Над сумерками властвовал минор...

Васыль Моруга



Автопортрет сквозь века


И день забытый вновь меня поманит,
на миг загадку высветив свою,
но я лица сквозь толщу расставаний,
как через глубь воды, не узнаю.

Орда, крича, промчалась над пожаром.
Прошла орда - дрожит вода до дна.
Но отчего над светом тёмнокарим
так явна в глубине голубизна?

Я помню колыбель прибрежной кручи.
Откуда же во мне степная стать?
И чей мотив, нездешний и тягучий,
в исконном слове слышен мне опять?

Тот человек - вдали - растил ли колос
иль, может, гнал оврагом табуны? -
Мой, сквозь века и сечи, первый голос,
мой проблеск из бездонной тишины...




*  *  *
 

Был глупым рыжий ласковый щенок,
доверчивым. А говорили - дикий.
У ног вертелся. Пнут лениво в бок -
он - словно бы недоумённо-тихий
и тут же всё прощающий упрёк.

"Ищи друзей среди своих, пострел!"
Но, по-щенячьи безоглядно смелый,
весь этот взрослый мир любить хотел он.
А мир? - а он плевать на то хотел.

Он мог бы выжить - поумней живи.
Но тут как раз осеннее открытье
сезона. Вы охотников поймите:
где дух добычи - там не до любви!

Его терпели чуть ли не полдня -
всю дичь бы распугал, ластясь да лая...
Любовь моя, среди какого мая,
чьим выстрелом ударишь ты в меня?..




*  *  *


Над сумерками властвовал минор,
густела синева бульваров сонных.
И был чуть слышен листьев перебор
в дремотных липах и уснувших клёнах.

И прятал город в сумраке лицо...
Как вдруг блеснула в конусе фонарном
мальчишек стая - звонкое кольцо -
что шли, танцуя, замершим бульваром.

Из круга золотого развилась
живая лента танца. Над гудроном
транзисторная музыка лилась
и поднималась к полутёмным кронам.

И праздника внезапного свеча
зажглась так ярко в сумраке унылом,
и радость - потому ли, что ничья? -
так щедро тусклый город осветила,

что и теперь в миноре вечеров
(а сколько дней с тех пор минуло всуе?)
вдруг оживёт та стайка школяров,
на замершем бульварчике танцуя...




Каунасские колокола


Седая башня затаилась хмуро,
и вдруг, как стая всполошённых птиц,
над хрустким сушняком клавиатуры
взлетели пальцы и метнулись вниз.

И взмах другой - как будто догоняя,
но не догнать уже и не уйти -
так колокольных перезвонов стая
малиново блеснула с высоты.

Так музыка промчалась вдоль квартала,
над улицами утренних дымов,
так юность поседевшего металла
проснулась в голосах колоколов,

та, что влекла к высотам за собою
сады, дворы, всех жителей земли...
И только лишь брезгливые губою
к той выси прикоснуться не могли,

где полнится закат волной печали,
где множит радость ранняя заря...
О, как скрипели тяжкие педали
на башне под ногою звонаря!

В тех звонах счастье и тревога пели.
И нам Господь сполна простит долги
за музыку. Неважно, в самом деле,
что так скрипят натужно рычаги!



Благодарность


Саркису Григоряну


В краю, что нравом юн и лучезарен,
среди наследий вековечных книг
есть человек - ему я благодарен
за то, в нём народ его постиг.

Народ, который в тридесятом горе
достоинства не предал своего.
Высокий и певучий, словно горы,
отечески укрывшие его.

Гонимый и терзаемый веками,
сберёг он веру гордую в очах,
непобедимо твёрдый, будто камень,
открытый, словно небо в тех краях.

И не подскажут строгие могилы
и жёсткие кремнистые поля,
как в нём такую щедрость породила
суровая и скудная земля.

Иль тем она сама стоит - скупая,
горбатая, изъеденная ржой -
любой частицей почвы сохраняя
побег добра - за каждою душой?

Не знаю. Но народ, что сердцем храбро
огонь и песню воедино слил,
я смог бы полюбить за то хотя бы,
что он мне верность друга подарил.



Вольный перевод с украинского
С. Шелкового