Барбитураты

Плюша и Ватруша

Более тупых кошек, чем Плюша и Ватруша, я не знала. Точнее, сначала была одна Плюша. Её, пока отец был в геологоразведочной партии, принесли младшие дети Даша и Саша. Нашли на помойке и принесли домой. Кто-то её выбросил и правильно сделал, кстати. Плюша оказалась британкой, ей из-за густого подшёрстка имя и дали.
Она сразу стала орать, а когда ей положили поесть, к миске не подошла и еду не заметила, пока Саша не ткнул ее мордой в тарелку. Так кошка поступала и в дальнейшем, мы даже одно время думали, что Плюша слепая, но слепой она не была, просто очень глупая кошка.
Плюша никогда не мурчала, ей было абсолютно безразлично, брали её на руки или нет, хотя надо признать, что она и не шипела и не царапалась, не выражала никаких эмоций, просто висела на локте, опустив к полу лапы и хвост.
Но это было не самое страшное, Плюша была столь безмозгла, что не понимала и не признавала лотка. Оставляла кучи прямо на паркете, по шесть, семь, а то и десять куч за день, а в неблагоприятное расположение звёзд, или когда кто-то забывал закрыть шкаф-купе в спальне, она залазила в одежду и зарывала свои отходы прямо в платьях. Роешься, роешься, ищешь нужный свитер, опаздываешь на лекции, а тут такое счастье…
Почему-то пока папа был в экспедиции, младшие решили, что Плюше нужен жених, она же хоть и глупая, но в марте стала вопить. Ей привозили по очереди семь великолепных, дымчатых, а то и мраморных британских котов, но она визжала и не давалась, забивалась под диван и жалобно мяукала.
Очень, очень дебильная кошка. И всё таки она как-то забеременела, когда ее вывезли на дачу к Амосовым. Неизвестный дворовый герой оприходовал это тщедушное существо. Плюша вернулась от Амосовых притихшая, и в течение двух месяцев её в доме не было видно, я только регулярно с пола смывала безымянные кучки кошачьего говна.
1 июня я проснулась ночью от ужасного писка. Я долго не могла найти его источник, пока не залезла под кровать и не увидела в дальнем углу Плюшу в обувной коробке. Что-то под ней пищало, мы с Сашей и Дашей отодвинули кровать и  рассмотрели, что Плюша родила троих котят, но зачем-то уселась на них, двое задохнулись, а третьего (Ватрушу) мы еле успели спасти (на самом деле эта тупень родила пятерых котят, через неделю в спальне стало нечем дышать от вони, и мы в поисках источника, нашли еще два полуразложившихся комочка, в одежде, в шкафу).
Ватрушу мы выходили, но для этого пришлось вести борьбу с Плюшей. Она не пускала котёнка к сосцам, отпихивала лапами, шипела. Обычно Саша держал передние лапы, Даша задние, а я тыкала Ватрушу в мягкую и тёплую кошачью дойку.
В отличие от мамы, Ватруша подавал большие надежды. На второй месяц он сам без ора подошёл к миске и начал лакать молоко, быстро освоил лоток, и я радовалась, как ребенок, но Плюша отучила его от этого занятия, и к четырём месяцам Ватруша тоже стал гадить по углам. Ко всему прочему, Ватруша родился сразу блохастым, и по дому нельзя было пройти без носков. Блохи прыгали на ноги и остервенело кусали людей, было стыдно перед гостями, не помогли даже антиблошиные ошейники. Если в младенчестве Ватруша был красив, то позже приобрёл вид чудовищный: шерсть на его теле росла неравномерно, длинными и короткими клочками, а хвост был крысиный и короткий.
   В декабре, за две недели до Нового года, из экспедиции вернулся папа.  Он терпел Плюшу и Ватрушу всего три дня. Когда дети в католическое рождество проснулись и не нашли любимцев, то спросили папу. Он ответил:
- Отвёз на мясокомбинат. Там много еды.
- Ты хоть ошейники то снял, а то Ватруша растёт? – спросила мама.

А на работе маме сослуживцы на Новый год подарили картину (они же не знали, что папа вывез котиков). Сидят спиной к зрителю на черепичной крыше кошка и котёнок, подперев собой телевизионную антенну.
Мама сначала хотела картину выкинуть, но потом под моим нажимом отдала младшим детям. Саша и Даша повесили её в детской над компьютерным столом и часто вспоминают своих кошек тёплыми словами. Говорят: «Им на мясокомбинате, наверное, хорошо».




