Мольбертов

      Какая-никакая глубинка ни бывает, а реформы всё ж и туда докатываются. В виде слов и идей диковинных. А поскольку глубинка глубинкой, задолго до подступов к ней суть идей этих, естественно, теряется. При этом Агатыч подозревал, что смысл нововведений утрачивается самими реформаторами. Но это уже совсем другая история.
      Как водится, для претворения в жизнь очередных веяний в скудобедной конторке Агатыча был создан новый отдел, в который влили и его самого.
      Руководить поставили некоего Мольбертова. Как оказалось позднее, существо дёрганное, совершенно неумное, сквернословящее и смерднодышащее. А ещё трусливое, с подлой и, как рассказывал Агатыч, жадной хитростью. Видно, именно поэтому Мольбертов как нельзя лучше подходил на роль проводника в жизнь самых мертворождённых идей. Можно сказать, что он принадлежал к авангарду худшей части начальничества.
      Но сопричастные поняли его сущность далеко не сразу. Ну, может быть за исключением тех, кто уже ранее был несчастлив трудиться  с ним бок о бок.
Поначалу Мольбертов довольно успешно создавал образ инициативного, новаторски мыслящего  и коммуникабельного человека. В общем, свежего и современного. Тогда его стремительные решения и движения вызывали не только оторопь, но ещё и осознание их нужности и обоснованности.
      Однако ж, через год-два жизнь в отделе вошла в положенное русло и надобность в чрезмерной пульсации и вибрации совершенно отпала. В общем, служба закрутилась и завертелась. И крутилась она как-то странно. В то время, как отдел делал своё дело, Мольбертов путём ненужных телодвижений и словосочетаний то и дело сбивал с ритма ладно тикающий механизм. Создавалось впечатление броуновского движения отдельно взятой молекулы в виде Мольбертова, что с научной точки зрения оправдывало постоянно совершаемые им хаотичные столкновения то с одним, то с другим подчинённым.
      С научной, но не житейской. Мало-помалу сослуживцы стали избегать прямых, а потом и опосредованных контактов со своим  бесноватым начальничком. И если, в так сказать, трезвом уме диалог с Мольбертовым еще можно было строить на почве служебных отношений, то после принятия им на грудь возможность такая всячески прекращалась напрочь. Ибо известное животное давно взяло верх над, вероятно, некогда разумным… 
      Вклад Мольбертова в общее дело состоял в немыслимом раздражении умов подчиненных. В приведении их нервной системы в постоянный гипертонус. Отдельного кабинета у него не было. Хотя правильнее сказать, такого кабинета не было у подчиненных.  А рабочий день Мольбертова состоял из телефона. С утра и до обеда, на обеде, а после - до вечера. Переливая тупое из пустого в порожнее, он звонил всем  и вся, где только могли поднять трубку. Это были и подчиненные, и начальники, коллеги из других контор, такие же говорливые и бесполезные, и напротив, подающие надежды. Голосу Мольбертову было не занимать. Во время разговора он обильно ругался, ржал ослом, говорил без запятых и пробелов или просто междометил. При этом беспрестанно крутился и подскакивал на кресле кого-то бывшего босса. Кресло было довольно сильно бывшим в употреблении и потому активные движения его седока сопровождались резкими скрипами, звяками и иными околослесарными звуками. Как вы понимаете, за время такого совместного бытия, слух подчиненных был забинтован не единожды. А у некоторых появился нервный тик.
      В перерывах между звонками источником нескончаемых звуковых колебаний становилась видавшая виды компьютерная мышь. Иначе в пасьянс  Мольбертов играть не умел. При этом уходил с работы Мольбертов ровно за пять минут до положенного срока. Но попробовал бы кто-нибудь из подчиненных хоть раз такое сотворить! Сами понимаете…
      Удар, к слову,  Мольбертов не держал, что стало понятно в ходе первых же проверок со стороны разнообразных вышесидящих и надзирающих. Честно говоря, паника, с какой Мольбертов ждал результатов инспекций, приводила его сотрудников  в восторг, сопровождающийся искренним хохотом и на ходу рождаемыми анекдотами. Любая критика со стороны ревизионного элемента так огорчала Мольбертова, что сначала он впадал в детство, жалуясь подчиненным на судьбу-злодейку, а позже, по-плагиаторски, эту же критику, но в удвоенном масштабе проецировал уже на свою щедро сдобренную слезами жилетку.
      Чувствуя всё понижающийся градус ледяного отторжения, Мольбертов пытался интриговать. Заговорщицки, наедине с кем-то из коллег он выкладывал претензии к иным непосвященным, сдабривая их вульгарными планами мести с естественным использованием своего жалкого административного ресурса. При этом призывал к сотрудничеству и неумело подмигивал.
      Кончилось всё полным и безоговорочным разладом со всем отделом.
      Потому стал Мольбертов по конторским соседям правды да сочувствия искать. Сперва по часу искал, а потом уж и по целому дню. А дальше – хуже…
      А тут ещё незадача. Кресло повыше освободилось. Ну как же тут без Мольбертова! Извелся весь. Тянул он руку в своих розовых надеждах, тянул, подпрыгивал, как троечник за партой, неожиданно выучивший урок… 
      Ну не заметили! Ты понимаешь, не заметили ведь! Жестоко проигнорировали. Более того, место досталось тому, что Мольбертов при случае пакости всякие творил без числа. Как же такое, да такому дикарю пережить и без последствий! Всё равно, что ещё раз бешенством укусили…
      Повыл с полгода Мольбертов исподтишка на нового шефа, да с пущей силой за подчинённых в отместку принялся. Ведь как смирился, выслуживаться с такой прытью стал, рыбе-прилипале и не снилось. А для подчиненных, для Агатыча к примеру, это очень не хорошо. Ибо уважение к себе имелось. А у Мольбертова если штука такая и была когда, то давно уж стёрлась от пришаркивания да заискивания. Посему скоро конфликт большой и шумный вышел. Мольбертов поначалу попугаем гордым метался, авторитетом задавить мечтал. Да как задавишь тем, чего нет? То-то же, ни как. Послали его коллеги, как говорится, неоднократно, группой лиц и во все стороны. И кончилось его начальничество. 
      Что дальше-то? Окончательно утратив осанку, Мольбертов стал к руководящим на огонёк забегать, с водочкой, как положено. Недолго. Потом  самостоятельно запил. Да и боссы в нем разочарованы шибко были. Они же тоже люди, им тоже пободаться иногда хочется. А этот все животик подставляет, мурлыкает.
      Так и бесился он сам с собой и сам в себя.
      Ещё Мольбертов очень звёздочки, грамотки и медальки там разные уважал. Страсть как. Посему, пока при портфеле был, что мог, на грудь да на стену нацепил. Мечтал о чем-то... Но и тут ему повернулось. Не домечтался.  Почему? Кончилась служба его. Без изысков. В борьбе с самим собой бюрократически настроенное чиновничество ничего не замечает. Вот и Мольбертова снова не заметили. Совсем не заметили. Кончился срок его контракта и всё, до свидания. От обиды, коя с такими вот случается, а то и в первую очередь с такими случается, запил он окончательно. Тыкал везде и всюду грамотки да медальки, да так и растерял их всех. Посему ничего более в жизни не добился, а умер спьяну совсем даже незаслуженным и вконец обессилившим…

      Недавно Агатыч сослуживцев встретил. За Мольбертова тоже поговорили… Поругались, посмеялись… Но имени его никто так и не вспомнил, всё дикарём называли.