Прогулки в Пушкин

ПРОГУЛКИ В ПУШКИН
Поэма

На Пушкин, в Царское — старинным трактом
летит автобус мой, лобатый «Зил».

Он, Пушкин то село живьем, de fakto ,
ну а потом всю жизнь de memori любил,

            …Вот, приземляясь в аэропорту,
            плывет над нами серебристый «ТУ»…

Почем фунт славы, Пушкин, Пушкин?
Сонет? Поэма? Мадригал?
Тоской и ревностью прошитый бал?
Иль бури мгла?
Иль горстка крови в смертной муке
на сыром снегу?
— И ни гу-гу…
Угасли звуки.

Все русское неумолимо
отменено Петром. Но все ж неотменимо.
Но где оно?
Курчавый Саша,
грызущий ногти возле Камерона,
вдруг сотворил литературу нашу
по европейским схемам и законам
во время оно…

Без папы с мамой, но при няне,
оливертвист, детдомовец в романе.
Шесть лет спецшколы —
история не из веселых.

И все же детство — славный кокон:
мир где-то о бок, у самых окон,
но все ж — далек он…
Побегать в парке. Заглянуть на кухню,
попить шампанское с гусарами и с Кюхлей.

Понежиться в аллеях,
в пропилеях…
Погрезить в ямбах и хореях
о дружбе, о любви, о феях.

            Тут скидку делает шоссе.
            И косогором, косогором…
            Жара. Расстегиваю ворот.

…Как были молоды вы все,
и даже молоды деревья.
Пруды чисты. И сумерки огульно
ровняли отдаленную деревню
с уставной зеброй будки караульной.
Вот фейерверк в фольварке, за Каприсом…
Звезда в пруду. И парк — кулисой…
Пушкин курчав, а Яковлев прилизан.

            И тут…
            Ужасный рев и гром в порту —
            посадка «ТУ».

Лицей окончен. Выплеснул садок,
своих питомцев в путь-дорогу.
И с этих пор поэт наш одинок…
Лицейский комплекс —
зов назад, в утробу.

…Декабрьский путч, суды и ссылки,
Одесса, Кишинев, Таврида…
Уж, коль рожден для дружбы пылкой,
терпи обиды.
Все эти ожиданья писем!
Бубенчиков на большаке!
Ах, все же,  может быть, есть смысл
жить в холодке
и налегке?

            Последний поворот шоссе —
            и у Египетских ворот…

Вдоль парка, шелестя в овсе,
идет Якушкин.
Толстый Пущин
есть бутерброд.
Держа под мышкой туфли, босой
шагает длинный Кюхля.
Жара.
Оттягивая ворот,
из-за забора
выходит в рыжих завитушках
Пушкин…


ОСЕННЯЯ ПРОГУЛКА

Парк Александровский был ржав —
то дуб развешивал вериги.
Пруд отражал колонн конклав,
туманом приглушив все блики.
Полуистлевшим гобеленом
казался парк, и мокрым тленом
листвы лежал у ног, опав.

…Сперва я приезжал за красотой,
за золотом осенней панорамы.
Старинный парк с завидной простотой
разыгрывал сентябрьские гаммы:
лимон берез и кленов апельсин…
Дубы-красавцы, цвета терракоты,
гравюрное изящество куртин,
последних астр сухие папильоты…

Один юнец, курчавый, как руно,
напомнил мне о славном лицеисте,
и я вошел в пейзаж этот огнистый,
минувшей жизни  полотно —
все это было уж не так давно…

            На Александровской опушке
            Пушкин.

Спасибо за венок и за вино!
венок стихов и за вино из листьев,
осенних нег, прохлад — хоть триста,
(пока что двести лет…) оно
будет играть и никогда не скиснет.
За этот виноград услад
спасибо, брат!

Спасибо. Интересно, белки
уже едят из ваших рук?
……………………………….
— Так и поныне… Кто есть Белкин?
Но это Вы и есть, мой друг, —
ваш представитель. В перестрелке
убит в кавказскую…
…………………………………..            
— Навряд!..
…Ах, этот? …Славен и богат,
он будет дипломатом…
……………………………..
— Кюхля?
Нет, не обрадую… Дитя.
Как был так и остался.
…………………………………….
— Кто я? Не важно это.
…В общем, тут я.
Я — тут, и двести лет спустя…
…………………………………….
— Нет, не пророк… Скорей унылый
славян совсем не «гордый» внук…
……………………………………….
— А… всяко было… И такое было,
что падает перо из рук.
……………………………………….
— А это не скажу, мой милый…
 ……………………………………….
— нет, не пророк я …Просто младше
на сто и тридцать восемь лет…
………………………………………..
— Нет. Не проси меня, мой свет, —
судьба потемки, «черный ящик».

            Но славе ангелопарящей
            так ни конца, ни края нет,

Поэтов мучили везде.
С особым тщанием в России.
В России, потому что здесь
литература была в силе.
Во всей истории новейшей —
видать такая уж страна —
«из всех искусств для нас важнейшим»
являлась именно она.

