НОЧЬ

К вокзалу муж подкатил меня на предельной скорости – до отправления поезда оставалось всего несколько минут. Навстречу спешили провожающие, едва проталкиваясь в массивных шубах  в узком проходе вагона,  и когда мне  удалось, наконец, добраться до своего места, поезд мягко тронулся, увозя меня из города моей студенческой юности – Абакана. Путь предстоял неблизкий, и потому сразу же разложила перед собой свежие газеты и журналы. В суматошный наш век толком и почитать некогда, разве что во время болезни да вот сейчас – в дороге.
В купе оказалась всего одна женщина в годах, она едва поздоровалась со мной и снова погрузилась в свои мысли, больше не обращая на меня ровно никакого внимания. Так прошло с полчаса. Боясь помешать ей (время было позднее), попросила разрешения не гасить свет. Взглянув на меня серыми усталыми глазами, она безразлично произнесла: «Пожалуйста». И я вновь окунулась в чтение.
Страницы газет пестрели тревожными  сообщениями о последних событиях в Западной Европе. Время будто отбрасывало  лет на 70 назад: митинги, демонстрации, бунты, захват власти, смена лидеров, казнь  диктаторов – всё это будоражило мозг, вызывало противоречивые чувства, и потому, стоило лишь оторваться от кричащих газетных строк, казались  неестественными  мерный перестук колёс и спокойное мелькание разноцветных огней за окном.
«Что, переживаете? – неожиданный голос соседки вырвал меня из плена непростых мыслей. – Давайте, давайте. А вот я уж своё отпереживала.  Никто не знает, что будет впереди. Тупик. Кругом тупик».
Замолчав, она резко откинула голову и опять устремила ничего не видящий взгляд куда-то вдаль. Настроения дискутировать у меня вовсе не было, но не ответишь – обидишь человека. Проговорила  что-то неопределённое и опять погрузилась в газету. Однако уже через несколько минут она снова  резко обратилась ко мне: «Нет, вот вы мне скажите, что это в мире делается? Всё вверх дном перевернулось, кругом неразбериха, сплошная болтовня, верить не во что, жить нечем. Почему мы шарахаемся из стороны в сторону? Чёрное стало белым, белое – чёрным».
Как можно было ответить ей, прожившей, судя по всему, больше меня на добрых два  десятка  лет? Что сейчас всех волнуют те же мучительные вопросы? Что ответить на них пока невозможно и надо набраться терпения, ждать и верить – всё это закончится, в конце концов, наладится, войдёт в норму? Всё это уже было, было. Таких слов и призывов всегда  хватало. Но жить-то хочется сегодня, а не завтра.
А женщина, по всей вероятности, ответа и не ждала. Просто захотела выговориться, облегчить душу. Давно известно: перед случайным попутчиком, которого вряд ли встретишь снова, сделать это гораздо легче.
Прошло ещё несколько минут довольно тягостного молчания. Поезд остановился на каком-то заснеженном полустанке. Мимо нашего  купе тяжело прошагали люди, нагруженные тяжёлыми баулами. К нам, к счастью, никто не вошёл, и едва состав тронулся дальше, моя собеседница продолжила свою одностороннюю дискуссию.
- У меня вот в школе кличка была – Патриотка. Не обидная, вроде. Если откровенно, даже гордилась этим: красногалстучная пионерия, рапорты, сборы, потом комсомол, собрания, комитеты – всё  было необходимо для меня как воздух, жила этим, дышала, в школе пропадала с утра до вечера. Дома (верите - нет) почти совсем  ничего не делала, ничего не умела. Мама моя хозяйка отменная, а научить меня ничему не смогла, дочери всё время некогда: то собрания-заседания, то репетиции. Где уж тут дома помочь – на уроки времени не оставалось. А ведь не задумывалась, в самом ли деле это кому-нибудь  надо или  только для галочки и отчёта  мы проводим все свои мероприятия? Так замероприятилась, что не заметила, как влюбился в меня один мальчишка. Ну,  совсем не заметила!
Светлый лучик дорогого сердцу воспоминания  скользнул было по бледному лицу женщины, скользнул и погас, не оставив следа, а я, напрочь забыв о газетах, напряжённо вслушивалась в слова случайной попутчицы,  льющиеся теперь непрерывным захлёбывающимся потоком. Передо мной, молодой журналисткой,   раскрывалась человеческая судьба!
- Его звали Вася. Вернее, зовут, он и сейчас живёт, только далеко. Учился он на класс ниже меня. Целых два года Василёк был тайно влюблён в меня, да так и не решился объясниться. То ли разница в возрасте ему мешала, то ли моя  общественная деятельность без перерыва, только и заметил-то он меня, выделил среди всех тоже, как ни смешно звучит, именно на комсомольском собрании.  Он рассказал мне об этом   через несколько лет.
