Замёрз, обнищал и в сугробе оглох...

У оврага



Замёрз, обнищал и в сугробе оглох
февральский потрёпанный чертополох.
Овражное семя, разбойный цветок,
колючей, кусачей материи клок.
Набил снеговей буерака мошну.
Чешуйчатый шарик в руке разомну –
заначка для бедных, кормилец-будяк
щепоткою зерни одарит за так.

Лиловую шапку за лето пропил,
но помнятся гулы малиновых жил,
но зимней морзянкою птичьих кивков
растроганы шишки усохших цветков.
И брат свиристеля, и сторож чижа,
за деревом чёрным замру, не дыша. –
Вернётся ли щеголеватая рать
морозное цепкое семя клевать?




*  *  *
 

На склоне лет узнал я зиму,
стрельбу, двустволки угол-слом.
Щетинный вепрь пронёсся мимо,
круша лещину, напролом.
А нам пора уже вернуться
в свой дом, тулупы сбросить с плеч
и спичкой, свечкою на блюдце,
в камине истово разжечь
сосновые дрова. – Не надо
первосвященнее огня...

В крови – вечерняя отрада
на воле прожитого дня,
дня свежевыпавшего снега,
морозно-дымного ствола...
В окне темнеет. Льдисто Вега
над чёрным ельником взошла.
Тепло в дому. В усталом теле
есть лёгкость поздней правоты.
Мы лишь на четверть поседели.
А о душе и о метели
молчать умеем – я и ты...




*  *  *


Опять февральские метели
на белых крыльях прилетели.
Люблю гульливую пургу.
А ты ль меня, царица, любишь? -
Сугробом заметёшь, погубишь.
И веешь смертное: "Угу-у..."




Перед капелью


Снежная укатана дорога,
солнечный кончается февраль.
Света много - словно жизни много...
Водопадным мартом пахнет даль.

Винною, зелёно-голубою
тенью трав из-под снегов сквозит.
И хмелея, дикою ноздрёю
лес волне предчувствия раскрыт.

И небесно-светлым глазом Пана
выпукло косит февральский мир.
Радужно-улыбчивая гамма.
Звонко-переливчатый клавир.