Из Лины Костенко. Перевод с украинского. Цыганская

     Цыганская муза

Цыганки разбитные смеялись над Папушей.
Ну, разве то цыганка? Как выродок в семье.
А сколько душ детей - и души все как души,
А эту словно сглазили - испорчена вконец.

"Папуша" - значит кукла. Мужчин прохожих манит,
Едва ее монисто призывно зазвенит.
Роскошная красавица с печальными глазами,
Танцует и ворожит,  и… учит алфавит!

У девочек спросила (под школою стояла
И смуглыми руками касалась букваря):
- Вон то большое слово - а где его начало?
Зачем у буквы хвостик? Как пишется "заря"?

Цыганки - как цыганки, на заработки ловки,
Обманет, заморочит, до нитки обдерет.
А эта, как чудная, сидит одна в повозке,
Бывает, поворожит -  и денег не берет.

Прошли через Подолье за звонкою монетой,
Добрались и до Польши. Цыганки - ураган!
По селам, по местечкам промчатся, как кометы,
То кроль пропал, то утка, то на тыну казан.

Худые франсисканцы крестились мелко-мелко.
Украла в лавке книжку Папуша наугад.
Цыганки удивились: зачем тебе все это?
Украла б лучше деньги - купец-то был богат.

И снова - та же глупость: добрались в Закопаны,
Хватали всех за фалды: давай поворожу!
Папуша ворожила. А после просит пана:
- Не дашь ли мне бумаги? Еще не то скажу!

Красивый-интересный, и добрый, и богатый,
Сто лет прожить сумеешь, и деток будет пять. -
А в таборе сестренки - заплата на заплате!
И отчим ей: - Где деньги? - А денег нет опять…

Уже и замахнулся - хотел прибить за это.
Из табора сбежала... Пришла, как шум утих…
За что ж цыганский Бог их покарал поэтом?!
Так, вроде, называют всех тех людей чудных…

Уже писать умеет. Везде бумагу прячет.
Нанизывает буквы как бублики на шнур.
Цыганские мальчишки угрюмым и лохматым
Таскают ту бумагу цыганам на раскур.

Неписаный закон цыганского народа -
Обычаев не трогать, века не ворошить.
Нет родины у них, поэтов тоже  с роду
Нет, не было, а значит и не должно их быть.

Кибиток кочевых цветастые покровы,
Чеканное лицо седого вожака.
Раз боль души цыганской открыть для всех готова -
Отступнице лукавой проклятье на века.
 
Сережками трясти, плясать и петь - и хватит!
Украсть, приворожить и обмануть не грех.
А буквы, а слова - то ничего не значит!
Поэзия, народ?! Да что ты, против всех?

Мы племя. Мы горох. По свету рассыпаем
Там - пригоршню, там - две. Свободны: нет корней.
Ну, что с того, что царь ту Суламифь прославил?
И где теперь тот царь и Суламифь та где?

Крути же карусель своих цветастых юбок,
Лови свой светлый миг среди ненастных дней!
Нет прошлого у нас. Грядущего  - не будет.
А скрипка - словно жизнь. И ты - смычок на ней.

Сыграй свою печаль, пылающую душу,
Пройди же по земле и след свой замети.
А там, а там, а там!.. Ведь на цыганской груше
Созреет урожай - хоть сто таких, как ты.

Покурим табачку - и путь, пока не поздно.
Развеется в степях тот сладковатый дым.
Цыганская судьба идет дорогой звездной,
И этим лишь одним народ твой невредим.

А ты нам - письмена! К чему премудрость эта?
Букварик, алфавит, а после, может, плуг?
Мы племя. Мы - горох. Рассыпаны по свету.
На лоскутке земли умрет цыганский дух.

А, может, основать еще страну скорее?
Ну, там, Цыганоград? Пахать, садить сады?
Атрамент свой разлей. Перо пускай ржавеет.
И письмена забудь, накличешь нам беды.

Спроси же стариков, покрытых сединою:
Что, разве без письма настанет смертный час?
Ну, если бы тюрьма, ну, если б шли войною -
То Флавий и Гомер нашлись бы среди нас.

А так - свободны мы. Что конокрады - верно.
Неграмотны - пускай. Распутны - это зря!
Зато меж нами нет предательств и измены,
И, взгляд куда ни кинь - цыганская земля.

Нам родина - весь мир. Старинных наших песен
Хмельной напев звенит! Зачем же нам скрижаль?
И что кому до нас? Нам дом под крышей тесен,
Мы - золотая нить в истории держав.

Мы - медный листопад, гортанный клекот боли,
Явились - как приснились, и вновь простыл наш след.
А грамота - зачем? Мы судьбы  по ладони,
По звездам, по глазам читаем сотни лет.

Да разве мы кого неправедно карали?
Да разве наш народ кого со свету сжил?
Ну, только и всего,  что курицу украли.
Иль, может быть, цыган в полиции служил?

Мы снялись и ушли по городам и весям
Без кладбищ, адресов. Мы - ветер. Мы - туман.
Закинь свое перо. Как черта, бойся прессы,
Чтоб наш цыганский дух не угодил в капкан.

