Девочка и конь

«Женщины обладают способностью допускать события или не допускать их.»
(Старинная тибетская поговорка)

Всякая любовная история может иметь тысячу начал. Эта началась с ожидания и боя.

***

Люди нередко говорят много радостного, однако же я не припоминаю случая, чтобы кто-нибудь из моих знакомых любил так ждать! А если после бессонной любовной ночи встречаешь новый день с адской любовной болью — «будет ли ещё?..» — ожидание становится тягостным и невозможным. Растравляешь себя разнообразными предположениями и основаниями и воображаешь «чёрт знает что такое». Тут не поможет и снотворное. Например, что она — отдалась другому, или её муж мент, или бандит («в городе таком-то ликвидировано незаконное бандитское формирование», а законное, это что, милиция?..) и всё такое. Тебе, например, кажется, что та, кого ты ждешь больше и больше всех уже не придёт, совсем. Или придёт слишком поздно, а это в особом случае уже почти то же. Моё имя надо говорить не «Джабриил», а «Джабриэль», мягко, был такой ангел, древний, как Гребенщиков. Жизнь учит тебя, сидя на тебе обнаженной, а потом «Папочка, давай, вставь мне!», вот только на первый взгляд ожидание — дело нехитрое, сидишь себе и ждёшь, и смотришь. Словом, это как бы «искусство ничего не делать», по-китайски «недеяние, у-вэй», а на самом деле искусство попусту не трепать себе нервы и не повторять, как испорченная пластинка, одно и то же, «сегодня, мол, она не пришла, стоит пропустить этот день, а то всему конец!». Искусство ждать не умирает и не умрёт. А собственную инфантильность всегда можно списать на неверный образ мышления. Мол, она — азиатка, они думают по-другому. А сам? Кто просил начинать с ней роман? С китаянкой?

...Особенно поразила одна китайская картина современного художника, не помню его имени, «Девочка и конь». Там изображалась хрупкая, с большим, похожим на член, клитором девушка с озорными искрами в глазах, которая сплевывала на землю, делая минет лошади. Вернее, это была даже не картина, а триптих, на левой части панно она совокуплялась с конём, член того не стоял, она легла ему под брюхо, задрав правую верхнюю ногу ему на бок — потрясающий контраст, смуглая, желтая кожа девочки на фоне шкуры лошади — и она просто ввела длиннющую черно-синюю трубу к себе туда, откуда мы все родились, в пещеру. А потом — я просто чувствовал это — двигала рукой по этой трубе — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда — и конь истекал. Лошади ведь выходят на пик наслаждения не так, как мужчины, они не поворачивают головы к женщинам, просто содрогаются всем телом. И издают ржание. Наверное, у них в это время прекращается мыслительный процесс? На центральной прекрасная азиатка сплевывала сперму, суть коня, на землю, а на правой был изображен, собственно, сам процесс, лошадь-член-в рот. Она знала, что слово «невротик» пишется не слитно, а раздельно! Безумие охватило меня целиком, я вспотел. Какова смелость этой девицы! Кто из мужчин может попробовать так — с конем?! Смелость, граничащая со смертью! Если бы я мог хоть на миг встретить ее! Ей служить!.. Да я бы просто валялся у неё в ногах, пыль ей. Целовал эти ноги. Это какая-то сумасшедшая, нездешняя красота. Летящая по небу, бегущая по волнам. Вернувшись домой, я мысленно визуализировал эту картину. Вот она сама получила удовольствие, взобралась на получившего удовольствие коня. Защищающая на лошади, так сказать.

Сидит по-мужски прямо, и комплекция у неё уже не слабая, хрупкая, а грозная. А Я её обхватывает руками в горе от усталости всей своей жизни. А она — грозная, могущественная — не двигается, сидит, и убранство на ней цветочное, шёлковое, газовое, всё новое, только что надето: синие маленькие цветочки, орнамент середины России, и складки платья — легки, так писал Бодлер(?), запах отсутствия ничем не пахнет, и — полная чистота, и огонь всей его (моей) жизни и сердца уходит в место чуть ниже луки седла, светло-светло коричневого, строчки тёмными нитками, и кожа лука не становится жарче от его (моего) раскаленного лба, и с жаром уходят все его (мои) грехи и ошибки, и всё нивелируется, и он-я — чистый, и кожа у него, как у подростка.

