Для Вас я веду свои Пешки в ферзи...

Неужели не помнишь? Странно.  А я почти все помню, причем в деталях. Уж точно был там. Участвовал. А может и не просто…ладно.
Зато совершенно непонятно, как мы там оказались. Просто все надоело – «мессеры», кресты, синие охапки трассеров в небе. И прочно угнездившееся чувство понимания, что вот, все сделали.
Ногам в летных ботинках было хорошо на мягкой сочной траве. Майское, промытое грозою небушко гляделось в летные очки – твои и мои – словно прихорашивалось.
И все поле до горизонта…аэродром. Один-единственный-гиантский -колоссальный. Нет, абсурд какой-то. Главное – как?  Зачем? А что главное-то? В голову не укладывалось решительно ничего от такого количества людей, самолетов и летных полос. От рева сотен моторов над головой и на земле. Мельтешения флажков.
Молодой лейтенантик что-то горланил в рацию: «Полоса занята, взлет не разрешаю». Отчаявшись докричаться, он потянулся к висевшей на поясе ракетнице. И тут же взвыл от боли. Усатый майор сжал его запястье, а затем вырвал так и не успевшую разрядиться ракетницу.
- Ты чего, Сизнюк, совсем офонарел?!  Это тебе что, война тут?! Не навоевался, сопляк?
-Товарищ гвардии майор, я…
Ракетница полетела черте-куда. За гору пустых бочек.
- Смотри мне, лейтенант. От руководства полетами я тебя отстраняю. Отправляешься следующим самолетом. Мне и вон того достаточно.
Два здоровенных солдата тащили упирающегося сержанта в разогревающий двигатели Ми-8. Все в камуфляже с автоматами, в высоких ботинках, в разгрузочных жилетах. Сержант был явно не в себе: вырывался, грозил расправой и  всеми прелестями, которые сулило превосходство сержансткого звания над ефрейторским:
- Пусти, сука! Кто тебе дал право меня тогда сдернуть, из аула этого проклятого, кто?! Сколько там наших полегло тогда! Я эту тварь тогда еще вычислил, не зря мы у нее на зачистке гильзы нашли. Пусти, сволочь, я ее убью!
Сержант был безоружен. Обезоружен, к счастью – у одного из «чеченцев» на плече висел второй «калаш». Странный был вид у них – какой-то даже умильно- заботливый, насколько так  могли выглядеть два видавших виды воина.
-Успокойся, Игорь. Летим уже. Пора. Видишь, Казбек заждался уже, моторы прогрел. Что и Вано не помнишь? А свадьбу помнишь, которую ты тогда разгромил? А как посреди улицы из ружья палил, полдеревни напугал? А дочка как плакала? То-то братан, навоевались.
Усатый майор отпустил запястье лейтенанта.
- Видишь, Гриша, какие дела? Ты зла не держи. Это я тебе по-человечески. Скоро ведь дома будем.  Мы их всех еле нашли. Кто-то сам просился. За кого-то вот, просили. Так вот, Гриша.
Вид у майора стал какой-то уставший. И сразу же на поверхности оказался и немолодой возраст, и четыре военных года, и все ранения. Словно постарел в одночасье.
Генерал, который подошел к кабине вертолета, разговаривал с пилотом-грузином.
-Четвертый рейс за сегодня, товарищ генерал! Не могу больше, хоть стреляйте! Заждались меня!
- Некому, Вано, лететь. Отвезешь наших, и не возвращайся. Через Сухум летишь!
-А вертолет?
-Позаботятся, Вано. Ты о родных подумай.
Вано-Казбек уже не слушал, а дарил всем  - генералу, нам, матерящемуся упиравшемуся сержанту и конвоировавшим его в брюхо «восьмерки» солдатам самую свою ослепительную и радостную улыбку.
Только тут я увидел…черт!
На аэродроме чего ведь только не было!  И «дугласы», и «вертушки», и здоровенные реактивные транспортники! И все в одном месте! Вот только что оглушительно оторвался от земли и пошел на предельно малой семьдесят шестой Ил! А рядом расчехляют вертолеты.
Взлетных полос  - куда хватает глаз.
Травяные полевые. Заботливо и ровнехонько уложенная бетонка, по которой берет разбег «антей» - белый громогласный богатырь – пересеклась с грунтовкой, где ждет, лениво перебирая винтами «дуглас». И вертолетные площадки, от которых одна за одной отрываются груженные вертолеты – винты их под тяжестью выгибаются, как тарелки, сверкающие на солнце.
Как здесь оказались все эти люди?
Не было ни ворот, ни машин, которые подвозили бы их. Стоило отвернуться, а затем снова вернуть взгляд в прежнее место – и обнаруживались уже новые!
Словно из воздуха.
Уставшая пехота – в разорванных окровавленных гимнастерках, небритые. Или, напротив, сержаты в отутюженной«парадке» с новенькими вещевыми мешками.
Песчаная пыльная форма «афганцев», которые ждали у грузового трапа тяжелого самолета.
- Устала она, Пашка, устала. Знаешь сколько нашему батальонному писем  за тебя писала?
Вскакиваешь ведь по ночам, кричишь. Вдосталь с нашего брата. А я вот, по своей соскучился. Поди, похоронку уже ожидала.
Догоревшая папироса упала под сапог. Зашуршала о пыль грубая подошва. Зазвякало снаряжение и зашелестели вещмешки – пора вовнутрь. Домой.
