Из цикла Часовенная гора

ИЗ ЦИКЛА «ЧАСОВЕННАЯ ГОРА»


1.
Кому теперь он нужен, этот бор,
поселок, что давно уже в упадке?..
И той любви несмелые повадки,
счастливый и мучительный набор
порывов, подозрений, ссор?
Любовь трудна. Но лишь она пройдет –
отрадно разбирать ее пожитки,
ее наряд, изношенный до нитки, —
она как опустевший огород,
где лишь ботва и мирные улитки.

Все это было так уже давно!
Та страсть теперь едва ль вообразима.
Она ушла тогда невозвратимо,
как все, что умирает, но...
Вдруг снова крутится, как старое кино.


2.
Дары черничника в сосновом сухостое.
Багульника блаженное удушье...
Любовное влеченье половое
к соседской девочке — наперснице, подружке.

И все наводит трепетную жуть:
купальник в черно-белую полоску,
оберегающий девическую грудь,
и пляжного прибоя подголоски.

...По вечерам, напористо и зло,
как волки, бегали велосипеды.
А метиолы пахли тяжело,
и метеоры сыпались к соседу.

Рогатый месяц возносил рога
с упрямым креном в звездные потемки,
пока его не прятала тайга.
Калитка хлопала до обморока громко.

А лучший друг безбожно умыкал
подругу. Безлошадный, одинокий
я лез в бурьян и горько горевал,
пока они «крутили» в Териоки.

Унять тоску я уходил в леса.
На дальнем озере по кличке Щучье
шумели ветры. Птичьи голоса
мое приветствовали злополучье.


3.
Умер Сталин.
Под стоны и плачи
оживают притихшие дачи.

Здесь проводят холодное лето
музыканты, артисты, поэты.

Здесь Ахматова, выдержав грозы,
во главе небольшого конклава
пожинала колючие розы
поклоненья и горестной славы.

Под защиту спасительной хвои
убегал Шостакович опальный
от забот и газетного воя,
от погромной статейки журнальной.

...В станционном буфете, «у Маши»,
восседали отнюдь не за квасом
музыканты, артисты, и даже...
повсеместно известный Черкасов.

Каждый вечер к бетонной полоске
поставляла слуга-электричка
«дипломаты», портфели, авоськи...
вожделенья, заботы, привычки.

Старый «зэк» и его «кагэбэшник»,
диссидент и «стукач» на покое
собирали в бору сыроежки
и сбивали поганки клюкою.

И за каждым высоким забором
отдыхал неприступный начальник.

Комарово мое, Комарово! —
общежитие жертв с палачами.


4.
Трамвай летел, виляя боком,
по переулкам и мостам
вдоль золота вечерних окон
к нашим излюбленным местам.

Во весь октябрь, по вечерам,
запанибратски,
закат лил сурик из ведра
на три задумчивых бугра
села Рыбацкого.

Мы шли по ломаной стерне,
по мерзлым лужам.
мы обживались в тишине...
Нам было весело вдвойне
на лоне дружбы.

Мы шли под карканье ворон,
шли без дороги,
а месяц лез на небосклон,
большой, двурогий.

Бодлер отягощал карман
и томик Блока,
и обольстительный бурьян
нас звал далеко.

Ты вспоминал из Кузьмина,
из «Ладомира»...
Нас опекала тишина.
Мы были пьяны без вина
«на стогнах» мира.


5.
Мальчик на пляже играет в сухие тростинки:
делает мобиль из них и веселого ветра…
Так и ношу я, в затеях твоих и новинках,
давнее детство, как старую шляпу из фетра.

Велоэксцентрик, любитель приврать и повеса,
«анфан терибль» с глазами печальной коровы,
ты — доезжачий того незабвенного леса,
что окружал нас в чухонском раю Комарово.

Вечно ты едешь в те самые дальние дали,
сбивший колени, исполненный чудного лада,
стайер, крутивший шальные педали,
въехавший в яму, откуда не будет возврата.

Я не отдам тебя сразу, такого живого,
самому мирному кладбищу в солнечных пятнах,
в русско-чухонском сосновом раю Комарово,
где твоя жизнь представлялась такой необъятной.


  6.
Мы проходим теснинами леса
отсыревшей осенней тропою.
Мы тихонько бредем под навесом
комаровской задумчивой хвои.

Мы гуляем по сонному пляжу,
умащая вином свою душу.
Лес роняет последнюю пряжу
на продрогшую финскую сушу.

Белобрысые грустные финны
посещают свои пепелища.
Мать-история дует нам в спину
и разбойничьим посвистом свищет.

На земле умирают стрекозы.
Сиротливое солнце в закате.
Но я знаю: Земля не бесхозна —
вся она как небесная паперть.

И я словно летаю в полнеба.
Жизнь моя у меня под ногами
обращается в странную небыль,
прошлогодними тает снегами.

Териоки мои, Келломяки —
у петлистой приморской дороги
мои годы обвисли, как флаги...
Келломяки мои, Териоки!
               
1989