Чтоб не загнали нас в бетонные ракушки,
Не для цыганских рук артель и ремесло!
В неволе городов завянут наши души,
Костров цыганских след травою зарастет.

Благослови ж пути среди полей и леса,
Далеких городов пустые миражи.
О, первая в семье цыганской поэтесса,
Утешься и забудь.  У нас другая жизнь.

Печатай боль свою колесами по грязи,
Пиши свою печаль зигзагом по росе,
Гадай и ворожи крестьянину и князю,
Накинь на душу шаль и скрой ее от всех.

И в духоте шатра, где пахнет нищетою,
Плоди своих детей и кутай в пиджаки.
Не Геродотом будь - цыганкою простою.
Поймешь сама: писать там будет не с руки.

Отплакала струна, и отзвенели бубны.
Три дня тебя, три ночи твой отчим пропивал.
День свадьбы миновал, и наступили будни,
Цветастые, как латки цыганских покрывал.

Свой раздувай очаг с похлебкой из фасоли,
И пусть никто не знает, что там в твоей душе.
Чаруй мужчин прохожих цыганской красотою,
И добывай для мужа побольше барышей.

Ты выросла в лесах, душа осыплет хвою.
Под солнцем электрическим - то жизнь не для цыган.
Пришел твой муж. Принес он петуха с собою,
И сам он, как петух, красивый галаган.

Как замуж выходила - была слепа от счастья,
Звал куколкою, скрипкой,  и сам был как огонь.
А после взял за руки, аж хрустнули запястья:
- Тебя предупреждаю: обычаев не тронь!

Дымят дрова сырые в костре осенней ночью.
Цыган напился с горя, налютовался: ух!
Ага, таки попалась! Бумагу средь лохмотьев
Нашел! Сидит и хмуро он курит свой цибух.

Ах, если б знал он, если б!.. Он раскурил стихами!
О небе, о кибитках, о том, как ей он мил!
То было - как свобода, как ветер, как дыханье!
А он втоптал их в пепел и даже не спросил!

А сам, когда играет - струна у скрипки рвется,
Как припадет щекою - так слезы не сдержать!
От Буга и до Бога как будто вихрь несется,
И волны в берег бьются, и бьется в сердце страсть.

А это - непонятно. Не конь и не подкова.
И бабочкою черной тот пепел пролетит.
Ах, если б знал он, если б!.. Какая сила - СЛОВО,
Что там язык цыганский в строфе, как гром, гремит!

Молчит. Лохматый. Черный. Белки блестят, как блюдца.
Чуть-чуть бумаги было - а он и ту отнял!
А в таборе - бедлам! Старухи две дерутся.
Седой цыган, хромая, кнутом их разнимал.

Свое дранье латают. Похлебку из фасоли
Едят. Храпят, смеются, и жаждут всех услад.
И что им до того, что корчишься от боли?
Да стоят ли они, чтоб из-за них страдать?!

Но все же, все же, все же!.. Народ не выбирают.
Ты сам - его листочек. Иначе думать - грех.
И для него на свете живут и умирают.
Ох, нет, не оттого же, что лучший он из всех!

Кибиток кочевых ребристы халабуды,
Печаль седых веков и путь - один у всех.
Поэзия? Народ? Все выдумали люди.
Зачем отягощать наш неустанный бег?

Цыганам - красть коней. Плясать цыганкам страстно,
Сережками трясти под плач и стон гитар.
И коль цыганка ты - то проклянешь не раз ты
Подаренный тебе такой ненужный дар.

Они его тебе вовек простить не смогут.
Они еще не знают, как поступить с тобой.
Из табора прогнать, закрыть домой дорогу?
В кибитке запереть тебя с твоей судьбой?

Иди скорей от них, не то погубишь душу!
В далеких городах укройся от беды.
А эти - ну и что? Ведь на цыганской груше
Обильно каждый год рождаются плоды.

Откуда ты пришла – не заикайся даже!
Понятно все без слов - из пекла, из беды.
Догонят, возвратят, к кибитке вновь привяжут.
А ты рванись! Рванись. И вырвешься. Иди!

…И вырвалась. Пришла. И по войне, в руинах
Дала ей Польша кров, прибежище дала.
И после тех лесов, и после пней змеиных
Замерзшая душа согрелась, ожила.

И вдоволь толстых книг, чернил, бумаги белой,
И не цыганский конь по имени Пегас!
Уставшее перо, не знавшее гипербол,
В волшебных недрах слов ломала ты не раз.

Подруги где твои, грудастые Земфиры,
Вечерний сизый дым подолами метут!
А ты - пиши, пиши! Все о тебе забыли.
Тут твой рабочий стол. Душа твоя - не тут.

О, первая в шатрах  цыганских поэтесса!
Живет, как Гесиод: труды и дни… и дни…
Но снится часто ей, что на опушке леса
Кибитки и огни… огни… огни… огни…

И снится ей народ, такой до боли милый!
И звезды, и ветра,  и черный лес, и плес…
О, как ее там ждут! Как руки заломили
Сестренки в платьях белых из племени берез!

