Малек Хаддад. Друзья мои, вам эта песнь

Родился в 1927 году в городе Константине. Окончил лицей в Алжире и факультет права в Экс-ан-Провансе во Франции. Пятидесятые годы прожил в Париже. После завоевания Алжиром независимости вернулся в родной город и был избран в исполнительный комитет Союза писателей Алжира. Умер в 1978 году. Получил широкую известность своими романами: «Я подарю тебе газель» (1959), «Ученик и урок» (1960), «Набережная цветов не отвечает» (1961). Его поэзию отличает светлый оптимистический тон. Он создал яркие стихи-гимны в честь борцов за свободу Алжира. Одинаково свободно владел и классическим рифмованным стихом и верлибром, нередко прихотливо соединяя и тот и другой. Сборники стихов: «Угроза несчастью» (1951), «Прислушайся, я позову тебя» (1961).


Я НА СТРАЖЕ НОЧНОЙ
Я на страже ночной у ворот сновидений,
Я сомнений своих охраняю порог.
Ожидаю пароль, но лишь ветер осенний
Подбивает несбывшимся грезам итог.

Я на страже ночной, я раздумий теченье
Силюсь в русло направить, внимая, как бьет
Час за часом, как звезды вершат на вечернем
Небе, диске заезженном, свой оборот.

Я на страже ночной, я у порохового
Склада воспоминаний, не ставших золой.
Из гробов поднимаются тени былого
И стоят до зари в карауле со мной.

Я на страже ночной, в чем же скорби причина?
Кто там жалобно стонет всю ночь напролет?
То ли матери голос, утратившей сына,
То ль пчелы, у которой похитили мед...

Я на страже ночной, я мечтаю о лодке,
Танцевавшей по зыби легенд, голубой.
На прибрежье, извергнув из пенистой глотки
Лодку, мертвую чайку качает прибой.

Я на страже ночной, я на зябком перроне:
Мимо поезд проносится, слышен гудок.
Чей-то взгляд на моей остается ладони —
Залетевший случайно ко мне мотылек.

Я на страже ночной, а вокруг меня звезды
Иль зрачки золотые пастушьих собак.
Я на страже ночной, и еще мне не поздно
Поучиться у них, как осиливать мрак.

Я на страже ночной, и ручей неумолчный
Мне толкует всю ночь о святой правоте
Тех, кто зерна зари рассевает средь ночи,
Ткани радуг невиданных ткет в темноте.

Я на страже ночной, я слова вспоминаю,
Те, которые знал, когда был пастухом,
И которые первыми — я это знаю —
Постучатся ко мне в этом мраке глухом.


* * *
Соловей, старина Робин Гуд,
Соловей, мой сподвижник по горьким моленьям
Соловей, сотоварищ, собрат,
Не рассыпай в мюзик-холле
Своих серебристых рулад!
Не засыпай на заре.
Завтра будет прекрасное утро.
Соловей, драгоценное божье созданье,
Соловей, мой маленький Моцарт,
Маленький Моцарт с горлышком белым,
Соловей, о матери спой мне моей!

Соловей,
Твоя трель, словно звон Алладиновой лампы
Купи мне гору и барашка с курчавой шерстью
Купи мне дом, где очаг пылает зимой,
Звонок с уроков, дорогу домой,
Купи мне школьную куртку,
Самый счастливый билет,
Купи мне ссадину на колене
И побольше чернильных клякс в необъятной
Тетрадке воспоминаний...

Соловей, купи мне
Улицу, что ведет к моей маме.


ДРУЗЬЯ МОИ, ВАМ ЭТА ПЕСНЬ
Не подумайте только, что моря чурались они,
Что были им чужды радости тайных прогулок,
Что не любили они цветов и пирожных,
Что невест у них не было, не было вдов,
Что не гонялись они, как дети, за собственной тенью,
Не подумайте только, что танцев чурались они,
Не мечтали промчаться на тройке
По льду голубому,
Не читали тяжелых укоров
В глазах умирающих ланей,
Не подумайте только, что жили они лишь войной
И не умели ласкать волосы древних легенд...
_____________

Шла в Алжире тогда репетиция пьесы —
В ней сегодня без грима участвуем мы:
Зов свободы — пролог, а в последнем из действий
Приговор и расстрел на задворках тюрьмы.

