R. P. январь-март

R. P.

Морозный воздух с вкраплением табака
напоминает мне, как бегал, ажно ныли бока,
за улыбкой, имеющей силу растапливать лед,
что топтал на остановках, бодрствуя сутки напролет,
как слепая пуля из-под неопытных рук,
чтоб в итоге догнать, но, сделав крюк,
возвратиться совой с обвиненьем во всех
тяжких; пасть плашмя, в надежде на огрех,
в желтом свете люстры, чей закат
горит, покуда платишь за прокат.

+

Снег метет, точно дворник, не делая различья
меж объедком и вчерашнею открыткою, меж
кривою и прямою. Но, застынь он, — чем не птичья
клетка. Дни как синицы. Мозги как манеж
для нейронов, в попытке связать нить событий
слетевших с катушки; чечеткой иглы,
кровь черня, я пишу тебе невмы, — их вити-
еватость рельефна, и смяты углы.

+

И «ныне и присно и во веки веков»
ничего уже не будет, лишь книжки
на полке, где-то до середины не читанные,
ибо не досчитался клыков;
и стены, вены, лампы — слишком,
слишком яркие, словно души ощипанные;
кожа, теперь уже тонкая, обивающая фарш
с соплями. И дорога, досель ведущая
на все четыре, ведет теперь к опьянению.
Когда кулисы закрываются, фарс
продолжается на втором дыхании, и, мучая
зеркала, клоуны пробует пение.

Кофе... мофе... поза йогина, клик-
клик-клик, но большой беды не накличить.
И снег за окном, или не снег за окном, а
друзья все расстреляны, за мигом миг,
и только птичий
помет производится по расписанию. Кома,
дорогая, это когда ты вроде бы спишь,
но пульс не в пример всем живущим.
И «поэтому долго смеркается»,
а потом начинается странная тишь.
Так застывает событий гуща,
и понимаешь, что не в чем каяться.