усики...

На кушетке лежала расчёска,
в ней волос нераспутанных прядь:
чей-то локон с нейронами мозга
в её зубчиках плоских застрял.

Продолженье извилины чьей-то,
словно шлейф из фантомов и грёз,-
может быть неизвестный ефрейтор
обнаружил уже недочёс,

И в проборе уложенном ровно
он нештатный отметил пробел,
и в крови заурчали патроны,
и поплыли из всяческих Вен.

Может быть он, зрачками зазыркав,
глядя в зеркало, брызнет слюной,
и проступят в подтёках и брызгах
словно кадры немого кино:

Над Европой сгущаются тучи,
кружит пепел кадриль со свинцом,
на балконе куражится дуче
безбород и безус на лицо.
На асфальты хрустальною крошкой
осыпаются окна витрин,
пахнет йодлем с губною гармошкой,
и святейше безмолвствует Рим...

Рёв машин оглушит деревеньки,
запылают костры из людей,
сапоги зачеканят в шеренгах
по брусчаткам чужих площадей.
Дым окутает землю и, словно,
приоткроются ада врата,
и увидим как примутся злобно
труп за трупом могилы братать...

То ли быль, то ли всё-таки небыль,
видно просто привиделось мне:
может быть безобидный фельдфебель
не успел её спрятать в шинель,

Может быть в канотье и в штиблетах
сунет бюргер расчёску в карман...

С псалтырём на кушетке под пледом
он уснёт на последних псалмах,

Но в сознаньи пропитанном Босхом
непонятный прорежется сон:
В нём он клок извлечёт из расчёски,
и разгладит на месте усов.