Ордалии для панегириков...

                I.

Я умер, день был сер, часы стучали сухо,
акация к ветвям проталкивала сок,
звенел дверной звонок, не достигая слуха,
от вены отдыхал ввалившийся висок.

Помимо жизнь прошла, но рукавом задела,
на ткани обшлага причудливая вязь,
оставленным чехлом в пыли синеет тело,
последнее тепло сливающее в грязь.

Последнее трепло кнутом тревожит лужу,
морщинящую лик последнему треплу,
кишечный тракт хитёр и тянется наружу
к свободным лопухам да бедному теплу.

На лавочке шуршит вчерашняя листовка,
в ней типографский шрифт, как шурин, на бровях,
молотит по листве воздушная мутовка,
её два воробья избегнуть норовят.

Жаровня над собой эфир колеблет ситцем,
малиново искрит и обещает прут
поверить и глагол, и алгебры копытце
калением подков и распалённым: “Тпру!”

Народ вперяет взор, как в новые воротца,
в сиреневый экран и тянет позвонки,
у пауз свой резон, есть время уколоться
и, богу помолясь, поправить ползунки.

Испытывая речь огнём и грубой влагой,
предав её тому, чей суд непогрешим,
готовься обживать придонье под корягой,
где в горле не першит и ёрзают ерши.

                II.

Меня живым на небо приглашали,
уже скрипел и трясся полиспаст,
но лунный шёлк на ошалевшей шали,
обворожив, от вознесенья спас.

Пространства сырость, изморось и скупость
переносимы, Мосин – душегуб,
резьба в бетон внедрённого шурупа
в цементном мраке ищет новых губ.

А я ищу зелёную весталку,
хоть это безнадёжный экзерсис,
в мечтах качу больничную каталку,
на ней мой труп синюшен и ворсист.

Форсит сестра, крахмал халат топорщит,
для пациентов байка и фланель,
несут щиты, на них мошка и мощи,
а гоголь-моголь льётся на шинель.

Как иждивенец, я хорош и вязок,
смотрю в окно талантливей других,
в нём хоровод из марлевых повязок
по эллипсам нисходит на круги.

Кругом враги, когда в округе слякоть,
огонь, взметнувшись, слижет некролог,
лодыжка, вся дрожа, теряет мякоть
и это важным пролежням урок.


Soundtrack: Tom Waits, Dead And Lovely.