за звучным псевдонимом: летом 1909 года он сопровождал Елизавету Дмитриеву в Коктебель, к ее возлюбленному Волошину. При нем писались первые стихи «Черубины», он слышал обрывки разговоров о готовящемся «великом розыгрыше».
Но едва ли не единственный человек в Петербурге - ни слова не обронил о «прекрасной испанке», не делал загадочного лица при упоминании о ней и вообще – игнорировал саму затею и затейников. Согласитесь, за это действительно можно вызвать на дуэль: ледяное высокомерное молчание святого из себя выведет, а Максимилиан Волошин святым никогда не был.
Попал Гумилева и в знаменитую «башню» Вячеслава Иванова, познакомился с его хозяином и даже принял участие в создании «Академии стиха». Но в конце 1909 года сбежал из холодного и мрачного Петербурга в очередное путешествие, на этот раз более продолжительное — через Константинополь, Каир, Порт-Саид он добрался до Джибути и Харрара, и только в начале 1910 года вернулся в Россию.
Весной этого же года в издательстве «Скорпион» вышел третий сборник стихов «Жемчуга»), сделавший Гумилева известным поэтом и заслуживший почетные отзывы Брюсова и Иванова. В нем, помимо всего прочего, было стихотворение, имевшее прямое отношение к его личной жизни, хотя тщательнейшим образом завуалированное:
«Он поклялся в строгом храме
Перед статуей Мадонны,
Что он будет верен даме,
Той, чьи взоры непреклонны.

И забыл о тайном браке,
Всюду ласки расточая,
Ночью был зарезан в драке
И пришел к преддверьям рая.

«Ты ль в Моем не клялся храме, —
Прозвучала речь Мадонны, —
Что ты будешь верен даме,
Той, чьи взоры непреклонны?...»