Слова Российская держава
ровняла с бомбой и кинжалом.
В России все ведь вперехлест —
и в хвост, и в гриву, и вразнос…
Дуэль — так все под пистолет —
один поэт, другой  поэт,
(каких в России больше нет).
Кто бы посмел сослать Гюго?
Вольтера угощать тайгой,
Мюссе, иль, скажем там, Парни
в цепях замуровать в рудник?
Там, правда, гильотина — джик!…
Но достославный инструмент
такой не трогал «контингент».   

………………………………..........
В михайловские ноябри
стучали по окну рябины.
На рукоделиях Арины
горели отсветы зари.
Трещала, разгораясь, печь.
Случалось, хватанув из кружки,
в блаженной дреме слушать речь
своей стареющей подружки.
Случалось, прихватив ружье,
слоняться, в утреннем тумане,
лаская пальцами цевье,
вернуться, никого не ранив…
И нам известно: Пушкин мог
часами погружаться в осень —
пешком, верхом. И в этом кроссе
он чувствовал себя как Бог.
И серпантинами летели
к нему по воздуху стихи
в березожелтой канители
и в бурых залесях ольхи.


ЗИМНЯЯ ПРОГУЛКА

А вот и Пушкин. Остановка.
Морозный воздух. Пар из уст.
Зима — зимой…
В формулировке
Синявского – наш гений пуст.
Ведь он и густ,
поскольку пуст, —
просторная душа поэта
была вместилищем сюжетов,
сосудом всевозможных чувств.

…В опушке снега,
как в обновках,
весь старый парк
и каждый куст…
Иду. Парю. Хрущу — хруст, хруст…
Я нахожусь в командировке.

Сияет золото дворца,
сверкает, яркое до боли.
…Цари настроились неволить
передвижения певца.

Сначала — косвенно — лицей.
Садок вельмож, но в дортуары
сочилась вольность. И гусары
стояли чуть не на крыльце.
И Чаадаев тут недаром
был среди них. В его лице…

            В зачуханном кафе
            я пропустил «с прицепом»
            (сто грамм и кружечку пивца)
            и захмелел.
            И мне нелепой
            представилась судьба певца.

            В сиянье всех великолепий,
            я вышел.
            Небо без лица,
            слепящее пустое небо.

…А город Пушкин в смене вех.
менял — ну, просто смех и грех  —
свои названия. Эпохи
перелицовывают всех
и вся, как будто это дохи.

Сперва чухонское Саары
в названье мызы —
«Саарской мызы».
Затем — дворец,
и — новый смысл —
селенье называют «Царским».

Убрав царей, убив царя…
Пылает красная заря.
А «красные» легки и резки
на переделки — стало «Детским»
село. И это отлегло…

И вот уж Детское село
росло и, возмужав зело,
поскольку здесь учился Пушкин,
приобретает титул — Пушкин,
и, слава Богу! Тем не менее,
на площади не он, а Ленин.
Но все опять рвануло с мест,
и, не боясь недоразумений,
за Лениным воздвигли крест.
«Один другого, чай, не съест» —
подумал местной думы съезд.

…Мороз. Сияют купола.
Зима ему благоприятна
была. Ему была  мила
и белизна ее, и внятность,
мороз и прочие дела…
Зимою, вдруг, по снежной гуще,
приехал драгоценный Пущин…

Мы помним все как «торжествует»
крестьянин, «охтянка спешит»…
Зима печали порошит
и бодрым холодом врачует.

Бродя Невой, где мост Кукушкин,
в томленье зорь и фонарей,
я вспоминал тебя, мой Пушкин.
И этот весь гиперборей
я представляю вражьей стаей —
потравой у твоих дверей.
…А он, суровый город, таял
во мгле торжественной своей.

Здесь некогда гулял и ты,
гулял порой до темноты.
Жена немного уставала,
вернувшись, что-нибудь вязала,
ложилась, потушив шандалы —
стесняясь наготы,

а ты писал… Писал ли ты
иль ногти грыз, подобьем крысы
в углах сознанья шмыгал смысл
намеков, взглядов. Как мосты
в мозгу росли сопоставленья,
одолевали подозренья
и мучили — невмоготу…
И вот нет боле ни сомненья,
ни этой само «моготы»  —
«иду на ты»!

            Над городом, взлетев в аэропорту,
            блестя на солнце, пролетает «ТУ».
            Центральный сквер в морозной пене…
            На рослой тумбе — некто Ленин.

            Я вышел кротко из пивнушки,
            пошел, пуская в Ильича
            клубами пара, волоча
            твои печали, бедный Пушкин.

…Врача, но не было врача.
Была зима,
дуэль.
И пуля
сидела в теле…
Кверху тульей
упал цилиндр, как ведро.
…Попытка приподнять бедро,
и губы белые шепнули:
«За мною
……………
выстрел»…

Грянул.

Тьма.

Текла последняя зима.
И в животе сидела пуля.