И над скопищем жаб, о любви лопотавших,
Поучавших нас мудрости затхлой своей,
Нас была только горстка, об утре мечтавших,
О приходе у тьмы отвоеванных дней.

Нас была только горстка, но мы толковали
О сраженьях во имя Отчизны всерьез.
Нас была только горстка. Мы не проливали
На страницах газет крокодиловых слез.

Нас была только горстка, стремившихся смело
К нашей общей отчизне — столице поэм.
Нас была только горстка, и высшая мера,
Как Дамоклова кара, грозила нам всем.

Нас лишь горстка была, ненавистны нам были
Соловей замолчавший, уснувший орел.
Нас была только горстка, но мы не забыли,
Что свободу без боя никто не обрел.

Нас была только горстка юнцов, и, однако,
Мы сквозь тучи провидели радуги мост.
Нет, не горстка — щепоть между пальцами мрака
Но щепоть предрассветных неистовых звезд.

Никогда мы не верили в дутые фразы
Тех, кто солнца боялся сильнее, чем крот,
Мы под пулей в бою не сгибались ни разу,
И зажать никому не удастся нам рот.
_____________

Если б рот я раскрыл, вы заткнули бы уши,
Вы б уставили в землю глаза от стыда:
Вам пришлось бы такие признанья послушать,
Что под пыткой не вырвать у нас никогда.
_____________

И я раскрываю рот,
Я хочу говорить,
Встав во весь рост,
Лежа на голом полу

Или сидя на скамье подсудимых.
Никаких защитников мне не нужно,
Кроме солнца, встающего над тюрьмой,
Из которой вырываются мои песни.

Я хочу говорить, во весь рост встав,
Я хочу, чтоб древком для флага тело мое было,
Я знаю: руда не превратится в сталь,
Не пройдя сквозь пылающее горнило.

Я скажу:
«Алжир — молодость мира!»
Я скажу:
«Свобода восторжествует над гнетом!»

Свобода диктует мне эти сроки,
И я говорю:
«Свобода!»,
Я говорю:
«Мы будем свободны,
Никому свободы у нас не отнять!»
_____________

Скоро высохнут слезы под солнцем надежды,
Рано ль, поздно ли будет убийца убит,
И победу над тернием розы одержат,
И возмездие лоб палача заклеймит.
Я обретаю себя, отвергая
Примиренья предательский поцелуй.
Имя мое — Гнев, теперь, когда убивают,
А вам ли не знать к миру мою любовь?
И раз убивают теперь, значит — меня убивают,
Но я все равно должен петь.
Мне улыбался Алжир улыбкой парней веселых и черноглазых!
Они братьями звались моими,—
Звучат как музыка их имена.
Я их вспоминаю.
Растирая меж пальцами кустик полыни,
Я зову друзей, но в объятьях моих пустота.
Они братьями звались моими,—
Это слово не хуже других и не лучше.
Были они крутизной и обрывом
Перед тем, как орлами стать,
Перед тем, как сделаться песней,
Несущейся над землею,
Где дремлет моя гитара среди пшеничных полей.
Гитара поведать мне хочет о братьях моих,
О друге моем, о товарище старом:
Имя им было Гнев, а смотрели они глазами Любви.
Ах, слишком долго играл я словами, говоря о гранатах,
И не желаю теперь двусмысленности никакой...

Нас немного осталось в живых,
И я говорю за всех.
Друг мой, друзья мои,
Вам эта долгая песнь!
Вам, что питались светом,
Когда я голубыми дорогами бредил.
Друг мой, друзья мои,
С жестами точными и скупыми,
Как вы любили город с омытой дождем мостовой!
Мне все рассказали о вас,
Чтобы я позавидовал вам,
Чтобы везде я без вас скучал,
Где вас больше нет.