Что будет потом, я не знал, и это было не важно, так как главное — сделано: я вместе с ней, мудрой, безумной, занимающейся любовью с конями китайской женщиной. А дальше знать и не надо, потому как, если всё уйдет, то там не будет уже «хорошего» и «плохого» и даже покоя — не будет. Не будет того, что мы так любим, «покой и воля», так как покой может быть только относительно «волн». Это... как выдохнуть и вдохнуть одновременно. И не легкими, а кожей! Предварительно по-французски поцеловав коня. Или как исполнение «ката», японских форм танцев карате, боя с тенью с завязанными глазами: никого не видишь, но ты уже там. И точно, и верно, и с наполнением. Пятерка, то есть, полный зачёт. Господи, молча кричал я, как она здорово сделала там с конём! Почему я не родился в женском теле!.. И я часто, устав, смотрел на картину с этой великолепной восточной секс-амазонкой и думал: "...вот он, мой герой жизни, Габриэль — уйдет, и сразу попадёт туда, в эту картину, и прислониться лбом к луке её седла. Дорогое такое седло, отлично сделанное, наверное, где-то на границе Китая и Монголии, а может даже Индии, выделка китайская, так сказать, «саксонская», а сила кожи монгольская, «латинская», прочная, лука — прохладная. И лбом к её луке. И она обязательно меня благословит, спасет. Непременно.

Ещё в 90-ых, в доску пьяный, я, конечно, знал об ашвамедхе. «Жетвоприношение коня». Её имели право проводить только посвящённые. В жертву приносили жеребца, после ритуального окропления водой жрецы шептали ему на ухо мантры. После этого его отпускали и оставляли скитаться в течение года где ему заблагорассудится, любой, кто пытался его остановить, подвергался ритуальному остракизму. И проклятию. Коня постоянно освобождали сто юношей из высшей аристократии. Они его охраняли. Цари земель, по которым он пролетал, либо должны были признать себя вассалами (царя, совершающего «ашвамедху»), либо... драться. Не на жизнь, а на смерть. По возвращении коня запрягали в покрытую золотом колесницу, заводили в священный пруд, подносили его телу чистую воду — совершали омовение. Потом царица с прочими женами натирали его янтарно-желтым топленым маслом и украшали. На следующее утро жеребца убивали на специальной арене. В это время царица начинала призывать других жен царя к милосердию... Они обходили труп жеребца вокруг, декламируя стихи. В течение следующей ночи главная жена царя имитировала с лошадью супружеские отношения. Не я ли был этим самым жеребцом, принесённым в жертву сначала в России, а потом в Китае? И — имела ли царица на самом деле с ним (со мной) отношения?..

Заводить роман, начинать отношения по-китайски «тань лянь ай». Дело это действительно не хитpое, но если им не владеешь, всё может полететь к чертям, секс, как вы знаете, сложная вещь, со множеством отклонений от нормы и грязными словами и жестами. Которые, как писал классик, приносят неловким душам много мук. А потом оказываешься у разбитого зеркала.

Некоторые виды червей, как известно, рождаются в дереве и потом его поглощают, таким же образом и с женщиной можно достичь блаженства с помощью дикого любовного состояния, экстаза, единения, во все места, куда угодно, и через этот невероятно приятный вид сознания, блаженства реализовать пустотность, а потом, реализовав, разрушить иллюзию. Которая позволила этому блаженству в начале собственно возникнуть. То есть, вся наша жизнь не только сон, а и сна — нет. У привязанности, известно, нет и дна. Значит, нет дна и у страсти...?

Вдали различаю
сосну на высокой горе, —

 Пышна её зелень
жестокой морозной зимой.

 В мечтах устремляюсь
к дарующим негу ветвям,

 Любуюсь безмерной
и грозной её высотой.1

А если забрать у земли эссенцию золота, драгоценностей и минералов, укрепить свои кожу, кости и органы? У океанов, водопадов и озёр влагу, у лесов чистые жидкости деревьев? У горячих вулканов и потоков лавы внутренности и тепло? У пространства всех вещей реализацию истины? У сущности воздуха универсальную энергию? И напитать себя этим? Что тогда? Будешь жить сто лет? Или растворишься в визуализации, станешь безопорно мыслить? Что тогда? Что?..

Как случилось тогда со мной то, что мне элементарно не хватило выдержки, и я не смог сидеть вот так, ничего не делать, сидеть и ждать? Не можешь ждать, подходишь к какому-то скучающему на остановке у автомата с разлитым в бутылочки чаем «улун» фирмы «Кан Шифу» на окраине Шанхая не нашему человеку и говоришь серьёзно по-русски:

— Чё стоишь, тварь?! Что смотришь?!