Я тогда училась в восьмом классе. Учебный год подходил к концу, и на одном из собраний мы принимали в комсомол седьмой класс. Целиком. Их пионерский отряд носил звание правофлангового. Это тогда считалось модным – правофланговый отряд, пионер-активист, всем классом – в комсомол, ну и так далее. Гремели, шумели, яростно хлопали в ладоши…
Класс был действительно в целом неплохой, но принять сразу 25 человек, не поразмыслив,  всем ли им нужен  комсомол  и все  ли они  нужны комсомолу – об этом тогда не принято было даже задумываться. Тем более говорить вслух. Первых, конечно, спрашивали  как и положено, со всей строгостью, придирчиво, но мало-помалу пыл угасал, вечер ведь, все устали. В конце концов,  стали  принимать  по инерции. Так дошли до последней – Веры. Уж и фамилию забыла её, а вот имя помню, и перед глазами стоит явственно. Такая вся гордо-надменная, с маленькими бегающими глазками, жирный хвостик давно не мытых волос сбился в сторону, а  во взгляде – презрительная уверенность, что и её, Веру, непременно примут в комсомол, несмотря на все её двойки,  побеги с уроков, житейский опыт  сомнительного содержания для столь юной особы.  И представляете – приняли! Да ещё без  единого вопроса. Увидела я лес равнодушно поднятых рук, и мне стало не по себе, а когда председатель собрания,  соблюдая необходимый  ритуал, произнёс-таки скороговоркой: «Кто против? Воздержался?» - встала и произнесла речь. Что уж там  говорила, теперь не могу точно вспомнить, но отповедь моя подействовала, собрание отменило своё решение.
Васю тогда тоже только что приняли в комсомол, на таком форуме он присутствовал впервые и, как признался  мне спустя несколько лет,  был сражён праведным  гневом неистовой комсомолки.
 9 Мая ему ещё раз довелось   прослушать мою патриотическую речь. Смешно вспоминать, до чего же была горячей и красноречивой в этих выступлениях, всё в этой жизни принимала за чистую монету. Накануне, восьмого мая, мы проводили в армию моего старшего брата. Вот я и связала два этих события, до невозможности гордясь тем, что брат мой теперь защитник Родины, уверяла, что он вместе со своими товарищами не посрамит чести села, достойно выполнит  солдатский долг и прочее, и прочее. Сплошные словесные штампы, одним словом. Бабы на митинге даже слезу пустили. Мне стало ужасно приятно, а того, что через два года наш Серёжка вернётся из армии с неврозом навязчивых действий, я, конечно, в то время и предположить не могла. Да и потом, когда воочию увидела, могла ли понять, почему это служба в нашей доблестной  Советской армии наложила на брата  такой зловещий отпечаток? А сам он молчал, что тебе тот партизан. Родители лечили его очень долго.
После митинга летела домой,  окрылённая собственным  ораторским успехом. И тут меня догнал он, Вася. Догнал, вроде, случайно. Неожиданно заговорил о стихах - о Блоке, Есенине. С моим тогдашним патриотическим настроением  подобная  лирика сочеталась плохо, но всё же выслушала снисходительно своего младшего товарища.
До самого моего дома читал Вася наизусть, но мне больше нравилось, как он с клубной сцены декламировал «Анну Снегину»  – широко, мощно, с тем необыкновенным, в меру, пафосом, присущим именно мужскому чтению. На том и расстались. В остальном – в памяти провал. Я его не замечала. До того ли было комсомольской активистке?
И вот школа позади. Поступила в институт. Домой наведывалась только  по выходным. Вновь увидела  его   в октябре, на торжественном школьном вечере, посвящённом  Дню учителя. Встретились…и разговорились. И хотя я теперь уже была студенткой, а он всё ещё учился в школе, мне вдруг стало с ним интересно. Оказалось, что у нас есть общий кумир – учительница по литературе Галина Алексеевна, с разговоров о ней  и началось наше общение.
После вечера Василёк проводил меня домой и  всю дорогу  непрерывно читал стихи или рассказывал о школьной жизни. Для меня эти рассказы значили очень многое – я сильно тосковала  по школе, Вася же стал неким связующим звеном  между нею и мною. И мы подружились. За неделю моего отсутствия в селе мы непременно успевали  написать по письму. Писали сразу же в понедельник – как только я уезжала в город. И сейчас храню его письма: по-мальчишески наивные, но нежные и трепетные, бесконечно мне дорогие.
