Четырнадцать сонетов декабря. Венок

I.

На эспланадах русских крепостей
места не нумерованы и жестки,
и на помостах строганные доски
хранят следы хозяев и гостей.

Вот здесь они вздыхали тяжело,
вот здесь они заплакали впервые —
какие молодые, удалые
и сколько их явилось и ушло.

Не просто всё увидеть наперёд,
не просто в люди вывести народ,
не пожалеть о сделанном не просто...

Легли дороги непростых людей
по каторжной брусчатке площадей
и на российских утренних помостах.

II.

И на российских утренних помостах
звенит бронёй мороженая грязь,
и у дворца расхаживает князь
высокого романовского роста.

Уже не воин, но ещё не царь,
законный брат усопшего владыки —
и некрасивый вдруг, и не великий,
и вовсе не похож на храбреца.

Конвоя нет и батареи нет,
куда-то запропал Сухозанет
и барабан потрескивает мудро.

Уже не ждать спасительных вестей.
В такое непростительное утро
любой храбрец не соберет костей.

III.

Любой храбрец не соберет костей,
но можно струсить в зимней подворотне.
А вдоль фасада проходил поротный
добротный звон подковочных гвоздей.

Покачивались непоколебимо
орловские и курские штыки,
горели местью храбрые полки
и почему-то проходили мимо.

А зимний город бредил наяву
и среди льда дробили синеву
ахалтекинцы Аничкова моста

И Трубецкой задумался в окне.
И к вечеру, в морозе и огне
любой мертвец не обретёт погоста.

IV.

Любой мертвец не обретёт погоста,
и будет ночь — не ночь, а полынья,
остатки человечьего рванья
полиция утопит очень просто.

И гвардия по снегу декабря
в лапшу изрубит серую скотину
за твёрдую присягу Константину
и сказку про хорошего царя.

На дикий пересвист казачьей плети
в кавалергардском кованом колете
Санкт-Петербург поднялся на дыбы...

Но в этот час бессмысленной отваги
в огонь каминов прятали бумаги
полковники несбывшейся судьбы.

V.

Полковники несбывшейся судьбы,
ушедшие от пошлых разговоров
из сыновей московских почт-майоров
в политики, диктаторы, столпы.

Как жили вы? Что знали? Что могли
среди живой украинской натуры,
вдали от голубой архитектуры,
от северной анафемы вдали?

А во дворце уже издалека
видны знамена Вятского полка
и слышен гул далёкого похода.

И отдают команды на ходу
во двадцать пятом каторжном году
поручики двенадцатого года.

VI.

Поручики двенадцатого года,
припомните весёлые пари,
когда поил поверженный Париж
начальников далекого народа.

И точно, выходило всё, как надо:
Наполеон в объятиях Элен,
в Париже — пир, в отечестве — награда
и кое-что по части перемен.

Не состоялось. Лопнуло! И вот
солдатский замордованный народ,
суровая бессмертная порода

На уверенья царского гонца
впервые прокричала подлеца —
какая неподдельная свобода!

VII.

Какая неподдельная свобода
на сутки подвернулась мужику!
Полки стояли с видом на реку,
прицелясь в середину небосвода.

Уже декабрь морозный цедит яд,
уже знамена хлопают на вьюге...
Полковник, арестованный на юге,
спроси у них, зачем они стоят?

Не выпросить  на стогнах обнаженных
свобод недорогих и разрешенных
перед лицом редеющей толпы.

Не ублажить наследника и бога.
И северная русская тревога
наморщила нестарческие лбы.

VIII.

Наморщила нестарческие лбы,
наморщенные лбы перекрестила
и сумерки на город опустила,
и фитили достала — для пальбы.

Россия, подросли твои орлы
и тут же получили, что хотели,  —
оттуда только сопли полетели,
тяжелые, как вишни на столы.

И утренние бодрые задиры —
уходят в переулки командиры,
всё дальше, дальше, прочь от алтаря...

А смертников картечью усмиряют,
и смертники бегут и умирают.
Бессмертен царь. Полцарства — за царя.

IX.

Бессмертен царь. Полцарства — за царя.
Огромна Русь, но никуда не деться,
скучают без войны конногвардейцы,
не дай им бог какого бунтаря.

И крестят свой народ кавалергарды
клинками по нечесанной башке,
и как живые — лапами к реке —
стоят сторожевые леопарды.

Смеркается.  Расхлябано и гулко
вливается в пустые переулки
казачий верноподданный наряд.

И жизни нет. И сговориться не с кем,
и никуда не спрятаться на Невском
который год, который век подряд.

X.

Который год, который век подряд
неодолимы серые куртины
и в тихих коридорах равелина
урядники усами шевелят.

Который раз от горя и тоски
шумит поток бумажных откровений —
на молодые бухнулись колени
поручики, полковники, шпаки.

Надежда тлеет и костры горят,
который год, который век подряд
на пьедестале — пятеро великих.

Который раз народ вручает сам
высокие награды храбрецам —
холщевые мешки на эти лики.

XI.

Холщевые мешки на эти лики,
когда судьба до срока истекла,
прозрачнее богемского стекла
и чище, чем больничные туники.

Оплачены на деле и на слове,
в разгаре полицейской чехарды
глоток свободы, три глотка воды
и море слёз, отчаянья и крови.

Ну-с, вот и всё. Последние обновки —
трухлявые пеньковые верёвки
и северная поздняя заря.

И зритель молчалив и неопрятен,
и долгий путь до ужаса понятен,
и непонятно — зря или не зря.

XII.

И непонятно — зря или не зря
стояли на морозе под картечью,
когда Нева во льду давала течи
на самой середине декабря.

И гражданам, желавшим на «Ура»
свернуть башку дворцовым воротилам,
ещё за тридцать не перевалило,
когда перевалили за Урал.

Всё вынесли и выжили оне
среди сибирских руд, во глубине,
в урядничьих пощечинах и криках,

Ушедшие живыми от беды,
оставив тёмно-красные следы
на палашах и на драгунских пиках.

XIII.

На палашах и на драгунских пиках
надёжные тугие темляки,
не подведут гвардейские полки
в любые годы, при любых владыках.

Сомнения? До первого курка,
а там — трубач, приученный к парадам,
и шпору в бок, за веру и порядок,
до темноты, до красноты клинка.

Картечью, по толпе, на сто шагов!
Не всё ль равно — своих или врагов,
спасай Россию рысью эскадрона!

За родину, за бога! За царя!
Как высоко воздетая корона,
поблескивает утро декабря.

XIV.

Поблескивает утро декабря
на острой петропавловской иголке
и ветер, нарастающий и гулкий,
доносит вдруг далёкое «Уря!»

Заклеенное розовой бумагой,
окно в Европу снегом занесло,
калечатся, как мухи о стекло,
снежинки с безрассудством и отвагой.

Как прежде, элегантны и милы,
чиновные садятся за столы
и произносят радостные тосты...

Готовы встретить завтрашних гостей
тяжелые и прочные помосты
на эспланадах русских крепостей.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На эспланадах русских крепостей
и на российских утренних помостах
любой храбрец не соберет костей,
любой мертвец не обретёт погоста.

Полковники несбывшейся судьбы,
поручики двенадцатого года,
какая неподдельная свобода
наморщила нестарческие лбы.

Бессмертен царь. Полцарства — за царя,
который год, который век подряд
холщевые мешки на эти лики.

И непонятно — зря или не зря
на палашах и на драгунских пиках
поблескивает утро декабря.