Суорвозьер

Апокалипсис. День пятый.
- Ну, что вы, Андрей Михалыч, опять загрустили? – спросил Коняхин скорее для того, чтобы разрушить нависшую тишину, чем из сочувствия.
Андрей Михайлович Семенюк, первый секретарь Коммунистической партии России, и впрямь сидел, как в воду опущенный. Галстук съехал на бок, жиденькие волосы на голове взъерошены, нижняя губа нетрезво выпятилась, а в глазах - глубокая российская печаль.
- А что, Саня, радоваться? Отчаяние не покидает меня, сколько не пей этот проклятый коньяк. Только хуже становится. Семья из головы не выходит, как там они, живы, не живы? Внучку на той неделе год справили. Хорошенький такой, крепыш, румяненький, агу-агу, ходить уже начал: за стеночку ручонками хватается и топ-топ. И что теперь? Что там с ними?
- Ишь как тебя размазало. Ты это бросай. Шибко ты о семье думал, когда ****ей по баням топтал?
- Да при чём тут… - отмахнулся Семенюк. – То ****и, а то – семья!
- Рассказывай давай про семью. А то я не знаю.
- Дурак был, запутался в приоритетах и ценностях жизни. А сейчас прозрел, будто окошко протёр в вагонном окне. Там красотень, а поезд – ту-ту, и уехал, а я даже ручкой помахать не успел на прощанье.
- Отставить сопли и меланхолию! – прикрикнул Коняхин, отхлебнул из горлышка коньяка и протянул бутылку Семенюку.
Тот тоже приложился, жадно, словно пил воду родниковую в жаркий день. Допив, швырнул пустую бутылку за спину, даже не оглянувшись. Посуда беззвучно плюхнулась на мягкий ковёр.
- Ты закусывай, Михалыч, - Конюхин протянул ему надкусанную палку сухой колбасы. – Или икорки открыть?
- Кусок в рот не лезет.
Конюхин Александр Степанович, министр обороны( теперь уже бывший, хоть никто его с должности не снимал, но по причине, что из всей обороны, наверное, он один и остался на всю страну, всё таки бывший) достал из ящика ещё одну бутылку, и принялся читать буквы на этикетке.
- Соурвозьер, блин. Никак не запомню, как по-русски будет. Вот «Арарат» – совсем другое дело, а тут – язык сломаешь. Не быть мне полиглотом. А вот скажи, брат, правда, что Ленин знал пятнадцать языков?
- Говорят.
- А я слышал, что знал он три – русский, татарский и еврейский. А на других только и умел, что материться и пиво заказать. Вот смог бы он прочитать, что тут написано? Суорвозьер, мать его.
- Сань, хватит. Ленин был великий человек, и точка. Уж он бы порядок навёл в стране. И спорить я не буду.
- Да я что? Я только, чтобы отвлечь тебя от скорби. Давай, икорки открою. Вот только хлеб чёрствый.
Семенюк показал жестом, что ему всё равно, мол, делай, что хочешь. Коньяк разморил, вдавил в кресло, смешал все мысли. От этого бросало в крайности – то смеяться хотелось, то плакать, то сидеть пнём, то что-то уже делать, ибо невтерпёж уже ничего не делать. Жалость сменялась яростью, апатия – ненавистью. Но всё это только в голове да в сердце. А так – как сидел он, выпятив губу, так и продолжал сидеть, раздавленный тем, что случилось. «Хорошо этому солдафону, - думал Семенюк, - вон какой справный, грудь колесом, кулаки, как кувалды, морда кирпичом. Он в таких местах побывал, которые даже представить страшно. А ему хоть бы что. Мотор, небось, без сбоев стучит, никакой одышки, конины литр всосал, и ему хоть бы хны. А тут -  годы уже, сердечко покалывает, печень пошаливает. И то, к чему стремился всю жизнь – в один день коту под хвост. Хотя, если бы не он, не сидел бы я здесь, а был бы там, с этими…был бы одним из них». От одной мысли о такой перспективе становилось плохо.
Конюхин сразу сориентировался: первым делом разорил буфет. Когда понял, что лучше пока пересидеть здесь, сразу бросился за провизией. Отбил у солдатика автомат и держал оборону, пока Семенюк таскал в кабинет ящики с коньяком и виски, консервами, колбасой, шоколадом, бутыли с водой. Час работы грузчиком в конец вымотали, но оно того стоило. Теперь они могли продержаться минимум месяц, ни в чём себе не отказывая. Оружия тоже было полно. На столе лежали три автомата, пять пистолетов, рожки и обоймы и даже две сабли, которые до этого висели на ковре в кабинете, и оказались настоящими, боевыми, а не сувенирной бутафорией.