Но, печальный и упрямый,
Он припал к ногам Мадонны:
«Я нигде не встретил дамы,
Той, чьи взоры непреклонны».
Зимой 1910 года он объяснился со своей давней – еще с гимназических времен – любовью, Анной Горенко, которая, наконец, согласилась стать его женой. Взор этой барышни был непреклонен целых семь лет. Они познакомились в декабре 1903 года на тихой царскосельской улице…
«Н.Г.
В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашей встречи, мальчик мой веселый».
Начало этого стихотворения, написанного через два года после свадьбы, знают очень многие. Окончание – почти никто:
«Только, ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебеденок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок».
Вся история этого короткого и не слишком счастливого брака – в этих восьми ахматовских строках. Анна Горенко, тоненькая, задумчивая девочка с воистину царскими повадками (уже тогда!), упорно не желала замечать красноречивых взглядов «серого лебеденка». Равнодушно-высокомерно проигнорировала две попытки самоубийства влюблённого в нее поэта. Но в стихах – проговорилась:
«На руке его много блестящих колец –
Покоренных им девичьих нежных сердец.
Там ликует алмаз, и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.
Но на бледной руке нет кольца моего,
Никому, никогда не отдам я его.
Мне сковал его месяца луч золотой
И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:
«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»
Я кольца не отдам никому, никогда».
Не могла не знать об успехах Гумилёва у прекрасного пола, не могла не замечать, как туманятся взгляды женщин при разговорах с ним и о нем. Было лестно являться предметом обожания такого человека – и еще более лестно гордо отвергать его любовь.
«Но на бледной руке нет кольца моего».
Надо знать более позднее творчество Ахматовой, чтобы понять, какое значение придается и придавалось ею перстню, кольцу – подаренному, потерянному, украденному – любому. Пока она не была готова отдать ему свое кольцо. Потом – согласилась.
Из-за скрытности обоих мы так и не узнаем никогда, что же на самом деле заставило Николая так упорно добиваться руки Анны, а ее ответить «да» в ответ на очередное предложение руки и сердца после многочисленных и категорических «нет».
Это произошло в январе, а через несколько недель – первое дурное предзнаменование: 6 февраля 1910 года скоропостижно скончался отец поэта. По всем правилам, свадьбу нужно было отложить минимум на полгода, но… невеста высказывает полное равнодушие к отсрочке и это точно подстегивает жениха: Николай уговорил свою мать не откладывать столь важное для него событие.
5 апреля студент Гумилёв подал прошение ректору Университета:
«Имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство разрешить мне вступить в законный брак с дочерью статского советника Анной Андреевной Горенко».
25 апреля 1910 года они обвенчались, медовый месяц, точнее, лето после свадьбы провели в Париже, а осенью Гумилев… вновь отправился в Африку на полгода, пробыв там до марта 1911 года, на сей раз добравшись до Аддис-Абебы.
Странное, мягко говоря, поведение для молодожена, и еще более странное для влюбленного, много лет добивавшегося взаимности. Было похоже на то, что, получив давно желаемое, Гумилёв тут же охладел к своей Прекрасной Даме. Или – нашел в молодой жене то, чего никак не ожидал найти – личность? И… испугался?
Интересно еще и то, что поэтессы в супруге Гумилёв не обнаружил, точнее, не счел нужным это делать. Она сама признавалась позже:
«Вначале я действительно писала очень беспомощные стихи, что Н<иколай> С<тепанович> и не думал от меня скрывать. Он действительно советовал мне заняться каким-нибудь другим видом искусства, напр<имер>, танцами («ты такая гибкая»)… Вообще полагал, что в семье достаточно одного поэта, а он уже был известен и признан…»
 Николай Степанович, похоже, искренне запамятовал, с каких стихов начинал он сам. Но вообще-то у очень немногих мужчин хватает смелости признать в женщине достойного соперника в творчестве. Жена и вовсе не рассматривается в качестве такового; это Анна поняла сразу и… уничтожила практически все свои стихи и письма, дабы ничто не смущало спокойствие мужа. Разумеется, она пожалела об этом (и не только об этом), когда муж преспокойно отправился на полгода в жаркие страны. Более того, об этом пожалел и Гумилёв, но лишь тогда, когда навсегда расстался с первой женой. Что имеем…
Женитьба на Анне Горенко так и не стала победой для Николая Гумилева. Как выразилась одна из подруг Ахматовой того периода, «у нее была своя собственная сложная «жизнь сердца», в которой мужу отводилось более чем скромное место…» Рождение в 1912 году сына Льва ничего не изменило, лишь ускорило развязку: родителями оба поэта были, увы, никакими.
Жене не было места в жизни сердца мужа, мужу -  в жизни сердца жены. Сотни браков существуют десятилетиями и на гораздо более зыбкой основе. Но только не этот, в котором муж и жена годами вели страстный диалог в стихах (другого выяснения отношений ни он, ни она не признавали и не опускались до него).
Ахматова лукавила, когда с сарказмом вспоминала о своем первом браке: «Николай Степанович всегда был холост. Я не представляю себе его женатым. Скоро после рождения Левы мы молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга».
Молча – это значит без пошлых скандалов. Но Гумилёв посвящал Ахматовой стихи до самой своей смерти, а она, очень недолгое время побыв его женой, до самой своей смерти оставалась вдовой Гумилёва и тоже посвящала ему стихи. Хотя традиционных инициалов посвящения невозможно найти ни у одного, ни у другой. Все – только угадывалось.
Собственно говоря, достаточно одного-единственного стихотворения Гумилёва, чтобы понять причину крушения брака с Ахматовой:
 «Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал — забавницу,
Гадал — своенравницу,
Веселую птицу-певунью.

Покликаешь — морщится,
Обнимешь — топорщится,
А выйдет луна — затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, — и хочет топиться.

Твержу ей: «Крещеному,
С тобой по-мудреному
Возиться теперь мне не в пору.
Снеси-ка истому ты
В днепровские омуты,
На грешную Лысую гору».

Молчит — только ежится,
И всё ей неможется.
Мне жалко ее, виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую
Над участью, Богом заклятою».