Барбитураты

Я же человек советский, лучше разбираюсь в пиве и водке, да и то, в последнее время, и грамма в рот не  беру, а Лена заболела и написала мне список лекарств, чтобы я купил. Список начинался так: «Купи мне барбитуратов», — а дальше шли названия таблеток.
Все наименования я приобрел в первой же аптеки, но почему-то при слове барбитураты глаза девочки в белом халате расширились, и она покачала головой. Такая же или почти такая же реакция на барбитураты была еще в четырех аптеках, кто-то охал, кто-то непонимающе качал головой, кто-то уходил куда-то звонить.
И только в шестой аптеке соплюха лет восемнадцати радостно гикнула, подмигнула  и  быстро вынесла мне какие- то зеленые шарики.
Я переспросил:
— Это барбитураты.
Продавщица вторично кивнула.
— Такие редкие, — сказал я и пошел к кассе.
Лена дома очень ржала: )

Белые носки

— Ты знаешь, какие мужчины в Штатах?
Федорова шагала по кухне, а кухня у них большая, объемная, метров семь в длину. Оля доходила до окна, там театрально взмахивала руками, рассматривала себя в стекло, разворачивалась и шла к двери в коридор, где снова рассматривала себя уже дверное стекло.
По ходу восклицала:
— Они не курят и не пьют!
— Не может быть, — еле ворочая языком и вертикально дымя сигаретой, шептал ее муж Игорек, сидя на еле живом белорусском стуле, раскачиваясь на нем, то ли от выпитого, то ли от странного желания сопровождать чеканную Ольгину ходьбу мерными движениями.
— Они никогда не потеют. Когда я училась в Беркли, мы кросс бегали на десять километров, так никто из них не вспотел, никто не вонял пОтом, ни от кого не шел неприятный запах.
— О, как, — Игорек задумался и взглянул на часы, ему давно уже хотелось спать, он с трудом боролся со сном, но все слушал и слушал жену.
— Они десять минут утром чистят зубы. У них изо рта помойкой не несет. Они утренние пробежки делают.
— Пусть купят электрощетку, — Игорь так сильно разнервничался, что чуть не упал со стула, но в последний момент правой рукой удержался за стол, почти сбив на пол пепельницу, которую, уже летящую вниз, успел подхватить левой рукой.
— У них носки белые, — Оля остановилась и подняла вверх обе руки, как дирижер симфонического оркестра, — они утром надевают белые носки, ходят в них весь день, а вечером носки все равно белые, — Оля так расширила глаза, что показалось, будто Федорова сама не верит в то, что только что произнесла.
— А самое главное, Федоров, когда они, заметь, трезвые, а не пьяные, разглядывают баб на работе, то их можно посадить в тюрьму на десять лет! — Оля остановилась и внимательно, с ненавистью посмотрела на Игорька.
Тот немного вжался в белорусский стул, но потом вдруг расправил плечи и выдохнул:
— Беееееднеееееенькииииииееееееее, — облако едкого перегара накрыло кухню.
Игорь взял Олину ладонь и нежно поцеловал ее пальчики.

