Время разбрасывать камни

 (Опубликовано в газете «Наш Белгород»  20 марта 1998 года)


В конце прошлого года в Издательском доме «Шаповалов» (Белгород) вышла в свет, а в начале нынешнего попала в руки первых читателей книга стихов и прозы Александра Филатова «Я воскресну в травах спелых». Это четвёртая (посмертная) книга избранных произведений поэта. Выход её совпал с двумя знаменательными датами: 55-летием со дня рождения А. Филатова (25 марта) и 10-летием со дня смерти (24 октября).

  Об Александре Константиновиче Филатове писали много как о талантливом поэте, страстном публицисте, самозабвенном учителе и педагоге, сильном и мужественном человеке, активно жившем и творившем наперекор трагической судьбе, с юношеских лет приковавшей его к инвалидной коляске. О нём писали собратья по перу, критики, журналисты, литературоведы, любители и ценители поэзии. Ему посвящали и посвящают свои стихи ревнители и эпигоны, друзья и соперники. Ему построили, что называется, памятник, основу композиции которого и составляют перечисленные мною краеугольные камни. Показателен в этом отношении фильм, снятый белгородскими кинематографистами, лейтмотивом которого являются повторяемые многократно раскаты рокового выстрела в спину.

  Рукотворный материал, заложенный ещё при жизни поэта, заслонил от по-настоящему пристального взора памятник нерукотворный, возведённый самим поэтом — его монументальную и абсолютно уникальную поэзию. Никто не воспользовался ни разу ключом к расшифровке его творческой первоосновы, который он собственноручно вручал людям, писавшим и говорившим о нём. «Я знаю цену жизни, но я знаю и цену смерти», — так признавался А. Филатов О. Истоминой, члену Союза журналистов России, которая приводит эти слова в своём предисловии к книге: «Я воскресну в травах спелых». Истинная суть поэзии А. Филатова не в цене жизни — это само собой разумеется, это почти банально. Эта суть — в этом А. Филатов как поэт уникален абсолютно — в цене смерти. Она, смерть, и является кодом к истолкованию филатовской поэзии.

Я человек, искушённый и в жизни, и в поэзии, далеко не религиозный и не предрасположенный к мистике, но когда я читаю книгу «Я воскресну в травах спелых», чувствую настоящий мистический трепет. Уже само построение книги повергает в это состояние. В первой части публикуются стихи, вошедшие в сборники. По свидетельству составителей, деление это спонтанное, бессознательное, чисто формальное. Но когда читаешь стихи, то возникает острое ощущение того, что обе части написаны как бы двумя разными Филатовыми. Первая часть — это «живые стихи», написанные от имени жизни, вторая часть — это стихи «мёртвые», потусторонние, подсмотренные или подслушанные откуда-то из Зазеркалья. Вот стихотворение первого раздела:

За ночь деревья сполна облетели.
В лес с непокрытой вхожу головой.
В воздухе пахнет недавней метелью,
Пахнет землей и осевшей травой.
Хмурится небо — плохая примета!
Осень моя — это память во мне,
Память о прошлом, о выцветшем лете
Память о первой неясной весне.
Осень моя — неизбежность разлуки.
В чем-то я был неудачлив до слёз.
Осень моя — оголённые руки
Хмурых ракит и веселых берёз...

Это стихотворение полно предчувственных переживаний, тягостных и светлых воспоминаний, ёмкое и точное. Оно «живое».

А вот стихотворение из второй части, где поэт с холодной рефлексией сообщает о своём уходе:

Выпал лист, как выпадает снег,
В ночь на двадцать пятое.
И вышел
Утром одинокий человек
Починить соломенную крышу.

Вышел, а вернуться не успел...
Говорили всякое в народе:
То журавль колодезный скрипел,
То журавль кормился в огороде.
То исчез за тучами навек...
Всякое в народе повторяли —
Выпал лист. И вышел человек.
И его из виду потеряли.

Это фатальное положение поэта в перекрёстном отражении двух зеркал — жизни и смерти. Эта сказочная перекличка земного и потустороннего взгляда в двух частях книги и составляет своеобразие поэтического мира А. Филатова. Какое гениальное сужение образа от облетевших деревьев до выпавшего листа, переход от живого настроения к мёртвому пейзажу, от памяти к молве, от живописной картины к призрачному видению! А какой мистический дар предвидения — ведь А. Филатов умер в ночь на двадцать пятое октября 1988 года! Это он повторяет и в стихотворном обращении к своему портрету:

Ты двадцать пятого родился,
Я двадцать пятого умру...