Передо мной всё больше и больше раскрывался внутренний мир этого юноши – пылкого, своеобразного,  художественно одарённого, с тонкой душой, независимой и цельной натурой.  По школьным стенгазетам я и раньше знала,  что Вася хорошо рисует, а теперь он познакомил меня со своими серьёзными работами, и я поразилась.  Он производил впечатление настоящего самородка, работы казались  глубокими и самобытными. Кстати, он даже все свои письма   художественно оформлял. На обыкновенном тетрадном  листе, обычными акварельными красками рядом с текстом создавал маленькие  произведения искусства  - гроздь винограда до сих пор хочется попробовать,  когда глядишь на неё долго и неотрывно; букет в вазе, кажется, и сейчас ещё издаёт аромат полевых цветов; к красному маку  прикасаешься так, словно по-прежнему  надеешься ощутить его, настолько он осязаем. А когда он рассказывал о своих любимых поэтах, мне, студентке филологического  факультета, становилось стыдно – мои собственные знания против его оказывались ничтожными. Он невольно заставлял меня часами просиживать в читальных залах  библиотек, рыться в каталогах, читать, впитывать, запоминать.
Но любить…Любви я в себе не ощущала. А вот он – с каждым днём это чувствовалось всё больше и больше – он любил по-настоящему. Всякий его взгляд, слово, жест, его бережно-сдержанное, но благоговейное отношение выдавали чувство сильное и глубокое.
Прошло уже много лет, а я до сих пор пытаюсь ответить на вопрос, что он увидел во мне – ярой активистке, девчонке с взбалмошным характером? И уж коли случилась эта встреча, отчего не захотела судьба в то время дать и мне такую же чистую юношескую любовь? Может, и не было бы мне сейчас так тоскливо и бледно? Нет ответа.
А подружки мои старались вовсю. Уж очень им оказалась не по нраву наша неожиданная дружба.  «Зачем он тебе?» - увещевали всякий раз. Они видели в нём только внешнюю оболочку, а она   у Васи не блестела. Из семьи он многодетной, мать не имела возможности  одевать сына броско. К тому же, как все неординарные личности,  покладистым характером  не отличался, в любой момент мог выкинуть  любой номер, и учителя относились к нему соответственно, кроме, пожалуй, нашей общей с ним любимицы – учительницы русского языка и литературы, которая всегда тяготела к таким вот непредсказуемым типам.
Сама я никогда вещизмом не болела, не обращала внимания, в чём и как он был одет, но вот поди ж ты: капали-капали  изо дня в день мои подружки и накапали. А может, просто чувствовала – ответить мне нечем, пусто в душе, хоть и приятно было, что там лукавить, читать в его письмах такие вот строки:
…Я люблю тебя сильней, и проще, и самозабвенней…
Нет, ты не выше  всех людей.
Ты просто выше всех сравнений
И всё-таки решила  прекратить нашу дружбу,  а  как это сделать – не знала. Тянула, тянула, страшно было  столь жестоко  отвечать  на искреннюю мальчишескую привязанность. Только верно, видно, говорят -  сладкое приедается. Всё больше и больше стала раздражать его готовность повиноваться во всём, надоедали  вечно преданные глаза. Сначала перестала отвечать на письма, потом выходить из дома.  А однажды   решилась сказать…
…Высокий и стройный, он тут же, на глазах, стал как будто меньше ростом, плечи повисли,  голова опустилась, глаза потухли. Глядя в землю, медленно повернулся и побрёл по дороге, не проронив ни слова.  Так шёл он, едва передвигая ноги, метров 30,  и тут меня словно обожгло калёным железом, острый приступ жалости  пронзил тело, и я крикнула, разрывая  ночную тишину посёлка: «Василь!» Но он даже не оглянулся. Ушёл, унося с собой, как оказалось потом, частицу меня самой. Тогда я, конечно, не ведала, что этот поступок  будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Ощущение вины не покидает до сих пор, как ни старалась, ни убеждала, ни уговаривала себя, что ни в чём перед ним не виновата. 
Мы не виделись несколько месяцев, вероятно, он избегал встреч. Вездесущие подружки регулярно докладывали о нём все новости, хотя и новостей-то особых не было – ни с кем из девчонок дружбы не заводил, был предан только одному своему другу Витьке, такому же мечтателю-отшельнику.
Однажды, рассказывали  мне, видели его в степи у костра. Одного. Что он там делал – кто знает. Но я догадывалась – читал стихи. Ещё в пору нашей дружбы, когда в один из выходных не смогла приехать домой, Вася писал, что, не дождавшись меня, ушёл в воскресенье на целый день в степь (он очень любил её, с виду неприглядную и скучную, мог рассказывать о ней сколько угодно), развёл там костёр,  читал Есенина и письма. Мои письма. Я тогда ещё беззаботно рассмеялась: ничего себе сравненьице! Теперь же было не до смеха. Что-то больно корябнуло душу.