Лика

— Слушай, а можно определить, я девочка еще или уже нет? — спросила Лика  и виновато посмотрела на меня, словно я собачник и собираюсь засунуть ее в клетку и увезти на живодерню.
Я аж подпрыгнула на кухонном уголке, и сигарета чуть не выпала у меня изо рта. Когда Ликины родители уходили, то она разрешала мне курить на кухне, открыв окно. Вообще Лика — это самая зачуханная девица на нашем курсе, как бы сказала моя мама «синий чулок». Ей семнадцать лет, а она ходит с косичками в шерстяной перхотной раздутой кофте, в чулках советских, бабушкиных, в юбке брезентовой до икр, в дедушкиных роговых  очках, в стоптанных, почти деревянных сандалиях. Кто мог позариться на такое добро?
Правда она всегда лучше всех училась, школу закончила с медалью, потом французский лицей на отлично, теперь со мной в институте лингвистики, первый гуманитарий. Вечно при родителях, взаперти. Всегда мечтала уехать в Париж, только никому об этом не говорила, только мне. Я вообще не знаю, зачем с ней вожусь.
— Что случилось, Лик? — выдуваю дым в окно, Лику от табака  подташнивает.
— Понимаешь, он меня по-французски спросил, как пройти к Лиговке, а я же впервые услышала французский от иностранца, так обрадовалась, так перепугалась, потом заговорила, а он завел в подъезд и принаклонил, а потом ушел.
— Он хоть телефон оставил??
— Вот, — на темной визитной карточке золотом было написано Мубумба аль Сахили.
— Негр, что ли?
— Араб, кажется.
— Ну, ты даешь.
Отправила к гинекологу и забыла. Это у Лики я лучшая подруга, а меня этих лик видимо-невидимо. Потом услышала краем уха, что она вышла замуж и уехала заграницу.
А через двадцать лет отдыхала я в Морокко, купалась, а тут катили в автобусе с группой и попросили завести в обычный квартал, вышли на улицу: пылища, грязища, детишки голые с собаками бегают, апельсины с деревьев попадали и в канаве валяются. Я отошла в сторонку покурить, а тут вижу на меня мешок в парандже накидывается и давай обнимать и целовать, я в страхе отбиваюсь, а мешок с французским акцентом:
— Я Лика, Лика Смородская, помнишь Викочка, — Лика с трудом подбирала русские слова.
— Господи, Смородская, лицо-то покажи.
— Не могу. Как ты Викочка?
— Нормально, при МИДе. Объездила весь мир. Европа, Штаты, Латинская Америка. Вот и к вам занесло. Ты как?
— Нормально, старшая жена, хозяйство, козы, ислам приняла, за стол правда с мужчинами не сядешь, младшие жены называют Наташкой за глаза, вечером приляжешь у океана и ревешь. А семья у тебя есть, Вика?
— Третий брак, от первого девочка, сейчас во французском интернате учится, за ней папашка присматривает.
— А у меня, представляешь, Вика, восемнадцать детей.
— Сколько?
— Восемнадцать. Здесь каждый год беременеют. Так принято.
Тут автобус загудел, русские туристы потянулись на свои места, смешно толкаясь и переругиваясь. Я обняла Смородскую и сквозь толстую ткань (мне показалось) увидела ее глаза, голубые и гордые, немного мокрые. Я залезла в автобус и помахала ей из окна, рядом сидящий господин в клетчатом пиджаке и белой панамке спросил меня:
— Кто это?
— Настоящая русская женщина.
Иосик

Я прожил с ней пятьдесят два года, вырастил двоих детей,  воспитал внуков, но ни на одно мгновение не мог поверить, что я являюсь ее мужем. Мы так неожиданно познакомились в Праге, мы так стремительно, никого не предупредив, поженились, что когда я утром проснулся, повернулся в ее сторону, посмотрел на свое кольцо, на ее волшебное удивительное лицо, тонкую белую кожу, на бархатные волосики на тонюсенькой ручке, то никак не мог поверить, что именно она, Света, и есть моя жена, что вот эта женщина, молодая и необычайно красивая, решила разделить жизнь со мной.
И вот мне постоянно казалось, что если и есть у нее ко мне чувства, то какие-то они неправильные или не те, чем должны быть, но, самое смешное, я сам не знал, что значит «те чувства» или «не те чувства».
Поэтому страхи, всю нашу совместную жизнь не оставляли меня, словно я вечный восемнадцатилетний любовник, а не законный муж. Мне казалось, что все это какая-то случайность, надуманное происшествие, необыкновенная незаслуженная удача, выигрыш в покер, победа на бегах, и я боялся, что в один день Света очнется от наваждения, откроет свои широкие голубые глаза, посмотрит в зеркало и скажет: «Господи, что это со мной происходит». И мне думалось, что надо как можно дольше держать ее в этом мороке, в этом наваждении, хотя я сам и не знал, каков морок, и как надо создавать наваждение.
Я пытался быть мужественнее, категоричнее и настойчивее, но когда заметил, что это не производит на нее никакого эффекта, стал еще более сомневаться и страдать и ревновать ее к воображаемым соперникам, и, чем меньше у меня было на то оснований, тем больше и больше я ревновал и, как ни странно, после рождения ребенка ревность моя только усилилась.
Иногда я сидел на кухне, пил пиво, смотрел футбол, глядел на играющего на паласе Иосика и думал: «Кто эта женщина рядом со мной, что она думает, что чувствует, чем дышит».
И хотя и понимал, что она мать моего ребенка, и что я люблю Иосифа и Свету больше самого себя, но мне почему-то казалось, что вот сейчас в замкЕ загремят ключи, в квартиру войдёт настоящий муж, писаный красавец, богач и сердцеед, возьмет меня за шкирку, выкинет на улицу вместе с футболом, пивом и солеными орешками, громко хлопнет дверью и радостно и громоподобно рассмеется.
А потом родилась Соня, и у нас уже было два ребёнка, но я все равно не верил, что все это происходит со мной.