Он отвечает:

— Я — маму твою! Цао ни ма!

Ужас, смерть. Оскорбление бьет в лицо. Мать! Он поднял руку на самое святое. По сути на всё, что можно. И на всех, все ведь живые существа в сансаре были нашими матерями когда-то, поднял руку на всю Вселенную. Смотришь на его безумное, в очках, лицо под синим зонтом в кафе за чашкой остывшего кофе — третьей по счету? — у остановки и видишь — барабаня пальцами по столу, сидят его друзья, три человека. Такие «взрослые», то ли бандиты, то ли менты, может быть, спецназ армейский. Только в гражданке. Окидываешь взглядом площадь, жутко: она не пришла. Начинать драку? Не серьезно. У них восемь кулаков, у меня два, сразу приговорят. Можно — убить! Как всегда, осеняет... Достаешь из кармана матросский складной нож, ещё со времён 90-ых и мысленно втыкаешь ему в горло, для верности проворачиваешь два раза, один по часовой стрелке, один обратно, против, для кайфа. Китайцы по сложению на наших не похожи, шея у этого тонкая, длинная, голова поворачивается вместе с поворотом ножа и отлетает на асфальт. И чего он только тут встал? Не видит что ли, я, Габриэль Бероев, жду женщину! А кличка моя в Москве была Сандокан, был такой средневековый индонезийский разбойник с большой буквы. И мне надоедает ждать, ждать. Я действительно встаю, достаю раскладуху и всаживаю ему перо, только в ягодицу. Он, кстати, совершенно спокойно дает зайти себе за спину.

Из китайца хлещет, как из зарезанной свиньи, потоком, он хрипит и падает, орёт и орёт, те трое офигевают. И тут — скрежет тормозов, звук открывающейся дверцы, за рулем она. Моя восточная фея, мамчик, мымс! Как я её ласково называю, Бья Бья (Bhya Bhya), сам придумал имя такое, когда учил тибетский. Вроде сразу и царевна, и лягушка. Видит всё, радость моя, но не пасует, машет рукой, скорей! Удивляюсь — проститутка, я только с проститутками дружу, каждая женщина должна быть в гостях дамой, на кухне хозяйкой, а в постели ****ью, а продажная женщина своих всегда не предает. Хотя, что там всегда — никогда. Проститутки лучше обычных женщин, честнее, прямее, недуальнее, менее авраамичны, видят причину со следствием, мир на проститутках держится, вся послевоенная Япония на проститутках разбогатела, я фильм смотрел об этом, здесь в Китае, «Ван Сиан», первый иероглиф «ждать, надеяться», второй «деревня». Я бегу через всю площадь, они, те трое — за мной. Куда там, слабо! Чтоб так бегать, как я, надо заниматься практикой йоги. Бросаю тело на сиденье в её «ягуар» с малазийскими номерами, не растаможенный, и всё, убежал. Она сразу даёт газа с места, на всю катушку. Те всё ещё бегут за нами, что-то кричат, она хохочет. В Китае в некоторых районах цена человеческой жизни нулевая, а в некоторых вовсе отрицательная, тебе ещё заплатят, если покажешь, кого замочить. Я не улыбаюсь, понять их можно, только что товарищ получил в зад тесак из-за ничего, сам был в их рубашке годами. Что они потом оставшимся «товарищам» объяснят? Глядишь, и сами пойдут на корм рыбам, дань Плутону. Эх, логос нас губит, да, ничего бы и не было, если бы промолчал мне. Но рефлексии нет, рефлексии, совести. Вдуматься, а мне-то что? Я как ребенок, нет рефлексии. Маленький ребенок ведь если сделает что-то не совсем такое хорошее, не чувствует из-за этого угрызений совести, или щенок. Это взрослые люди-собаки делят все на черное и белое, «один» и «два».

— Задержалась, — порочным, грубым, грудным говорит она, «чидаола», хотя от смеха у неё уже давно болит живот — сколько его целовало мужчин! — а мимо несутся заболоченные низины провинции, окрестностей Шанхая, та остановка уже давно забыта, осталась в прошлом. Запахом мяты она целует меня в шею, обжигая кожу:

— Зайка! («Сяо туцзы!») Там!