Потом, уже весной, он начал провожать  мою соседку Ниночку – кудрявую и хорошенькую, как куколку. От  сердца немного отлегло,  часть вины сползла с меня, будто одеяло во сне. Однажды они даже пошли провожать меня домой после кино. Шли, весело болтали ни  о чём. Добрались до нас, перепрыгивая через весенние лужи. Дело было в воскресенье, на другой день  рано ехать в институт, так и сказала своим провожатым:  «Ну, ладно, ребята, пойду спать,  завтра вставать в шесть утра». А Вася, мой славный Вася вздрогнул при этой моей невинной фразе и глухо произнёс, отвернувшись в сторону: «Какие знакомые слова…» Вспомнила я, что и ему точно так же говорила по воскресеньям, не позволяя вечером долго задерживаться у ворот.
Так я поняла, что  ничего он не забыл, боль не ушла, а просто загнана вглубь. Чувство вины охватило вновь, теперь уже не только перед ним, но и перед смешливой, ничего не подозревающей красавицей Ниночкой. 
Долгой дружбы у них  не получилось. Вася сдал выпускные экзамены, уехал в Ленинград –  город, о котором всегда мечтал. Поступить там в художественное училище  не смог, хоть пытался несколько раз. Видно,  это для нас, провинциалов, он  казался  истинным талантом, настоящим художником, а туда со всей страны, наверное, ох сколько приезжает.  У нас в Сибири он, может, и поступил бы, но размениваться не захотел: или-или.
А вот жить остался там, домой не вернулся. Слышала, рисовал картины на продажу. Иные покупали. Нанимался оформителем. Тем и существовал. Приезжает, говорят, изредка к своей старенькой матери, но увидеться с ним больше не пришлось. Только учительница литературы, наша с ним связующая цепочка, как-то, лет 16 назад, говорила: Вася приходил к ней в гости, расспрашивал обо мне,  интересовался,  такие или нет у моей малютки-дочери пухлые щёчки, как у меня в юности. Рассказывал о Ленинграде, сожалел, что не пришлось нам с ним вдвоём побродить по Невскому проспекту, как по нашей степи.
Вот и ещё раз признался мне в любви мой Василёк, который так и не стал моим…
Внезапно замолчав, женщина несколько минут вглядывалась в ускользающие ночные огни за вагонным окошком, напряжённо наморщив покатый лоб, и то ли от этого, то ли от нахлынувших воспоминаний по бледной её щеке прокатилась светлая слезинка, одна- единственная.  Незаметно смахнув её, она продолжала:
- Столько лет прошло, а боль осталась до сих пор. Избавиться никак не могу. Несу в себе, будто кару. Трудно сказать, с того ли, не с того ли момента, но только почувствовала я, что охладеваю ко всякой общественной работе. В институте назначили старостой, но декан Виктор Алексеевич моей «антидеятельностью» был недоволен. Назначил другого. Потом вдруг избрали президентом  факультетского клуба «Бригантина», но я  не смогла реализовать ни одной сколько-нибудь стоящей идеи.  Зайду, бывало, в свою «резиденцию» и не ощущаю горения ни одной нервной клеточкой – всё потухло. Помню, вызвал меня как-то наш декан и горячо так, страстно взялся убеждать: «Ты же пре-зи-дент», а я молчу. Сняли меня с президентов. Со строгим выговором в учётную карточку. Так и закончилась моя общественная карьера.
 Время подошло – замуж вышла, да не сложилось супружество, осталась одна. Единственная отрада - дочь, теперь уже взрослая. А женской радости нет. Видно, пропустила её. Работа у меня серая, незавидная. Диплом учителя лежит мёртвым капиталом. С общественной деятельностью ко мне не пристают. Приду, отсижу положенные 8 часов и домой,  а там тоже пустота, спешить не к кому, у дочери своя жизнь.
Вот вы политикой, гляжу,  интересуетесь, а зачем это женщине?  Если есть счастье, больше ей уже ничего не надо. А у меня его нет. Упустила.  Тяжело так жить, да что поделаешь. Всё было напрасно.
Сказав так, будто подписав себе приговор, моя попутчица быстро приготовила себе постель, легла, отвернувшись к стене, и затихла, наверняка продолжая перебирать дни своей безрадостной жизни, бередила душу. Мне тоже долго не спалось.  Всё думала, от судьбы ли зависит, что одни получают счастье полной чашей, другим же достаётся лишь судорожный  глоток? В чём и перед кем провинилась эта женщина?
Так и не нашла ответа. А колёса вагона ритмично выстукивали: ночь, ночь, ночь, не оставляя надежды на рассвет.
                Т.Константинова,
                1990 год,
                с. Каратузское.