Кто-то положил руку мне на плечо, оборачиваюсь. Стоит седая, прижатая к полу медсестра:
- Яков Семёнович, такое горе, Ваша жена умерла.
Я вздрагиваю:
- Какая жена?
- Ваша жена, Светлана Григорьевна.
- У меня никогда не было жены.

Ресторан

Мы сидели в ресторане плавучем за столиком. Я был один, даже не знаю, что меня сюда занесло, просто шёл вечером по набережной, гляжу, кораблик отходит, места есть, вот и впрыгнул, оказалось дорого,  но выскакивать было уже поздно. Как ногу оторвал, так и отошел кораблик и заскользил вдоль гранитных набережных Москва-реки, возле Киевского вокзала, Новодевичьего монастыря, мимо ЦДХ, мимо огромной синей растяжки Самсунг у Кремля.
   Я пошел к корме и сел рядом с женщиной высокой, стройной, как шест стриптизерши, ни жиринки, брови вверх, удивлённые какие-то, лицо овальное, не славянское, не круглое, европейское скорее, платье до пола. То есть понимаешь, что ноги то красивые, стройные, но ничего не видно и от этого еще больше засматриваешься. Платье у нее в блестках серебряных. Под лучами крутящейся дискотеки оно сверкало и переливалось от синего – к розовому и обратно.
   Мужик же рядом сидел такой стандартный, холеный, джинсы Габбана, мягкие кожаные туфли, пиджак клетчатый ворсистый. То есть такой, с кошельком. Постарше. Да и еда у них была обильная: фуа-гра, салаты, десерт, Асти.
Я всю дорогу просто смотрел на проплывающий пейзаж, на трамплин, на деревца, а они о чем-то оживленно разговаривали, брали друг у друга фотоаппарат Марк III и фотографировали себя и проплывающие красоты.
Столик у нас был на проходе, и вот смотрю, просачивается какая-то очень, очень фигуристая девица в юбке короткой.
Я, конечно, на нее уставился, и сосед тоже про фотоаппарат забыл и глядит на нее, на ноги конечно. Обычно смотрит. А женщина его чай с лимоном пила, и вот она видит это  и весь чай (горячий!) выплеснула ему в лицо одним резким и красивым движением. Глаза сверкают. Это движение от плеча я надолго запомню.
Чашка с выпуклой белой розочкой вырвалась и упала на пол, но не разбилась, а лимон закатился под стол. Гриша сидит, пикнуть боится. Его Гриша звали, я подслушал. У него с кончика носа капает чай, одна капля застыла и никак не может оторваться, просто набухла и остановилась прямо над кольцом обручальным.
На коленях, нет, выше, чуть-чуть повыше огромное коричневое пятно. И я физически чувствую, как ему сейчас горячо и больно, но Гриша сидит и молчит и ничего не говорит и ничего не пытается сделать.
Вдруг Анжела (это я тоже подслушал) просит его поднять лимонную дольку с пола. Он таращится ей в глаза, боится, наверное, и медленно и осторожно, долго шаря под столом, находит дольку и передает Анжеле в ее тонкую, точнее, утончённую, хрупкую ладошку, абсолютно без колечек и ювелирки. «Любовница, наверное», - подумал я.
И вот Анжела так внимательно смотрит на него, а потом берет эту дольку и аккуратно и сосредоточенно засовывает в рот, жует тщательно и проглатывает, дольку, поднятую с пола. Потом встает, поправляет платье, разглаживает на бедрах,  промакивает губы и уплывает в туалет.
Пока она отсутствовала, официанты прибрали пол, Гриша платочком обтер лицо и штаны свои дорогие, а когда Анжела вернулась, то кораблик уже причалил, и забрал их лэндровер дорогой с водителем, а я пошел пешком до Студенческой. Шел и насвистывал Чардаш, он в обработке на кораблике играл.