Она машет в сторону центра города рукой, на Вайтане, пробка была, ещё его зовут Бунд. «Бунд» — это такой район, старинный на берегу реки, там иностранцы все строили до того, как их в грубой форме изнасиловал Мао Цзэдун. Да бог с ним, с этим идиотом! Интересно, она зайками клиентов называет, тех, кто с ней спит? Деньги даёт? А денег на эту машину надо много! При этом только «безопасный секс». Всё время риск, игра со СПИДом. Заразишься, умрёшь: не интересно... Вспомнил, как в Москве мы ходили на каратэ, кунг-фу. Вёл тренировки Бритый, имя Игорь. Его ещё называли Игорь-Каратэ. Брился всегда наголо, он вообще упрямый.

Когда тот моджахед нелегально в Москву пробрался, двух наших успокоил сразу, на «Динамо», оба мастера спорта, ребята ему сказали, подожди, сейчас выйдет наш бомбардир. Бритый ему как сунул свой коронный прямой, он им кирпич бил на выбор, что верхний, что нижний. Моджахед упал на колени и руку поднял, хватит, мол, бить, а у него на левой верхней стороне груди черной тушью сура выколота из Корана, грудь волосатая, штаны кимоно белые, взгляд с верой мусульманской искренней, когда молится, плачет, воин, и вообще — мужчина. Бритый тогда поднял его, обнял, говорит, ничья, ты, во-первых, устал, а, во-вторых, я технику твою видел, ножа тебе не хватало и «горных троп», ты бы там показал, я, говорит, сразу понял, ты — не спортсмен.

Бритый, он такой! «Пусть было, как было, а то лучше б никак не было!»
«Если что, тогда да, а так — нет». Его и за слово не поймаешь, не то что на татами, даром, что толстый дядя, 90 кг, но это его мало беспокоит, сколько вас, трое, скучно. Он когда зав. пивным складом работал, с него одни несчастные получать пришли, рекетировать денежку, а он говорит, кому платить, вам, те говорят, нет, а он, кто будет с меня получать, пусть сам сюда приходит, в четыре, только пусть не опаздывает, а потом один горец к нему привел четырех, мол, они не будут пить, курить, колоться, «выставь» их, поставь им удары ногой, рукой, что скажешь, всё делать будут, да, а он — учеников не беру, я людей не обманываю, надо было раньше начинать.

Тот старейшина распечатал новую пачку дорогих импортных сигарет, одну зубами из пачки достал, а пачку бросил в урну, чётки свои бело-агатовые бросил в лужу тоже, осень была, сели они все в мерседес стосороковой с новым кузовом и уехали прочь. А Игорь четки поднял, вытер и повесил в зале на гвоздик, читайте «Идущему по шкуре тигра», надо изучать самурайскую философию. Интересно, Бритый тогда улыбался или нет? Наверное, нет, молча стоял так, ждал движений, следил за их руками. Вообще он удары отрабатывал в мороженые мясные туши, как даст, так иней во все стороны бьёт, а товарищ его вообще птиц ел живьем, воробьёв с Птичьего рынка, ням-ням! Бритый говорил, так не может, если бы не видел, придумал бы себе что-нибудь, туши, говорил, могу, кирпичи — могу, с завязанными глазами — могу, и с девушкой четыре раза тоже, а это — нет. Вилковой номер, улитка на склоне. Потом сам не поймешь, что произошло. И как, и где. А он будет улыбаться и Сартра в метро читать. Или «Хазарский словарь». Эзотерику. Оккультизм в отличие от мистики — наука.

А, все мы только истории в хрустальном шаре, которых нет! А знаки — это отражение вовне узлов наших каналов внутренних, но вы всё это знаете. Снов вообще лучше не видеть, гений и злодейство совместимы, только гений не туда приведет, все мы назначаем себе «избранность», а на самом деле — такие же, как все!..

Закрепиться бы в Теле Света, хотя бы до утра. Или до вечера. Тогда натуральным образом узнаешь прошлое, настоящее и будущее, если оно, конечно, на тот момент для тебя будет. Или вообще не просыпаться. Невозможно же, стоя на дуалистической позиции, ответить на вопрос, что было первым, яйцо или курица. Говорят, книги, они вообще испускают свет, надо только его увидеть, познать. Увидеть эту Неделимость, основу. Как две стороны руки, здесь и там. Мира-то вообще — нет, это мы его всё продолжаем «творить», с грехом пополам, и неверно. «Улисс»?..

