Весна

ВЕСНА

Высокая печаль – почти счастье.
Или – счастье?..

Была середина марта 200… года. Странное время. После полудня  - совсем весна, почти тепло, только небо зимнее, без кучевых облаков, а с рваными серо-белыми плоскими льдинами в яркой его лазури. А с утра – холодно, зябко, неуютно, и даже дети не накатывают дорожек на замерзших лужах, за зиму прискучило им это занятие. Синицы уже улетели, а скворцов с юга еще нет. Почки на тополях еще не только не хотели раскрываться, но и раздавленные между пальцами, особо ничем не пахли. И трава все еще думала, вылезать ей из земли или еще не стоит. Но если нет ветра, и плоских льдин-облаков на небе немного, то чувствуешь себя вполне комфортно. Вот в один из таких дней я и вывел отца на улицу. Посидеть на лавочке возле подъезда.
Он долго спускался. Через две ступеньки отдыхал. Сейчас сидит, как старый филин на жердочке. Глаза с непривычки полуприкрыты. Слишком уж ярким кажется солнце. Клюв-рот приоткрыт, отец часто дышит, устал. Невесомый порыв ветра качнул вылезшую из-под шапки седую прядь. Отец приподнимает плечо, загораживается от него. Или филин приподнимает крыло?
Постепенно отец привыкает. К солнцу, ветерку…
- Так, я пойду в магазин и пройдусь заодно. Минут сорок. Выдержишь?
- Иди, иди, Дим, конечно! Тут и в самом деле – тепло. Выдержу.
Сворачиваю за угол. Мне навстречу идет тетя Аня. Наша знакомая из соседнего подъезда. Женщина не толстая, не полная даже, а то, что принято называть  - статная. Нет, меньше ее семидесяти ей не дашь, но стать, осанка говорят, что и в семьдесят королева остается королевой. В одной руке у королевы – ведро, из которого выглядывает ручка веника и топорище, в другой – тяпка. Ни огорода, ни дачи у Збарских нет. Откуда тетя Аня идет – понятно.
- Здравствуйте, тетя Аня.
- Здравствуй, Дима.
Дальше, собственно, будет уже рассказ отца.
- Добрый день, Аннушка! С кладбища идешь? Моим привет не передавала? – отец спрашивает ее так, потому что могила ее матери и могилы его матери и моей, его жены, располагаются почти рядом, - сядь, отдохни.
- Здравствуй, Георгий Палыч! Первый раз после зимы – на улицу? А привета я не передавала. Потому что была не там. У любимого я убиралась, - говорит Анна Петровна громко, да еще голос у нее низкий, грудной, глубокий.
- Да ты потише, Аня! – отцу явно не по себе. Тем более, что в «скворечнике» балкона на пятом этаже в соседнем подъезде высунулся и полудремлет муж Анны – Виктор Константинович Збарский. – Муж-то твой живой, вроде!.. Ты-то с кладбища идешь?..
- Муж, говоришь? Ну да, конечно, почти полвека – законный муж. Да ведь он – полюбовник мой. А любимый… Любимый мой на кладбище, - тетя Аня продолжает говорить громко. И уже почти смеясь, весело спрашивает. – А ты что, Палыч, не знаешь ничего? А, ну да, вы ж в поселок позже приехали. И никто не рассказал? Все ведь знают. Хотя… Больше пятидесяти лет прошло. Уже и забыли. Пора. А хочешь, я тебе расскажу? Душу облегчу? Нет. Грехов на мне нет. Просто день сегодня хороший. В такой день приятно помянуть хорошего человека.
Лицо Анны Петровны наполнено светом. Ни в голосе, ни на глазах нет слез. Даже печали нет. Грусть? Грусть – есть. Говорит она, улыбаясь. Это не противоречит словам.
- Я в школе, Палыч, хорошо училась. Это и по детям моим видно. Но ни к чему меня не тянуло. Поэтому дальше никуда учиться не пошла. Зачем? Если так? Подалась на стройку. Через год работала так, аж гай шумел, как у вас говорят. Мужики угнаться не могли. Девка сильная, мощная. Мускулы и сейчас перекатываются. Правда, уже под салом, конечно. А тут – комсомольский набор. Поселок в открытой степи – с нуля. Романтика! Тяжело нам, конечно, пришлось!.. Но знаешь, Палыч, вспоминать-то приятно. Юные мы были, молодые, глупые, наверно. А сейчас – мудрые, но уже не молодые, - она ненадолго замолкает, улыбка сползает с ее лица, но потом снова освещает его:
- Когда приехала сюда, у поселка и названия-то не было, потом появилось – Красногорский. И ты понимаешь, Палыч, Его-то я почти сразу увидела. Любимого! До этого и мыслей таких не было. А тут Его увидела, сразу как будто кто начертил в голове огромными буквами: «Это мой будущий муж!» Никто нас не знакомил. Как-то постепенно мы с ним узнавали друг друга. Молодые все, общая работа, общая компания, жили в вагончиках. Но через полгода он стал для меня всем. Отцом, братом, любимым!.. Сколько было всего! Не рассказать! Я, Жора, его грузовик по звуку определяла. Стою, кладу кирпич, не оборачиваюсь, но знаю, что это он подъехал, сейчас откроет дверцу, крикнет: «Привет, любимая!» Девчата завизжат: «Это ж какая из нас?!» Скажет: «Сама знает.» Обернусь, покраснею, помашу рукой. Я ведь февральская. Так он мне розы в феврале привозил откуда-то. Не этих длинноногих голландских красавиц. Прелесть, конечно! Но не было их тогда у нас. А маленькие, трогательные! Распахнет ватник, а там три белых розы шипами за свитер зацепились!.. А как он бульдозером на склоне Дрофичьей балки в снегу выписывал: «Моя Аня!» Главный инженер одновременно и смехом давился, и гнева не скрывал: «Да, твоя, твоя, никто же не спорит! Но зачем солярку на ветер? Вот женись и разбирайся с ней, в семейных, так сказать, условиях. Без применения тяжелой техники!» Дождались мы отпуска. В апреле поехали домой. Мы ведь из одной области, Владимирской. Я из Коврова, он из Мурома.