ШИФОНЬЕР

- Ну и в какой они квартире?
-  В 17-ой. Слушай, это было не слишком правильное решение покупать подержанную мебель, - красивая стройная девушка приподняла дымчатые очки в строгой когда-то лэйбловой, но сейчас уже устаревшей оправе, и с некоторым раздражением посмотрела на Стасика.
- Ты же хотела приличный дорогой шкаф, а сама где работаешь? В МТС оператором. Что – то твой красный диплом Литературного института им. Горького денег не принес, – Стасик понимал, что говорит Оле неприятные вещи, но раздражение передалось и ему, хотя мужчина конечно должен быть поспокойнее.
- Да, а твой четырехлетний Лита, значит, бабло приносит? Сколько ты зарабатываешь, продавая водяные фильтры?
Ольга набрала на домофоне 17, но никакого звука они не услышали, но уже буквально через двадцать секунд дверь пикнула, Стас потянул ее на себя, и они оказались в подъезде просторного сталинского дома с четырехметровыми потолками, лепниной тридцатых годов, в подъезде тяжелом и гнетущем, но таком просторном, что Оля, почему-то неожиданно вздохнувшая, услышала гулкое и надсадное эхо.
Они поднялись на лифте с железной сеткой на пятый этаж, где уже зияла открытая дверь, но никого в прихожей не было. Оля и Стас помялись при входе, но потом откуда-то из глубины раздался тихий девичий голос:
- Проходите, проходите, - они пошли по коридору налево до самого упора и очутились в полосатой и грандиозной спальне, посередине которой стояла даже не двухместная, а трехместная кровать. Вся спальня была заклеена фотографиями эффектной, форматной девушки на всевозможных подиумах: вот она со Славой Зайцевым, вот она с Карденом, вот она с Дольчи и Гобаной, хотя такого кажется нет, но одежда на ней была похожая, а модельер итальянский, наверное.
Самой же девушки нигде не было, зато сбоку, в углу стоял настоящий шкаф-барокко, то, о чём так мечтала Оля, разглядывая объявления с фотографиями в Интернете. Белый, с бирюзовыми стенками и такими же бирюзовыми изогнутыми ручками, с завитушками и ангелочками, с небольшим вкраплением золотой патины, слегка поцарапанный, состаренный и без одной ножки, но, конечно, великолепный и роскошный шкаф всего-то за пять тысяч рублей. Стасик немного руки приложит, и цены шкафу не будет.
Оля и Стасик стали ощупывать это чудо датской промышленности, раскрыв рты, но тут сзади раздалось шарканье,  они обернулись и увидели девушку с картинок, точнее, не такую как на фотографиях, а как будто ниже и потолще, но всё равно красавицу.
Девушка представилась Оксаной, подала им обоим руку, о чем-то пошепталась с Олей, та протянула ей пятитысячную купюру, и Оксана, развернувшись к Стасику всей своей женской красой, хлопнула в ладоши и воскликнула:
- Ну что же, забирайте.
- Понимаете, какое дело, - стал мямлить Стасик, - грузчики будут только через полтора часа. Мы их сейчас вызовем, и они будут через час-полтора.
Внутренняя борьба отразилась на лице девушки, но она справилась с собой и успокоилась, еще подумала немного и повела их на кухню, усадила на стулья и ушла куда-то.
- Слушай, пойдём, лучше на улице подождём, - сказал Стасик Оле.
- Зачем?
- Ну, неудобно как-то, через час вернемся.
- Там же дождь. Что там делать, сиди, - Оля достала смартфон из сумочки и стала в нем ковыряться, - что ты зажатый такой, как на иголках?
Стасик вертел в руках сигарету, разглядывая шикарную дубовую кухонную мебель: шкафчики, стульчики, круглый стол, посудомойку Бош. Тут, конечно, не курили.
В одиночестве они просидели пятнадцать минут.
Вдруг за стенкой, в коридоре, Оксана начала с кем-то шептаться. Голос, старческий, но еще бодрый, ничего понять было невозможно, но потом стало слышно:
- Иди им кофе налей, - буквально через минуту на кухню вошла Оксана и произнесла:
-  Это мой папа, — Оксана почему-то застеснялась что ли, но это не все заметили. Стасик заметил, а Оля нет.
Затем Оксана предложила кофе. Стасик поначалу отказывался, но Оля под столом наступила ему на ногу, и Стасик попросил два кофе, черных, без молока, но с сахаром, как ресторане.
Кофемашина бросилась дробить кофейные зёрна, рыча от удовольствия, причмокивая и подёргиваясь.
Оля оторвалась от Фэйсбука:
- Представляешь, Роберт, Андрюша и Мириам стихи будут читать в Сокольниках сегодня вечером, прямо в парке. И Зоя Каренникова с ними.
- Вечная шайка-лейка, - всё таки без табака Стас очень мучился.
Оксана, в это время разливая коричневую жидкость по объёмным чашкам, скорее чайным, чем кофейным, вдруг остановилась и прислушалась к их разговору, произнесла:
- Вы знаете Зою Каренникову?
- А вы?
- Она мой пиар-менеджер, я вместе с ней на филфаке училась.
- Нет, мы ее скорее знаем как поэта.
- Она замечательный пиар-менеджер, самый лучший, - Оксана закатила глаза и на мгновение забыла, что наливает кофе в чашки, но потом вдруг опомнилась, проснулась, долила остатки и подала одну чашку Стасику, а вторую Оле.
- А как же вы в манекенщицы попали?
- У-у-у, так, случается.
- Жалеете?
- Конечно, Толстой, Достоевский, Бабель, как это прекрасно! - Оксана от разговора порозовела.
Тут на кухню вошёл шестидесятилетний, немного постаревший, но все еще крепкий и даже моложавый мужчина в бриджах до колен, в футболке "Queen" с Мёркури и во вьетнамских резиновых тапках.
Он аккуратно и доброжелательно уселся рядом с Олей и попросил Оксану налить ему кофе и не забыть о двух бутербродах с брауншвейгской колбасой. Он не прерывал беседу Оли, Стасика и Оксаны и, по выражению на его лице, было видно, какое удовольствие доставляет ему слушать разговор.
Когда спор зашёл о Пятигорском, он вдруг вмешался:
- А я вот "Историю одного переулка" не читал.
- Своеобразное чтиво, - заметил Стасик, поглядывая на часы, грузчики должны были приехать с минуты на минуту.
- Когда я учился на Высших Литературных Курсах в Литинституте, он в самиздате ходил, хотел прочесть, но не смог, а когда уже все стало доступным, то я пошел в продюсеры, - в бриджах подул на кофе и медленно и осторожно набрал полный рот ароматного напитка.
- Что вы читаете? - спросил папа у Оли.
- Сагдулаева, "Шалийский рейд".
- Что-то новенькое?
- Да, прозаик в "Знамени".
В домофон позвонили, Оксана сняла трубку и нажала на круглую массивную кнопку. Через пять минут в квартиру вошли два шустрых паренька, которые стали быстро и нахально осматриваться, прицениваясь, сколько можно содрать с хозяев.
- Где объект? - спросил грузчик в кедах.
- У нас субъект, - пошутил второй, в толстовке "Gap".
Оксана и папа повели грузчиков к шкафу, они немного осмотрелись, а потом первый, в кедах, дёрнул шкаф от себя, и мощная квадратная ножка наехала на ботинок того, что в толстовке.
- Что за потебня?! - закричал тот.
- Вы что, с филфака, - охнула Оля.
- Нет с Лита, со второго курса, - ответили они хором и потащили шкаф к лифту. В лифт шкаф с первого раза не влез, его засунули с большим трудом, но не смогли изнутри нажать кнопку. Тогда второй, в толстовке, спустился вниз и вызвал лифт на первый этаж, за ним попрыгала к машине Оля.
- Ну, если вам нужен фильтр водяной, то обращайтесь! - Стасик долго тряс руку Ивана Фёдоровича, вылезшего на лестничную клетку поглазеть на возню.
- Ну, если, там, Вам раскрутка нужна за деньги, то звоните, - улыбался в ответ Иван Фёдорович, — гудбай майн либен шифоньер, — воскликнул он вслед Оле.
- Зайка, иди домой, простудишься, — кричала из дверного проема Оксана.