Потом были уже более серьезные строки:
«Да, я знаю, я вам не пара, я пришел из иной страны…»
И еще более серьезные – в ответ:
«Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью,—
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас».
Одиночество вдвоем… Уже через два года после женитьбы Гумилев заводит серьезный роман. Легкие увлечения случались у Гумилева и раньше, но в 1912 году поэт влюбился по-настоящему в молоденькую красавицу Марию Кузьмину-Караваеву. Чувство взаимно, но… Мария смертельно больна туберкулезом. И как будто в насмешку все признаки той же самой болезни находят у Анны.
Мария умерла. Анна сумела справиться с недугом. И много позже узнала, что в начале того же года у Гумилева был роман с актрисой Ольгой Высотской, закончившийся рождением в Москве 13 октября 1913 года сына Ореста Николаевича. Мальчик получил фамилию матери и никогда не был признан: к разводу Гумилёв был готов не больше, чем к семейной жизни. А тут еще роман с умирающей Марией, тревога о заболевшей Анне…
Правда, семейная жизнь могла бы – чего только ни бывает! – наладиться после того, как Анна поправилась. Но наступает август 1914 года и, несмотря на имеющееся освобождение от воинской службы, Гумилев в первые же дни войны уходит на фронт добровольцем, зачислившись вольноопределяющимся в лейб-гвардии уланский полк.
Вольноопределяющимся! Почти тридцать лет прожил сугубо штатским, не мог похвастаться богатырским здоровьем, никогда и не думал о военной карьере, а остался в истории как офицер. Более того, к концу 1915 года он был уже награжден двумя Георгиевскими крестами (3-й и 4-й степеней), а в марте 1916 года - произведен в прапорщики.
«И Святой Георгий тронул дважды
Пулями нетронутую грудь…»
О его безоглядной храбрости на полях сражений и готовности «умереть за Своего Государя» вспоминали все без исключения сослуживцы, свидетельств о том, что он не страшился смерти – немерено.
В годы войны он не прекращал писать: был издан сборник «Колчан» (1916), написаны две пьесы, цикл очерков «Записки кавалериста», который печатался в газете «Биржевые ведомости», подготовлен к печати сборник стихов «Костер», опубликованный в 1918 году. Так поэт или офицер? Или офицер-поэт? Еще одна загадка Гумилёва.
Николаю Гумилеву приходилось лично встречаться с членами царской семьи. В 1916 году он находился на излечении в одном из Царских лазаретов, который посещали Сестры Романовы (так называли себя Великие Княжны, исполнявшие вместе с Августейшей Матерью работу сестер милосердия). Свое впечатление от этой встречи он выразил в стихотворении, посвященном младшей из Великих Княжон:
«Сегодня день Анастасии,
И мы хотим, чтоб через нас
Любовь и ласка всей России
К Вам благодарно донеслась.

Какая радость нам поздравить
Вас, лучший образ наших снов,
И подпись скромную поставить
Внизу приветственных стихов.

Забыв о том, что накануне
Мы были в яростных боях,
Мы праздник пятого июня
В своих отпразднуем сердцах.