А вот если бы Бритый картину эту «Девушка и конь» впервые увидел, Её, он бы Её хотел. Если бы хоть одним глазком посмотрел, хоть одним глазком, он бы расслабился, энергия ушла в дяньтянь, ниже пупка, как чистая вода с вершин Гималайских горы в таинственный пруд, неосознанно, мистически, ни причем тут совсем «третье око», и его лицо, пугавшее и спортсменов, и ментов, и братву, стало бы как-то по-бабьи жалостливым, слезливым. Он бы тогда разделся совершенно, предоставив всё будущее своей могучей фигуре — голова переходит в шею, шея в плечи, плечи в поясницу, поясница в бедра, бедра в ягодицы, те в ноги — и произнес бы только «Чё смотрите?», а потом: «Имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут больше никогда. Поведай, как зовут тебя на берегах плутоновой ночи!»

— Ничего, — говорю я, — начиная сворачиваться внутренне от наступающего желания, у меня встает. Скоро с ней в постель, снова буду себя утверждать раз пять или шесть. Работаю на количество, не качество. Рашеннайт, блин. Хот рашн найт.

— Я ждал тебя, дорогая... — Она как-то сказала, я у неё семьдесят второй. Она жмет на газ, спортивная пуля, сделанная на совесть Британией, тень от которой на дороге становится всё больше. По Кастанеде тени живут от нас отдельно и знают всё. Да в любом домашнем холодильнике закодирована вселенская информация. С космической скоростью машина мчит нас всё дальше и дальше на запад, здесь все направления ориентируют по сторонам света. Туда, в район построенных тайваньскими нуворишами огромных дач и гостиниц с суровыми окнами-бойницами, китайский Мордор, и горничными с холодными простынями, номера и кровати там огромны. Кровать, это ведь не мебель, а состояние.


Да, в который раз думаю я, драться интересно, убивать — нет. Годы и годы суровой, временами страшной, московской подготовки, а в момент битвы, боя не успеваешь даже вспотеть. Единственное, что жжет — страх за будущее. Как во французском кино. Если сейчас не «сделаешь это», не трахнешь её, значит хана, оставляешь привычку думать, нет? Это как по дороге прошла надушенная мускатным «Shiseido» женщина-азиатка и исчезла, а энергия — осталась. Или как в Пекине — разрыли котлован по дороге из метро и поставили знак «Обход», но по привычке каждый раз, пьяный, все также поворачиваешь налево, падаешь в него, котлован этот, вылезаешь матерясь, ругаясь, весь чумазый, вспоминая недобрым словом Платонова, утыкаешься в пустырь. В сущности, в себя утыкаешься. В свой теперь уже постсоветский эгоизм и ненорматив: зачем приперся за восемь тысяч километров в эту страну. Значит, ещё раз родишься, тоже будешь так? Бухать, отрываться прикольно, вставать, падать, временами в обезьяннике в отделении полиции сидеть. Или это — не прикол, а что-то другое, более значительное? Вычеркнуть из своего сознания что-то? Судьба? Интересно. Но и мучительно: опять вторая жизнь такая же х(зачеркнуто)муйня.

Это — жесть.

***

— Какой? — сказал Доктор Гуду. Он не понял. — Какой такой жизни? Ты не хотел там?
— Ну, — сказал Хвост, — я по молодости таких дел натворил, лучше не вспоминать!
— А почему вас зовут «Хвост»? — сказал Доктор. И добавил: — Все мы... творили.
Хвост улыбнулся, одними глазами.
— А хвостов за мной нет. Предъяв.
Он отвернулся и сплюнул, усталость брала своё. Даже тут, в другой стране от таких разговоров не уйдешь — причинные связи становятся результатом. И повторил:
— Всегда подчищал.
— Ну, значит, будем друзьями, — сказал Доктор. — Лихие ребята из России здесь всегда мне нужны. Только человек, знающий, что такое смерть, может понять, что такое жизнь.
Он замялся.
— Но это не значит, что каждый день надо тут, это...  убивать.
— Зачем каждый, — Хвост ещё туже затянул свою косичку. — По воскресеньям. Каждый день я только добавляю глаза дракону, нарисованному на красном фонаре. Мы ведь не можем  быть магичны, потому что разделяем пустоту и видимость.

Продолжение следует.

Примечания: Стихи — Се Даоюнь, «Поднимаюсь в горы. Подражаю стихам Цзи Кана, воспевающим сосну.» Перевод со старокитайского Л.Е. Бежина.

http://magazeta.com/2013/03/woman-and-horse/