Семенюк оружия не любил, стрелять не умел, от одной мысли о крови у него сводило мышцы икр и подступала тошнота. А гора трупов в коридоре, оставленная Конюхиным во время буфетного рейда уже четвёртую ночь мучала кошмарами.
От размышлений оторвал стук в дверь. Сначала осторожный, потом заколотили в несколько рук. И приглушённые вой и мычание. Андрей Махайлович вздрогнул, и вжался в кресло.
- Да что ты, брат, - усмехнулся Конюхин. – Эти двери с базуки с первого раза не пробьёшь. Расслабься. Не обращай внимания.
- Никак не привыкну. Как ты думаешь, они знают, что мы тут? Или просто балуют? Саня, что с нами будет? – спросил Семенюк.
- Вот опять за своё. Что тебе не хватает? Еды полно, пойла – залейся, двери крепкие, арсенал – вон какой. Даже если дверь вышибут, отобьёмся. Сколько их тут, внутри? Несколько десятков, не больше. Безмозглых, тупых, неорганизованных. Они даже строем шагать не умеют. Я их голыми руками положу. А дальше посмотрим. Сейчас главное – не рыпаться. Расползутся они по полям, да лесам. Что тут в городе делать? А солнышко припечёт, так они на жаре и протухнут все. Уже душок идёт, а там и вовсе сгниют все к чертям.
- Может, пробиться к машине? И вырвемся. Машины бронированные, что они сделают?
- Не получится. Все дороги в пробках. Если застрянем где – всё, конец. Можем, конечно, до вертолёта добраться. Это единственный путь для нас. Но лучше не рисковать. Пересидим, пока они ослабнут и рассосутся. А там – десять минут по воздуху и на месте. У меня дом – что твой форт. Забор глухой – четыре метра, с колючей проволокой по верху. А закрома – на десять лет хватит. Тушонки одной тонны три. Армейской. Каждая баночка солидолом смазана. Бензина полно и соляры. Генератор. Отопление. Всё автономное. Не сцы ты. Если всё нормально – там охрана у меня и девки должны быть. Если не разбежались дуры с перепуга. Не пропадём.
- Эх, - вздохнул Семенюк. – Страшно мне.
- Да что ты причитаешь? Представь – когда это всё закончится – весь мир будет нашим. Ни одного мудака на всём белом свете не останется. Кроме нас. Держи. Тебе лучше забыться.
Конюхин налил в стакан коньяк и протянул Семенюку.
Тот жадно выпил, занюхал рукавом и сказал:
- Курвуазье.
- Чего?
- Коньяк так называется. Курвуазье.
- Я такое даже не выговорю. Что они там расшумелись?
За окном гудело, словно в пчелином улье. Конюхин подошёл к окну, отодвинул тяжёлую бархатную штору и в комнату ударил яркий свет весеннего солнечного дня. Кремлёвская стена закрывала обзор. Красную площадь видно было только наполовину. Напротив выбитыми окнами смотрел ГУМ.
- Что за чёрт? – воскликнул Конюхин и открыл створку окна. Но сразу захлопнул, вдохнув ворвавшийся с улицы тошновато-сладковатый запах гнили и разложения.
- Михалыч, ты только посмотри!
- Что там?
- Сюда иди.
Семенюк с трудом поднялся с кресла, подошёл к окну и от увиденного весь хмель как рукой сняло.
Площадь кишела людьми. Уже не людьми, конечно, но другого синонима он никак подобрать не мог. Чужое слово «зомби» казалось каким-то нелепым, комиксово-фантастичным. Зомби были только в третьесортных фильмах ужасов. А здесь были люди. Мёртвые люди, чудом сохранившие способность ходить, кусать и бессвязно мычать. Ещё неделю тому назад они были самыми обычными людьми. Они смеялись, плакали, веселились, грустили, рожали детей, занимались любовью, читали книги, писали стихи, ходили на работу, выезжали за город на пикники, брали кредиты, голосовали на выборах. Умирали по-людски, по-христиански, по-мусульмански, кто как умел, молча ложились в могилы и никого больше не беспокоили.
