***

На улице светало.  Ленивый рассвет лизал небосвод , окрашивая молочные крыши изб масленым  топлёным цветом.
Дружно топились печи.  Густой  сизый дым тянулся из труб  к  утреннему небу и, мешаясь с холодом, оставался висеть  над деревней  тонкими розовыми  облачками.
Баёвиха  начинала новый день.
 В сумеречных дворах скрипели и хлопали двери, гремели вёдра. Шелестело на сеновалах сено, сгребаемое щедрыми хозяйками для скотины, в тугие тяжёлые тукачи.  Из низких бревенчатых овчарен слышались жалобные блеянья, недавно родившихся ягнят.
  В морозном воздухе парИлись навозные кучи, разнося по улицам запахи  тёплого чернозёма и солоди.
  У Топилинской изгороди, гремя надоуздком, громко фыркал костистый караковый жеребец.
Хозяин, Фёдор Иваныч, пытался нахлобучить на его шею хомут.  Конь пританцовывая, перебирал ногами, задирал большелобую, с острыми ушами голову кверху, не давая себя запрягать.

  - Но-ко, жеребья твоя душа, поартачси у мня ещё!  И так неделю без работы выстоял!
  Старик сгрёб коня за гриву и провёл ладонью по тёплой рыжей шеи Вьюшка, ощупывая зарубцевавшиеся  потёртости. 
  - Зажили твои раны. Не бойси. Да и фланельки я на хомут подбил. Нонь не нашоркат...
Жеребец, будто поняв, поддался. 
  - Вот сыночек - линь голая. Никакого хозяйского толку, - кряхтел Фёдор Иваныч, затягивая на хомуте супонь. - Чуть коня не нарушил. Ленко лишний раз обернутьси. Навалил на воз чуть ли не ползорода осоки, чуть всю шкуру с коня не сдёрнул.  Разве так с животиной можно?
  Увидев краем глаза сноху, тащившую в хлев гумённый бурак с сенной трухой, он крикнул вдогонку:
   - Агнешка! Собирайси, девка, ходча. Ужо завозжаю, стакан чаю окувырну, да и тронем...
Запрягши, он накинул вожжи на столб, сходил в сеновал, кинул в дровни на подстилку охапку прошлогоднего затхлого  сена, вынес жеребцу ведро овса и отправился в избу.

На столе в кухне шумел самовар.
Лизавета Ильинична  цедила по банкам молоко, принесённое с хлева невесткой. По тонко сжатым бледным губам, старик догадался, жена  не в духу. Опять сношка не угодила...
  - Ты, бабка, собрала ли харчишек-то нам с собой?  До позднего вечера произдим.   

Фёдор Иваныч, привыкший к каждодневным бабьим неладам, не обращая внимания на старухины выкрутасы, достал с печурка шубницы и, чтоб не забыть, кинул на лавку.
  - Поди, соседи-то уж справились ехать. Натька с Марьей досельны годы обрядились, Никола с Витькой тожа на изготовки...
Лизавета Ильинична, стукнув подойником по столу, выглянула из-под платка большими, полными злобы, глазами:
  - Неужто без куска отправлю. Глупее всех видно я.
Она кивнула на газетный кутыль, лежащий на шкафу.
  - Тута вон разносолы ваши. И нечего меня торопить. Я свои обязанности знаю. Ты лучше  Агнеху поторопи. Привыкла ноги тянуть.
Фёдор Иваныч, не сдержавшись, хмыкнул:
- Где ей  ноги тянуть, как она уж два хлева скотины обиходила да кучу  свежего назьму наметала.  Нать бы вместо неё за сеном-то того прохвоста взять. А-то ишь, уроботалси...
Сдёрнув с плеча полотенце, и кинув его Фёдору Иванычу под ноги, Лизавета Ильинична,  скривив рот, закричала:
  - Давай, пожалей сношеньку, раз родного сына не жалко!
   Она с силой задёрнула занавески в комнату, где на диване спал пьяный Володька.
  - Отец работой затушил, жона попаласи ни рыба, ни мясо... Он, бедной, и домой-то по неделе  не ходит от того, что житья ему тута нет...
 И сквасилась, засморкалась в грязный передник.
Фёдор Иваныч, пожалевший, что и сказал, забыв про чай, выскочил в сени...