Столько друзей у меня, что и по пальцам не счесть.
Разом всех разглядеть — и обоих глаз мало.
Сколько было друзей, столько в сердце и есть,
Только биться оно в одиночку устало...
_____________

Стольких друзей имена умолкнуть должны,
Чтобы слово обрел поэт...
Друзей, что любили цветы и грезили о грядущем,
В котором теперь я живу.
Вот почему,
Когда настанет пора воздвигать им монументы
В Недроме, высоком городе под вековыми деревьями,
Где уснули друзья мои на рассвете,
Я на мраморе высеку их имена,
А потом обелиски пусть снова скалами станут...
Все друзья мои званья героев достойны,
Все они говорили: «Вперед посмотри,
Скоро солнце взойдет и окончатся войны!» —
Все друзья мои ведали мудрость зари.


СЛОВА
Я считал и считаю несносной обузой
Те слова, чье признанье — забава одна,
И поэтому я не в ладах с моей музой:
Из слоновьего бивня не сделать живого слона.

Но уж если отныне мой рот опечатан
Поцелуем, отметившим песни предел,
Пусть минувшие полдни грядущим закатам
Не забудут напомнить, как петь я умел.

Чтобы слово осилило сонные чары,
Мне достаточно было тогда пустяка,
И туманный рассвет разгорался пожаром,
Превращался в звезду огонек светляка.

А теперь я скитаюсь средь слов бессловесных:
Эти немы, тем нечего больше сказать.
Как в темницах они на страницах безвестных,
И никто не возьмется их перечитать.

На минутную стычку хватило им пыла,
Спят слова, словно псы, прекратившие вой.
Ах, одно среди них мне так дорого было,
Что его превратил я в свой клич боевой!

И однако, я смог бы, наверно, при встрече
Заглянуть им в глаза, улыбнуться, как встарь,
Наделить их волшебной способностью речи,
Преподать им поэзии вечный букварь.

И как знать, не удастся ли мне напоследок
Затяжного их сна пересилить застой?
Я добром или силою, так или этак,
Возвращу обленившихся воинов в строй.

Тех, которые бились, как сердце, как птица,
И букетами хрупкой мимозы укрыв
Восемнадцатилетних товарищей лица,
Их земле предавали у форта Сетиф.

Игры слов, игры рук: собираем гранаты.
Снова ястреба тень надо мной, над страной.
Вновь взялись за оружье свое серенады.
Соловей им пароль сообщает ночной.

Воевали слова за победу рассвета,
Чтобы солнце сияло, шумела трава.
Стала флейта пастушья военною флейтой,
И любовью и гневом пылали слова.

Этих слов легендарных знавал я немало.
Им средь прозы житейской теперь нелегко,
И они, озаренные отсветом алым,
Ищут призрак убежища средь облаков.

Чтобы выжить, попасть на журналов страницы,
Прокормиться хоть как-нибудь, надо уметь
Пустословить, болтать, клеветать, мелочиться,
А слова-трубадуры умеют лишь петь.

Я терял их в изломах нежданных и грозных.
Били молнии судеб в незримую цель.
Свищет ветер в моих продырявленных грезах.
Но тростник продырявленный — та же свирель.

Есть средь слов драгоценных заветное слово,
Что вошло в мою комнату, словно заря.
Слава слову, потрясшему рабства основы,
О всех зорь предисловье — заря НОЯБРЯ!

Рядом с ним остальные скучны и случайны:
Волны чайку качают — пустая строка!
Но и этой строки заурядной звучанье
Может море напомнить душе моряка.

А чтоб те обрести, что Историей стали,
И чтоб встать самому среди них во весь рост,
Я с друзьями прошел сквозь пустынные дали
В зазеркалье Сахары под взглядами звезд.

Оборвавшимся словом зияет могила,
Носит ветер пустыни над мертвыми прах,
Но слова, что другие недоговорили,
Этой фразе пробили дорогу в песках.

Ах, слова-ветераны давно уже в прошлом!
Вряд ли мне б захотелось теперь услыхать,
Как они проржавевшими глотками пошлый
Распевают романс: «Все прошло, время спать».