- Так ты не с Украины?
- А, да нет, это муж мой, полюбовник – Збарский – украинец. Из Львова. Теперь – иностранец. Смешно, ей-богу. А моя девичья – Иванова. Куда уж русее – она снова ненадолго замолчала, подставила лицо ветерку. – А весной не пахнет. И земля еще не парит… Любимого моего все Муромцем звали – под два метра. А талия – как у мальчика. Красивый. Мужеской, строгой красотой. Только глаза большеватые. И голубые-голубые. Он меня на руках любил носить. А я ведь пушинкой никогда не была… Да, приехали, познакомились с родителями. Я с его мамой, он – с моими. После майских решили расписаться. Вернулись в Красногорский. А тридцатого апреля он погиб, - она продолжает свой рассказ, не останавливаясь, но и не убыстряя его. А отцу стало нехорошо. Но лицо Анны Петровны источает свет по-прежнему. И отец – слушает. – Это произошло на нашей стройплощадке. Плита сорвалась. Меня пытались остановить. Да где там! Такую остановишь! Живого и целого на нем ничего не осталось. Только глаз. Голубой-голубой. Сердце билось еще минут десять. И – все… Нет, в обморок я не упала. Слез своих не помню. Не до них мне было. Только я как закаменела. Мать его с сестрой приехали не скоро. Но не опоздали. Хоронили на кладбище, которого еще и не было – третья могила всего. После похорон мама его говорит мне: «Поехали к нам, девочка…» Я отшатнулась: «Нет! Я – с ним.» Промолчала она. Но не поверила, конечно.
- Слушай, Аня, - отец спросил ее почти шепотом. – Так Ольга – его дочь?
- Эге! – горько, но почти весело рассмеялась Анна Петровна. – Если бы! Мы ведь, Георгий Палыч, иначе были воспитаны. Он мою честь берег. Да и я на страже ее стояла. Где уж тут? Я ведь только через три года замуж вышла. Так что… И двое моих детей – не от него. И в пятерых моих внуках не течет его кровь. Ничего от него не осталось, Палыч, ничего. Только кости в земле. Памятник. Оградка. И жердёлина. Так абрикосовые деревья у вас называют. Памятник и оградку я поставила. А жерделина сама выросла. Не сама, понятно. Из косточки. Первый год я к нему почти каждый день ходила. Лягу на холмик, как к нему на грудь, и рассказываю, рассказываю. Плачу, конечно. Сколько раз я вот так лежала у него на груди. У живого. Полтора года мы любили друг друга. Молодежь сейчас называет это чистой дружбой. Глупые! Или мы были глупые… Сейчас-то уж редко бываю. Иногда по полгода он там один. А приду… рассказываю, рассказываю. То, что и муж не знает. И не хочу я, чтобы он это знал. А замуж, Палыч, я с тоски, с отчаянья вышла. Любви во мне много скопилось. А тут Виктор со своим предложением. Он ведь все знал. И хоронил его. А любовь… Позже пришла. Да и как полвека почти без любви прожить? Он ведь почти двадцать лет пил. И привозили его, и сбрасывали, как дрова, перед подъездом. А после первого инфаркта он пить бросил, но начал такое вытворять!.. Ну да ты уж все это знаешь. Вы уже здесь жили. А после второго – инвалидность. Думаешь, легко с ним? Без любви это все не осилить. Души не хватит. А то, что полюбовником я его называю, при нем – так это ж правда. Пусть он и законный муж. Люблю я его, конечно. Но это – другая любовь. Совсем другая.
- Не ревнует?
- К покойнику? Что ты говоришь, Палыч! – она снова рассмеялась, почти без горечи. – Хотя… На кладбище, на Его могиле, Витя ни разу с похорон не был. Но мне не сказал ни слова. Даже когда пил. И мать, и сестра моего Любимого каждый год приезжали. У нас останавливались. Мама умерла давно. Да и сестра уже в годах. Последний раз была лет пять назад. И дети мои помогают мне то траву полоть, то ограду красить… Виктор никогда не возражал...
- Ладно, Палыч, пора мне мужа кормить. И Дима вон возвращается с прогулки, твой Дмитрий Георгиевич. Пойду я. Отдохнула. До свиданья.
Мы с отцом поднимаемся еще дольше, чем опускались. Отдыхает он теперь уже на каждой ступеньке. Но едва отдышавшись, он рассказывает мне вот эту историю. В глазах отца, в голосе, в выражении лица тоже нет ни слез, ни жалости, ни сочувствия. Есть – радость! Восхищение! А люди, оказывается, совсем не так плохи, как обычно принято считать!..
Весна 200… года вступает в свои права.

Декабрь 2006 – январь 2007.
Иван Манойло.