Касание

В переходе с Киевской радиальной на кольцевую, точнее уже при выходе, в предбаннике, источая затхлость и гнусь, стоит нищий в потертой, бурой одежде, скомканной, залежалой и такой же вонючей, как и он сам. Я никогда не даю ему денег. Наверное, если бы он был умыт и прилично одет, я бы дал, но хотя очень странно давать милостыню чистенькому и гладенькому нищему.
Но вот сегодня, почти выйдя наружу, уже взявшись за деревянную лакированную массивную дверь, я зачем – то полез в карман, вынул десять рублей и хотел кинуть ему под ноги, но нищий до этого отрешенно спящий вдруг проснулся, дернулся и произвел встречное движение рукой, отчего задел мой мизинец своей грязной и вспухшей, как будто налитой водою, ладонью, а десять рублей отлетели в сторону, упали на плитку и смачно и звонко запрыгали. Нищий встал, подошел к монете и не сразу, со второй попытки, кряхтя и матерясь, поднял ее, а я стоял и в ужасе разглядывал свой мизинец.
Он не вспух, не покрылся струпьями, не посинел, не сгнил и не почернел, но мне стало казаться, наверное, это нервическое, что мизинец чешется, нестерпимо, чудовищно, страшно и мучительно. Я сразу начал его карябать, и всю работу старался не здороваться с людьми за руку, потому что постоянно чесал и осматривал мизинец, даже поднимал его на свет и принюхивался.
Дома я заперся в ванной и долго распаривал и мыл мизинец, тер его губкой, мылом и дегтярным шампунем. Но он все равно чесался. Тогда я аккуратно протер его полотенцем, полотенце выбросил в мусорное ведро и натянул перчатку.
За столом, когда я ел борщ, поднимал полную ложку ароматной бордовой свекольной жидкости и опускал ее в рот, Люба заметила, что я в перчатке и спросила:
— Это что?
— Палец болит.
Люба молча, не спрашивая меня, сдернула перчатку и поцеловала мизинец, а я закричал:
— Что ты делаешь, — и все рассказал.
Но Люба вроде бы молодая, нервная и хрупкая женщина, а повела себя мужественно и стоически. Она не мазала ничем губы, не отряхивала рук и не мыла лицо, а только улыбнулась:
— Нищий — это юродивый, а юродивый святой человек. От него нельзя заболеть.
Я ворочался всю ночь, не спал, не целовал Любу и даже не трогал ее, не обнимал, не гладил медленно и нежно спину, не массировал Любины виски, а все не мог уснуть и мучился. Мне захотелось поговорить с нищим-юродивым. Хотелось понять, чем он заразил или не заразил меня.
Я встал утром с треньканьем будильника, быстро оделся и поехал на работу, но нищего не обнаружил. Его не было на привычном мечте. Так больше он никогда и не появился. Я так и не узнал, заразил ли он меня и Любу или нет.