До этого глубинного истока поэзии А. Филатова — постоянного присутствия смерти в жизни — не докопался, увы, пока никто. Может быть, это связано с тем, что все, кто писал и говорил о нём, снимал фильмы о нём при его жизни, знали его в той или иной степени, были связаны с ним тем или иным образом. Я этой чести не имел, но я думаю, не это главное. Просто просмотрели — опять же по самым разным причинам — тот факт, что сам поэт давал нам индульгенцию на разговор на эту жесткую, даже жестокую тему его пресловутой «неполноценности». Только так я расцениваю его суровые строки:

Горькая обида,
А в лице покой.
Кресло инвалида
Двигаешь рукой
Незлобивой... Где там
Злобе прорасти:
Белый свет со светом
У тебя в чести.
Да ещё прощенье
Вопреки судьбе...
Да сплошное мщенье
Самому себе.

Пора, пора нам разбросать миф о Филатове по камням, которые мы сами собрали, и заняться глубоким изучением его мощной и совершенно неповторимой поэзии. А. Филатов — не просто «певец родной земли», борец за экологию, кристально чистый и мужественный гражданин и прочее. Это Поэт, однажды умерший и воскресший — это тоже всего лишь неточный перифраз его строк — и видевший жизнь и смерть одновременно. Это поэт, предвидевший свой уход и отождествивший его с уходом из нашей жизни и её векового уклада, и её великой поэзии. Незадолго до смерти А. Филатова было снесено его родное село Топлинка. В некрологе газеты «Знамя» хорошо знавшие А. Филатова сотрудники её редакции написали: «Не стало Топлинки — не стало и Филатова». Они тоже не поняли, что Топлинка — это не просто русская деревня, это «Матёра» Валентина Распутина. И здесь напрашивается аналогия из области мистики: на съемках фильма по повести «Прощание с Матёрой» погибла замечательный режиссер Лариса Шепитько. Трагическая это тема — прощание с Россией!

Ощущения от прочтения книги очень неоднозначные, и каждое впечатление двояко. Самое первое, самое живое впечатление: такой поэзии больше нет, в смысле её присутствия в пресловутом «литпроцессе», и неизвестно, когда ещё будет. И в приливе этого сознания присутствует чувство глубокой печали самого Филатова по этому поводу, отчётливо и однозначно высказанное в стихах:

Всё меньше горячих поэтов.
Откуда такая беда?
Над миром, как прежде, рассветы,
И в балках, как прежде, стада...
...Откуда ж угрюмость? Откуда
Вселенский сквозной неуют?

Ясно видел поэт, какая литература придёт на смену его свободной и красивой лирике: придёт стихотворчество на выморочную «злобу дня», где злобы много, дневного света мало, придёт новое деление на своих и чужих, придёт нытьё сексуально озабоченных импотентов, базарно-балаганная эстрада, экологическая конъюнктура. И взывал. Но только к своей лире:

Звени, звени не уставая,
Струя, которая струна —
Души солома полевая,
Души колючая стерня.
Звени над временным затишьем,
Дразни, упорствуй и шали,
И вознесись над обесстишьем
И черностишием земли!

Откуда, действительно, «вселенский сквозной неуют», откуда затишье и бесстишье, чем загрязнён воздух, который, как известно, необходим как для рождения звука, так и для его восприятия? Для ответа на этот вопрос достаточно перечитать стихи и прозу А. Филатова и попытаться уяснить, чего в них нет.

В его стихах нет ни слога роптания, возмущения или неприязни — это, к слову, находило выход в его не менее талантливой и смелой публицистике, — а есть удивление, недоумение и глубокое духовное неприятие всего, несущего в души разрушение, уныние, бездействие. Филатовская риторика — это ещё и интуитивно угаданный путь сублимации невостребованной физической, нервной и психической энергии в энергию создания оптимальных и естественных поэтических форм общения с окружающим миром, в первую очередь, с рукотворным и рукотворящим:

Куда ж я за доверием уеду?
Куда же я за верой улечу?
Я доверяю собственному следу,
Который от младенчества топчу.
Я доверяю женщине и другу,
И полю, и колхозному двору.
И песне, оживляющей округу...
На том живу, на этом и помру.

С таким же непоколебимым доверием и к будущему, в котором суждено воскреснуть и быть заново прочитанной его поэзии.

Я читаю раскрытую книгу осеннего леса
И ответы ищу на мучительный, долгий вопрос...
Дунул ветер, кустами поклоны отвесил
И порвал мою книгу. Листы по дорогам разнёс.
И теперь не спасти, не сложить эту книгу вовеки,
Но мне радостно всё же, что новая книга весны
На заре будет читана новым смешным человеком,
Что придёт, как и я, за удачею к тайнам лесным.


А это возможно только с воскрешением и родной земли, и поэзии вообще. В это филатовское откровение хочется и нужно верить, потому что, как я в меру сил пытался показать в этих заметках, Поэт ничего не написал зря!