И вдруг в один день всё рухнуло. Причины не знает никто. И не узнает уже никто. Не будет никаких экспертных комиссий, расследований. Никто не будет искать виноватых. Весь мир просто принял этот факт, как должное. И умер. Превратился в ходячих мертвяков. А те, кто умер раньше, но не успел превратиться в прах, пришли на подмогу, вспучив и разрыхлив могилы. Они рыли ходы, сдирая ногти и ломая пальцы, вылезали из-под надгробий.
И вот сейчас они решили собраться в одном месте – на Красной площади. Места уже не было. Мертвяки стояли плотно, плечом к плечу, а новые всё подходили, теснили, уплотняли, образовывая пёстный разлагающийся ковёр.
Семенюку захотелось замахать руками и закричать что-нибудь типа: «Кыш! Брысь! Пшли вон!», спугнуть, чтобы они снялись, как стая ворон и разлетелись кто куда, дрожащие от неожиданного резкого крика. Но Семенюк просто стоял, отвесив челюсть, не в силах пошевелиться.
Такая толпа, наверное, в состоянии снести и Кремлёвскую стену, и Спасскую башню, и Дворец Съездов, и ничто не в силах остановить напор.
- Что это за слёт пионеров? – пробормотал Конюхин. Он думал о том же. О волне, цунами, сметающем всё, что попадётся на пути. Но как стратег и тактик, он понимал, что не будет никакой волны, ибо все они не вместе, а каждый за себя, и нет вектора, нет единого порыва, не смогут их разлагающиеся мозги объединиться для достижения одной цели. До этого толпы покойников бродили по площади, бессистемно, по-брауновски, сталкиваясь, не замечая друг друга, бесцельно волоча уставшие жить ноги. Что привело их сюда? Кто знает. Ничего, как пришли, так и уйдут. Только перетопчут да передавят сами себя, а оставшиеся разойдутся.
Зрелище было завораживающее, поэтому Конюхин и Семенюк стояли и не отрываясь смотрели на площадь, передавая из рук в руки бутылку и смачивая горло коньяком с непроизносимым названием.
Первым неладное почуял Семенюк. Гул на площади приобретал форму и объем, смутно напоминая что-то до боли знакомое. Ужасающе знакомое. Это был уже не просто мычание. Это была песня. Песня без слов, словно хор глухонемых беспомощно мыча пытался исполнить…что же они пытались исполнить? И тут он увидел ещё что-то, неосознанно понимая, что этого не должно здесь быть, но, ещё не осознавая в полной мере, почему не должно. Семенюк всё ещё видел в этих существах людей, и поэтому сложно понять…
Понимание пришло внезапно, с очередным глотком коньяка.
Он всё понял, что не так! Их было немного, пять или шесть, но они были, и они развевались на ветру…это были знамёна. Красные знамёна. И сразу вспомнилась мелодия. Толпа мычала «Интернационал». И сходились они все в одно место. Всё разу стало на места.
Вдруг толпа замолкла, наступила тишина, такая, что Семенюку показалось, что у него заложило уши.
Мавзолей не было видно. Его закрывала стена. Но Семенюк чётко представлял всю картинку. Мертвяки слушали, что картаво мычит им маленький плешивый труп в чёрном костюме, выставив вперёд и вверх  правую руку. Главный зомби, столько лет ждавший своего часа. Вечно живой труп, затаившийся в Мавзолее, чтобы однажды вернуться и спасти Россию раз и навсегда.
Сколько Россия существовала, столько её и спасали. А потом приходили новые спасатели, спасавшие её от того, что наспасали предыдущие, и не было тому видно ни конца ни края.
Это и было единственным спасением – добить последних оставшихся в живых и сгнить самим, удобрив своим прахом истощённую русскую землю. Да и не только русскую. Любую. Везде такой же бардак – вечная борьба, ложь и иллюзия жизни…
Семенюка уже не интересовало происходящее на площади. Он смотрел на редкие облачка в ярком весеннем небе. И ему стало горько от того, что он атеист. Но уже поздно искать Бога…поздно.
- Всё тщетно, - сказал он.
Конюхин тоже всё понял.
- Смотри, вы наконец-то победили на выборах, - пошутил он дрожащим голосом. – Твой электорат?
Семенюк пошёл к столу, взял пистолет, повертел в руке и протянул его Конюхину.
- Сань, у меня духу не хватит.
Тот согласно кивнул и, не медля, выстрелил Семенюку между глаз. Затем, равнодушно глядя на труп, допил коньяк, прочитал этикетку:
- Суорвозьер, твою дивизию.
И сунул ствол в рот.