Детская история

Пятилетний племянник Сашка сидит, нахохлившись, в высоком метровом детском стульчике около кухонного стола, размахивает руками, отбивая ложку с манной кашей жидкой и липкой. Он нервно и егозливо мотает ногами в фиолетовых малюсеньких ботиночках  с блестящими пряжками. Рот его измазан, руки испачканы. Миниатюрные пальчики растопырены и не дают мне возможности поднести к его рту ложку с едой.
Когда Сашка перестает размахивать руками, а делает он это редко, я пытаюсь всунуть ему ложку с кашей в рот. Сашка устал, я тоже. Иду в туалет, включаю вентилятор в воздухозаборнике и курю, чтобы племянник не видел. Точнее не курю, а делаю две-три торопливых затяжки, потому что боюсь, что, пока я отсутствую, Сашка выбросит манную кашу в щель между столом и стеной. Мы несколько раз его ловили на этом.
Наконец я бросаю окурок в унитаз, спускаю воду и спешу на кухню. Сажусь напротив племянника, поправляю  у него слюнявчик, вытираю платком ему рот, а себе лоб и говорю:
— Сашка, у тебя такое прекрасное имя. Сколько великих людей его носили: Александр Невский, Александр Македонский, Александр Освободитель. А ты не ешь.
Племянник хитро щурится, улыбается и с дефектом в дикции (мы его год водили к логопеду) отвечает вопросом на вопрос:
— А Петл пелвый тоже был Александлом?
Я прифигиваю:
— Почему?
— Мама тоже говолила, он холошо ел.
Кофе
Самый лучший кофе (хотя сейчас можно уже писать «самое лучшее кофе») делают в автомате в левом углу второго этажа Курского вокзала. Только надо выбирать не капучинно и не горячий шоколад, а именно двойной экспрессо. Автомат задумчиво запросит шестьдесят рублей, поворчит и погремит, потом на жидкокристаллическом дисплее появится бегущая полоса, которая будет набирать деления по мере выполнения операции. В конце концов, внизу, в зажиме появится синий пластиковый стаканчик, куда железная машина одним резким движением выплюнет коричневую ядрено пахнущую жидкость толщиной не более одного пальца.
Знаете, я пил кофе и в Пушкине, и в Винтаже, и в Старбаксе, и в Макдональдсе. Мне делали кофе в горячем песке в Стамбуле и наливали в Париже на Монмартре  но ничего более прекрасного, аппетитного, пахучего, бодрящего и обжигающего, как из автомата на Курском вокзале я не пил.
Даже моя соседка тетя Сима, иногда приглашающая меня выпить кофе, когда ее семейство собирается вокруг круглого белого стола, покрытого зачем-то хозяйственной плиткой, не может достичь уровня автомата № 645781. я хорошо запомнил регистрационный номер.
В тот день я ждал поезд с Любой из Одессы и выпил шесть (!) пальчиковых стаканчиков кофе эспрессо и отвлекся от табло, даже наверное перестал различать время. Поэтому когда пришел поезд, я быстро побежал на перрон, а нестись было долго по подземным переходам и дурацким платформам Курского вокзала. Когда я вылетел наверх, все уже разошлись, а Люба стояла одна и оглядывалась в разные стороны.
Люба спросила меня:
- Ты где был?
- Пил кофе.
- Господи, он пил кофе, - повторила Люба и поцеловала меня.
Я взял чемодан и сумку и мы пошли. Когда вышли на площадь Курского вокзала, сели на стоянке в машину.
Люба повернула зеркало заднего вида и стала красной помадой красить губы. Потом она промакнула губами помаду, пошевелила ими и улыбнулась:
- Из твоего автомата?
- Да, из моего автомата.
- Ну и как?
- Тебя не было месяц, я соскучился.
Люба осторожно поцеловала меня в губы. Я тыльной стороной ладони вытер красный отпечаток, поправил за Любой зеркало и медленно снял машину с ручника.

