Письмо из Парижа

 
Татьяна, я пишу вам чаще,
чем позволяет этикет.
Что делать! Образ ваш пьянящий
царит в душе моей. И нет
для сердца бедного надежды.
Хоть я, как Чайльд-Гарольд,
                прилежно
по миру странствую один –
но, вероятно, до седин
уже не знать иной мне доли,
уже покоя не узнать!
Приговорён я тосковать
в столицах, в море, в чистом поле...
Мне опостылел белый свет –
в нём для меня лекарства нет.

В Париже нынче бал за балом.
Но танцы мне на ум нейдут.
Не странно ли, что с нами стало?
Я – местный книжный червь. И шут.
Читаю днями. Половину
трудов святого Августина
теперь я помню наизусть.
Природен грех! Какая грусть!
Со злом внутри себя сражаюсь,
всем окружающим на смех.
И больше не ищу утех,
в духовном мире обретаясь.
Но грех уныния силён:
покамест – побеждает он.

А вы, та девочка-дикарка,
что просто и наивно так
мне – незаслуженным подарком! –
дарила сердце как пустяк,
теперь блистательная дама.
Я напишу без лести, прямо:
недостижимый идеал
(Хоть я немало женщин знал).
Вы для меня, Татьяна, святы!
И даже краешка одежд
да не коснётся суд невежд.
Вы в красоте не виноваты.
На вас – Господня благодать.
Но грешен я. К чему скрывать?

Читаю я о Божьем Граде,
а перед взором – вы одна!
То в сельском простеньком наряде,
то в отчем доме, у окна,
а то в малиновом берете
скользите в танце... На паркете
изящной ножки силуэт...
Увы! Но мне спасенья нет
в писаньях мудреца святого!
И как я ни смиряю плоть,
не попускает мне Господь
забыть.
    Знать, средства нет такого,
чтоб сердцу запретить любить!
...Засим, прошу меня простить,

прощайте, о моё виденье.
Не в силах оборвать я нить,
что – пусть непрочно, на мгновенье –
могла бы нас соединить.
Я знаю: слов моих напрасных
вы не прочтёте.
                Как ужасно,
как горько знать, что письма – дым,
и что сгореть придется им!
Смирился я и стал послушен:
не жду любви, не жду вестей,
затворник, не зову гостей,
спасаю Августином душу.
И в день лишь раз пишу я вам!
И письма жгу в камине.
Сам.