И мы уносим к новой сече
Восторгом полные сердца,
Припоминая наши встречи
Средь Царскосельского дворца.
Прапорщик Н.Гумилев»
Это стихотворение недаром подписано воинским званием, - здесь Николай Степанович выступал именно как офицер, а не как поэт. И это стихотворение, кстати, ему припомнили во время короткого военно-полевого суда, приговорившего его к расстрелу. Стреляли в офицера-заговорщика, застрелили поэта…
Революция, кстати, застала Гумилева за границей, и он вполне мог не возвращаться в большевистскую Россию. Но он вернулся. В 1918 – 1921 годы Гумилев был одной из наиболее заметных фигур в литературной жизни Петрограда. Он много печатался, работал в издательстве «Всемирная литература», читал лекции, руководил созданным в 1921 году Петроградским отделением Союза поэтов. Стихи этих лет напечатаны в сборниках «Шатер» и «Огненный столп», вышедшем в августе 1921-го.
«За это не расстреливали», - скажете вы и будете правы. Гумилёва, конечно же, расстреляли не за это и не за недоказанное, полумифическое участие в «заговоре Таганцева». Его казнили за то, что он оставался верен себе: открыто крестился, снимая шапку перед каждым питерским храмом, вызывающе разговаривал с «новой публикой», на одном из своих поэтических вечеров, когда ему из зала задали вопрос «каковы его политические убеждения», он бесстрашно ответил:
- Я - монархист.
Немудрено, что 3 августа 1921 года Гумилев был арестован по обвинению в антисоветской деятельности. Точная дата его смерти неизвестна, его расстреляли вместе с еще шестьюдесятью обвиняемыми.
Документы свидетельствуют, что и на следствии Гумилев не изменил себе. И принял смерть «не на белых простынях», а от «пули, которую в темные ночи готовил рабочий» - все, как предсказывал в своих стихах.
И – горестный стон-отклик Ахматовой, давно уже жены другого:
«Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля».
Зашифровала, запутала, замела следы… Августовскую казнь засыпала снегом. И лишь незадолго до смерти призналась, кому было написано это стихотворение, как и многие другие. Ему – «надменному лебедю», которому сама же предложила расстаться за пять лет до этого страшного события.
Ведь когда Гумилев наконец вернулся в Россию, Ахматова сообщила ему буднично и сухо: она полюбила другого, им нужно расстаться официально и навсегда.
«Сказала ты, задумчивая, строго:
- Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя.
И пред лицом всевидящего Бога,
Быть может. Самое себя губя
Навеки отрекаюсь от тебя…»
Это стало страшным ударом для Гумилёва, не представлявшего себе, что не ОН может уйти, а ОТ НЕГО. Да и многочисленные романы шли как бы «параллельно»: он любил свою «колдунью-жену», любил с первого взгляда и до последнего вздоха.
3 августа 1918 года Анна Гумилёва и Николай Гумилёв официально оформили развод. Она стала женой известного ученого В. Шилейко. Гумилёв женился на другой Анне, Энгельгардт, которую в семье называли Анной Второй. Вскоре родилась дочь Елена. Но и во втором браке Гумилёв не изменил ни свои привычки, ни образ жизни.
«Николай Степанович всегда был холост…»
День кончины Николая Гумилева известен только приблизительно - начало августа 1921 года. Но теперь, благодаря открывшимся обстоятельствам кончины, можно утверждать, что Николай Степанович Гумилев принял смерть как убежденный монархист, как царский офицер, оставаясь при этом до последнего вздоха русским поэтом. И можно сказать, что это была та смерть, которой он искал, которую предсказывал, о которой мечтал.
«Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лет,
И на дне мирового колодца
Он безумье свое проклянет.

Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит,
И, Всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит.

А ушедший в ночные пещеры
Или к заводям тихой реки
Повстречает свирепой пантеры
Наводящие ужас зрачки.

Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначена тверь.
Но молчи: несравненное право –
Самому выбирать свою смерть».
Ахматова стала для Гумилева идеальной вдовой. Она отреклась от него живого, всеми почитаемого, но мертвому, расстрелянному большевиками, она осталась верна до конца. Хранила его стихи, хлопотала об их издании, помогала энтузиастам собирать сведения для его биографии, посвящала ему свои произведения. Сына воспитала так, что мальчик гордился своим отцом и своей фамилией (именно нежелание сменить ее на неприметную Горенко и привело к первому аресту Льва Гумилёва).
«Все души милых – на высоких звездах…» - писала она позже. Но одна душа была все-таки милее и ближе прочих.
Не ужившиеся на Земле в обычном союзе мужчины и женщины, Гумилёв и Ахматова стали неразлучной «небесной парой», ибо вспоминая одного, нельзя не упомянуть другую.
И наоборот – тоже.

P.S. Двадцать четвертого апреля 2007 года Коктебеле у дома Волошина был открыт памятник Николаю Гумилёву.