8. Памяти Николая Рябеченкова

Солдатский юморок судьбы, –
Не надо, тетя, не язвите, –
Порой уходишь по грибы,
А попадаешь в вытрезвитель.
Когда-то раньше стригли там.
Теперь щадят людишек скромных.
И все же вынужден ментам
Отстегивать от самых кровных,
Дай сердцу волю, и на штраф
Напорешься у нас в России –
Не потому, что ты не прав,
А потому, что ты бессилен.
Не расположенный к такой
Душеспасительной беседе,
Когда с нахрапистой тоской
Начальники или соседи
Тебе стараются внушить,
Забыв, что и тебе – не двадцать,
Свой опыт и уменье жить,
Немудрено с цепи сорваться
И прорычать в ответ, что ты
Не нанимался к ним в шуты.





Николай Минаевич Рябеченков

Он любил уточнять, что появился на свет в ноябре сорок первого, на Смоленщине. Разумеется, и время, и  место рождения во многом определяют судьбу поэта, но у Рябеченкова случай особый — в ноябре сорок первого Смоленская область была уже оккупирована. Что способен запомнить грудной ребенок и можно ли верить этим воспоминаниям? Можно верить, можно не верить, но глядя на Рыбеченкова,  порою казалось, что он так и остался жить на территории захваченной врагами, под игом людей существующих по другим законам, говорящих на чужом языке. Особенно это бросалось в глаза в последние годы. Не потому, что не принял перестроечные реформы или они обманули его ожидания — какие могут быть иллюзии в пятьдесят лет. Можно сказать, что он не нашел места в новой России, но с не меньшей достоверность можно утверждать, что у него и не было, ни места, ни теплого местечка. Человек просто устал. В 1994 году в “Вечернем Красноярске” появилась “Попытка исповеди”. Вот несколько строк из нее: “Больше всего меня поражает в поведении наших “верхних” ребяток их уверенность в собственной необходимости. Ну как в свое время уверены были жильцы-постояльцы штаб-квартир обладателей “ума, чести и совести”. У них и только у них есть честь и достоинство, сейчас их оценивают (самооценивают!) в миллион-полтора, с каждым днем, в связи с инфляцией, ра-а-стет цена-стоимость. За чей счет? Кто эту честь оплачивает? А все те же — “он, ты, я...” “Они работают, а вы их труд ядите”. Господи! Дай сил, чтобы хоть умереть свободным!...”.
 “Попытку исповеди” спровоцировали чиновники Дивногорска, которые пытались выдворить поэта из общежития. Перед этим в городе появилась газетка. Рябеченкова пригласили редактировать ее. Вышло два или три номера. Сколько их, однодневок, затевалось в начале девяностых. Опьяненные свободой журналисты позволили себе покритиковать местную власть. И критика не осталась незамеченной. Новоиспеченного редактора  вызвали в нарсуд, где по иску мэра “за нанесение морального ущерба, унижение чести и достоинства” мэрского ему присудили штраф в 350 тысяч рублей. О том, сколько раз унижалось достоинство самого поэта, граждане судьи как-то не подумали, а может, и вообще не подозревали о существовании оного.
Нет, иллюзий уже не оставалось. А были ли они? Наверное, все-таки были, когда юный поэт в 1961 году ехал возводить мощнейшую в мире ГЭС и строить красивейший в мире город. Как и положено романтику тех лет перепробовал много профессий, работал и киномехаником (заканчивал Ростовский кинотехникум), и электриком, и слесарем, и газетчиком, сам легендарный Бочкин вручал ему значок “Строитель Красноярской ГЭС”, но певца романтической стройки из него не получилось. Для этого надо было “хапнуть материала” и побыстрее сматываться в столицу поближе к издательству ЦК ВЛКСМ. Примеров было больше чем достаточно. Любить и воспевать романтику удобнее издалека. А если ты варишься в перенасыщенной гуще этой романтики, вдыхая полными легкими все ее ароматы ... и не один год, и не два, и не три... Тогда появляются стихотворения типа “Как мы селу помогали” или такие, например, строки:
     Строим, строим,
     а после стройки
     как-нибудь на троих строим...
    В кулаках — измятые “тройки”,
    И не ведаем, что творим...
Места для подобных откровений на страницах литературных журналов почему-то не находилось. Кстати,  и чисто лирические стихи ожидала бездомность, места были забронированы для более покладистых и гибких. В те годы, да и теперь, частенько звучат ханжеские заверения, что тот или иной автор не желал печататься. Печататься хочет любой пишущий. Вопрос — какой ценой. Рябеченкова, пусть и не часто, но все-таки печатали. Иногда он сочинял “то, что надо”. Творение появлялось на первой полосе газеты, а он с усмешкой хвастался, смотрите, мол, вполне приличные стихи о советской конституции, не хуже чем у всех этих “членов”. Текст был, действительно,  не хуже, может даже и лучше, мастеровитее, но он-то знал его цену. Впрочем, он знал цену и другим своим стихам, тем, которые годами вылеживались в столе (точеее — в чемодане, поскольку надежного рабочего стола у него никогда не было). В пору пика популярности Рубцова, когда все его знакомые и малознакомые-друзья хором твердили, что с первых строк не сомневались в гениальности знаменитого вологжанина,  Рябеченков говорил: “Ну знал я Рубцова, выпивал с ним, но гением его не считал, потому, что гением считал себя”. Ответственные товарищи, от которых зависели публикации в журналах и выход книг, Рябеченкова гением не считали, но по другой причине — не было соответствующего указания. Они сомневались даже в его праве называться поэтом. Один “молодой”, но рвущийся к власти, и уже преуспевший в бытовой обслуге мэтров, обладатель членского билета, взвалив на себя тяжкое (но почетное) бремя организатора  прогулки на теплоходе по Енисею для столичных коллег, не пустил Рябеченкова на борт, потому как поэт не являлся членом Союза писателей и одет был несоответственно высокому моменту. Ну, не любили они его, даже начинающие, едва занесшие ногу над первой ступенькой, не отказывали себе в удовольствии лягнуть неприкаянного, чуя в нем человека другой крови, которого надо унижать, унижать и унижать...
       Справедливости ради надо сказать, что нелюбовь была взаимной. Рябеченков ничего не делал, чтобы им понравиться. Ему было что любить кроме них — хорошие стихи, тайгу, родной Дивногорск ... “Это мой город! Мне здесь двадцать четыре человека свою кровь отдали, когда меня Гурьянов с Туляковым с того света вытаскивали, хирурги наши божьей милостью. Меня здесь любая собака узнает, никакая скотина на меня не взбрыкнет, что ж вы- то? В чем я виноват перед вами? “Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать”. Нет, ягненком я себя не считаю, скорее волком-одиночкой. Ну не могу я жить в стае, в стаде, не могу-у-у!...”
         После  написания “Попытки исповеди” он прожил ровно год. Умер  14 июня 1995 года. Опять же, словно соперничая с Рубцовым, и не отставая от него, предугадал срок смерти.
                Нет! лучше умереть в июне....
                (Когда весенний первый град...)
                Проводит вас, роняя слюни,
                от профсоюза делегат.
                Зимой у нас — такая стужа!
                Вам — все равно. А им дрожать,
                которым вас,  отца иль мужа,
                придется в землю провожать.
                Не умирайте в феврале!
                Живите из последней силы!
                В морозом скованной земле
                так тяжело копать могилы.

         Он умер от усталости, хотя врачи и определили пневмонию. Но умер, как хотел — в июне и свободным. И еще он хотел, чтобы вышла полновесная книга его стихов. И она выйдет. И ее будут читать.