Ночной звонок

В три часа ночи резко и требовательно зазвонила радиотрубка, и Света, перелезая через меня, сняла ее, но долго, наверное, спросонья не могла нажать нужную кнопку. Я, устав держать на своем животе ее тело, взял у нее трубку и стал тыкать толстыми пальцами, куда не попадя. Наконец, мне удалось попасть в нужную кнопку, и на той стороне раздался заплаканный голос Алины. Алина дружила со Светой, а ее муж Андрей со мной. Они наши общие знакомые.
Андрей и Алина живут в счастливом браке уже пятнадцать лет, и ни разу за это время никто из них не повысил на вторую половину голос. У них не было ни одной ссоры. Никто не выкидывал из окна вещи на улицу, никто не бил посуду, никто не выливал под ноги свежеприготовленный борщ и не давал подзатыльники детям.
Я помню свой первый день после свадьбы. Я неудачно похмелился и послал по матери родителей Светы, а  потом заперся в темной ванной и не отвечал ни на какие крики и вопросы родственников, включив стиральную машину, посудомоечную машину и открыв горячую воду.
Тесть, теща и Света решили, что я режу вены (зачем?) и с помощью гвоздодера вскрыли дверь. Я мирно лежал на полу, на коврике и спал.
За десять лет мы ссорились не раз. Я уходил из дома, кольцо обручальное в мусоропровод выбрасывал, Света один раз подожгла диван, но в принципе наш брак счастливый, а тут звонок Алины.
Я передал трубку жене.
— Он наорал на меня, — всхлипнула Алина и заплакала. Так как мы лежали со Светой бедро к бедру, то я слышал весь разговор.
— Наорал при Алешке и Оленьке, — еще больше зарыдала Алина.
— За что? — сладко зевнула Света.
— Я выкинула бычки.
— Какие бычки?
— Которые остались после дня рождения. Он вышел утром кривой, потянулся к пачке, там пусто, встряхнул пачку – ничего, тогда подошел к пепельнице, а я ее только что вымыла и вдруг как заорет «где мои жирные бычки, где мои жирные бычки». Я села и заревела и дети туда же.
— Ну и что. Бывает.
— Нет, я уехала с детьми к маме.
«Господи, какая идиотка», — подумал я и закрыл глаза. Света нежно провела ладонью по моей щеке, по щетине, потом отвернулась спиной и буквально в течение десяти секунд заснула.


Избиение

Как же она его била. Вроде бы сама бизнес-школу закончила, в банке работает, мама директор музея Льва Толстого, папа биатлонист, а вот тебе – и по ребрам, и под дых, и по щекам, и в глаз, и в бровь, и с левой, и с правой. Или возьмет вазу с водой, в которой цветы стоят, выльет ему на голову, а потом еще и кинет в него. Вроде красивая женщина: высокая, кудри рыжие, завитые, ножки тонюсенькие, губки алые, а вот посмотри-ка.
Он с нею часто вместе битым на людях появлялся. То глаз зарихтован, то щека подмазана, то на скуле фингал, то пятна синие на руках, будто их выкручивали.
Как-то раз я у него спросил:
— За что она тебя бьет? Пьешь?
Он испуганно вжал голову в плечи, покосился на меня опасливо, помолчал немного и, поправив воротник белоснежной глаженой рубашки, произнес:
— Не знаю, — потом подумал и добавил, — нет, честно, не помню. Придет с работы, посмотрит внимательно и бах по голове пластиковой бутылкой или под ребра пальцем, больно.
— А отвечать пытался?
— Да если ей отвечать, то она в депрессию впадает, я вообще женщин не бью и не защищаюсь.
Мы сели на кухне напротив ЖК-телевизора и стали смотреть хоккей. Овечкин Тампе гол забил и прыгал по льду. Я потирал свой подбородок, покачивал ногой, тапок размеренно качался в такт.
Потом он подмигнул и, криво улыбаясь, выдавил:
— А знаешь, какая она ночью горячая? У-у-у-у-у.