Странно, что ты не помнишь. А ведь тоже удивлялась, спрашивала. И возмущалась даже временами, как только ты и могла – топаньем, ударами кулачков,  а иной раз и потрясанием трофейного парабеллума. Но все это было не то, что тогда. Не было ни врага, ни желания обрести его, и уж тем более воевать. Была теплота и осязаемость этого великого слова – как ломоть свежего пшеничного каравая, который ешь, не иначе, как полным ртом, и хочется еще и еще этого родного вкуса и пряного запаха.
Домой.
Группы старших офицеров ходили неторопливо между рядами стартующих машин и занятых посадкой людей.
А у генерал-майора, который подошел к нам, были пшеничного цвета волос и брови, запыленная фуражка, которая смешно контрастировала со свежим кителем и хромом начищенных сапог.
- Заждались вас, товарищи Герои Советского Союза!  Не просто это все, что тут, помогли нам. Спасибо вам. А мы работаем, вот. Искать уже вас собирались. Когда хотите отбыть?
Смотрю в твои ласковые серые глаза. Ты уже не здесь. Улыбаешься, зовешь куда-то далеко.
- Сейчас, товарищ генерал!
- «Дуглас» на соседней полосе. Готов ко взлету. Вас ждут.
А мне вдруг так захотелось побыть с тобой вдвоем…
Рядом, в кабине транспортника, чтобы только голову повернуть – и тебя видеть.
-Нельзя, товарищ лейтенант. Пилоты все заняты, вы не понадобитесь.
Он что, мысли читает? Что я хотел попроситься с тобой в пилотскую кабину – доставить домой солдат, и быть с тобой наедине всю дорогу?
-Вот, осталось их всего несколько. Не все войска отозваны. Скоро все закончится. Вообще все. Но, тем не менее. Выбирайте любую.
Мне почему-то на мгновенье стало дурно.  Возле ржавого ангара стояло две «пешки». Нет, я хотел хоть раз поднять ее в воздух, но... Обстоятельства. Правда, выбор был не большим.
-Летим, товарищ, генерал.
Парашюты уложены и пристегнуты. Горючее в норме. Запуск. «Пешка»  перебирает лопастями, чадит на старте, затем оба мотора ровно тянут свою песню. Под ногами, сквозь прозрачный носовой колпак видна свежая степная травка. Прощай уже.
От фразы «Взлет разрешаю» в шлемофонах вздрагиваю. Металлический голос, не терпящий возражений, обратно, мол, ни-ни. Да и у нас желания нет.
А ты смеешься из кресла стрелка-радиста, машешь всем из кабины.
Самолет взлетает, оставляя над землей злой, задиристый звук двигателей. Словно фырчит недовольная кошка. Такой только у «пешки».
И только там, в кабине, я увидел все. Как ты ждала меня. Как плакала тогда, когда разбился. Захотелось оттолкнуть теплую подрагивающую баранку штурвала и обнять тебя. Но ты была там, за спиной.
Когда я оглянулся, то ты спала, как убитая. В плексе, тускло подсвеченном приборными шкалами, отражалось твое личико. Усталое, но бесконечно счастливое.
Возвращение. Туда. В светлую и уютную нашу комнату. В веселый танцующий парк. На красную площадь. А потом – туда. К морю.
Возвращение? Вот и не надо тащить сюда войну. Без посадки. Не позволю пропахшему порохом перкалю и металлу, коснуться той земли. Синевы моря, которое уже там ,под ногами. Теплое, ласковое, приветливое. И городок внизу. Вечер. Светлая паутина улиц, зажигающих первые огни.
Штурвал просится из рук, словно машина чувствует мои сомнения. Горы. Никогда в горах не летал. Да и морской, ветер не прочь позабавиться
Без посадки, но как? Нет, расскажи мне кто, подумал бы, что врет.
И я решаю. Отпускаю штурвал «пешки». Из теплой ручки  словно лезет  что-то и родное одновременно, и чуждое.
Рев пикирующего самолета. Визг падающих бомб. Матерщина в шлемофонах. Самолет живой. Он хочет поскорей вернуться туда, у него много дел еще. Так что, вот так.
 Сам найдешь, родимый? Утвердительный кивок - нос самолета,  дрогнул. Пристегиваю наши парашюты. И как ты оказалась рядом? Чудеса. Откидываю фонарь.
Ууу...ветер воет... летим вниз, туда где зажигаются первые огни приморского городка. Отсчитываю, дергаю оба кольца.  А тебя – бессовестным образом спящую, но бесконечно любимую, родную, прижимаю к себе.
Мы опускаемся на нагретый солнцем дикий пляж. Самолет растаял в высоте. Сделал круг над нами, мигнул огоньками и исчез. Найдет дорогу. Положит свою последнюю бомбу и кончит это грязное дело. Войну. Насовсем, я сказал!!
Опустились. Лилька! Спит. Стягиваю с нас все.
К чертям собачьим. Сюда нечего это нести. Портупеи, гимнастерки, ремни, сапоги- все это я привязываю к рвущемуся из рук парашюту.  Он, словно воздушный змей – сильный и послушный.         Лети, лети, лепесток. Белая точка скрылась в лиловом вечернем небе.
Я несу тебя. Туда, где за оживленным шоссе яркий шумный городок. Где мы утром проснемся и пойдем загорать. Надо же! Мы одеты уже! В самые яркие вещи.
Ты обвила мою шею во сне. Улыбаешься. Что-то хорошее и радостное снится. Лилька. Так приятно нести тебя, любимая!
Лирик.