Полиняли истрепанные обороты,
С лицевой стороны износились дотла,
Устарели и выцвели, вышли из моды...
Что поделать — была бы изнанка цела.

Я смотрю, как слова ковыляют устало,
Удивляясь тому, что остались в живых,
Что росою колючая изморозь стала
Под весенним лучом наконец и для них.

Изувечены, сломлены бурей событий,
Чуть плетутся слова, потускнев, присмирев,
И гордятся лишь тем, что хватает им прыти
Повторять бесконечно все тот же припев.

Я устроил им смотр и увидел воочью:
Самых лучших давно не осталось в строю,
А оставшимся долго ли в многоточье
Обратиться под пулями в первом бою?

И вернулись ко мне те слова, что звучали
В годы юности солнечной, как мандарин,
Но теперь им напевы любви и печали
Уж не кажутся наигрышем мандолин.

Вновь со мной тот напев, что любил я без меры
Вновь со мною тот взгляд, что, сливаясь с моим
В глубине моих глаз побеждает химеры
Привидений толпу разгоняет, как дым.

Я — с гитарой, от мук немоты исцеленный
На губах моих привкус счастливых времен!
Дождь, как прежде, в глаза мои смотрит влюбленно
И, как прежде, я всем, что вокруг, удивлен.

Удивлен, словно куст на опушке рассвета,
Ослеплен, словно тот, кто встречает зарю.
Расступается мрак — счастье именно в этом.
Уж поверьте, я знаю, что я говорю.

Мне ль не знать, в чем оно, если нет мне покоя,
Нет покоя, пока не стихает война,
Мне ль не знать, в чем оно, если в бешенстве боя
Тетивой запевает гитары струна...

А пока зари золотистая пена
Не пахнет вербеной,
И ночи не стали короче,
И тянется время тоскливо
В ожиданье призыва.

Нам остается угадывать время рассвета,
И пересчитывать флейты-тростинки,
И до утра отложить другие заботы...

А пока моя муза не щеголяет словами
И повторяет одно:
Выстоять до утра.

Нужно флаг угадать в заурядной тряпице,
Чтобы детям моим рассказала она,
Что раздвинуть я смог горизонта границы
Видя парус под ветром в куске полотна.

Нужно, чтобы в сумбуре случайных созвучий
Различать научились мелодию мы;
Звук в тиши зарождается, радуга — в туче,
Свет из тьмы прорастает, весна — из зимы.

Воспевая дороги Свободы и Славы,
Не забудем о том, что уже позади,
О нарциссах, что стали, как маки, кровавы
У расстрелянных мучеников на груди.

Разлетались слова, как гранаты, в осколки,
Словно бомбы в бою, разрывались сердца,
Чтоб напев оборвавшийся Гарсиа Лорки
Я сумел под гитару допеть до конца.

Неминуемы грозы, но в грохоте грома
Я угадывал мирную песню и смех.
Я провидел в развалинах контуры дома,
Очертанья надежного крова для всех.

И поэтому те из друзей, что привыкли
О призванье поэта судить сгоряча,
Пусть поймут наконец, что ему после битвы
Гриф гитары милей рукояти меча.

Да простит меня друг, только прошлым живущий,
И меня не корит и не ставит в вину,
Что теперь я пою про кустарник цветущий,
Про улыбку любимой, луну и весну.

Я пою о любви, восстающей из праха,
Хоть не всякий еще к этим песням привык,
Я пою о судьбе партизана-феллаха,
На сияющий лемех сменившего штык...

Я старею, как старится все в этом мире,
Но надеюсь, что мне удалось заслужить
Право петь мою песнь в обновленном Алжире.
Умолкают лишь мертвые. Петь — значит жить.

Я сказал то, что мог, и кем мог, был услышан.
В чем был прав я, в чем нет — рассудить не берусь.
Было время гранат, но пришло время вишен,
И не мне одному вишни слаще на вкус.

Отыскал я слова, что ржавели без цели
В словаре среди модных затасканных слов,
И вот эти слова, что в боях уцелели,
Мне дороже любых орденов и чинов.