На цыпочках в тиши там даже волки ходят!
Под соснами шатер стоит, как боровик.
Какие детвора там лакомства находит
И рыжики пекут над жаром, как шашлык!

А ночи, а туман,  а пламенные звуки,
И танец, как огонь, и средь морозов жжет!
А перезвон монист! А вскинутые руки!..
Сквозь рваные шатры за шиворот течет…

И крутятся колеса быстрее и быстрее,
На узкой колее повозки растрясет.
Как брови у старейшин, леса уже седеют,
Глаза цветов последних снег первый заметет…

А в доме так тепло, и абажур так светел!
И лес уже не снится, но вскинется душа:
"А где же моя юбка из всех цветов на свете?"
И вскрикнет горько память, оборками шурша.

А где ж моя свобода, где ночи мои, грозы?
А чащи где лесные? А перепев травы?
"Собрать бы черных ягод - цыганские то слезы", -
"Свои стихи писала Папуша с головы".

И Тувим ей писал: "Пусть пани пишет, пишет,
У пани есть талант и чувство красоты!"
А пани той тоской отравленною дышит,
А сердце рвется вновь в цыганские шатры.

- Народ мой, дай ладонь, тебе поворожу я!
Что ждет тебя, народ, куда тебе брести?
Куда же преклонить вам голову седую,
Коль негде вам в Европе костер свой развести!

Вы станете оседлы - для вас все будет ново.
Одни считают – нужно, другим грозит  бедой.
Одно я только знаю: необходимо СЛОВО,
Вы будете без слова стоячею водой.

И жмурятся цыгане: - Как черта, бойся прессы!
Кто водится с чужими - ну разве то цыган?
Отнимут нашу волю, прикрутят нас к прогрессу,
Держись своих по крови! Иное - все обман.

Прости, прости им, Боже! Веками по Вселенной
Брели, не понимая всю тяжесть темноты.
Коснуться этой раны осмелится лишь время,
Единый непристрастный арбитр правоты.

- Что ж, можете казнить! Я замолчу, исчезну.
Во веки не узнают: не только ворожить
Народ цыганский может! И пусть исчезнет в бездну
Вся гордость наша, память, все, чем должны мы жить.

А кто расскажет людям о тех слезах кровавых,
Когда в лесах волынских, где память аж кричит
Шагали в безысходность, спасаясь от облавы
Как гнал наш зверь жестокий, что звался геноцид?!

Смотрела смерть в бинокли, и пулеметы били,
Как малыши кричали, как падали они!
Когда своих мы мертвых в сугробах хоронили,
Ведь невозможно было добраться до земли!..


А кто расскажет людям всю правду о дороге,
Что бесконечно вьется, теряясь в тополях?
А ту его кибитку, что царственно-убога,
Везет одна лошадка - ведь конь подох на днях!

А тут - король навстречу в карете драгоценной,
И в страхе содрогнулась от топота земля.
Цыган высокомерно: - Посторонись, почтенный,
Не знаю, кроме солнца, другого короля!

И кто к нам обратиться великими словами,
Как тот, что в Бессарабии когда-то к нам пристал?
Прошли большие грозы у нас над головами,
Вихрь музыки цыганок по свету разбросал…

Тоскливо птицы мертвых кричат - лесные совы.
"В золе костров цыганских уж выросли грибы".
Одно я только знаю: необходимо Слово.
Как пламя. Как надежда. Как линия судьбы.

"Смеется мое сердце и плачет, словно ветер".
Пером Папуша водит, нечетки букв следы.
Как трудно ей писать! Нет букв таких на свете
Для всех цветов печали и голоса  воды.

Снега бумаги белой. Подснежниками всходят
Стихи. Ужель пробьются сквозь отчужденья льды?
Но вот выходит книжка по-польски, в переводе.
Из всех цветов печали и с голосом воды.

И в ту же ночь под окнами коней цыганских ржанье.
И стекла зазвенели, и двери поддались!
Соседские старушки всполошились несказанно,
Что сатану видали - они потом клялись.

И это весь твой сон, который был так светел?
Разорванной бумаги белеют кружева.
Кого же обвинить, кого призвать в свидетели,
Чтобы цыганский ворон ей сердце не клевал?!

Она бы на весь свет с тоскою закричала:
- Обрек меня народ мой на боль и немоту!
Люблю его всем сердцем и в счастье, и в печали,
Как ненавижу в нем тупую темноту!

О, крикнуть на весь свет… А, может, кто на свете
И разума, и знаний цыганам может дать?
А в том лесу, где месяц так беззаботно светел.
Есть у цыган свобода, которой не отнять!

…И снятся ей леса. И снится ей свобода,
И к тысяче свечей рук сложенных рывок.
И линия судьбы цыганского народа
Как линия реки, как линия дорог.

Вновь воронья цыганского пугающие звуки,
И месяц жеребенком дрожит, едва дыша.
  Цыганской музы  выкручены руки.
  Цыганским словом  вынута душа.

О племя кочевое! Ты помнишь ли Папушу?
Ту светлую печаль высокого чела?
О, если б бог цыганский мог заглянуть к ней в душу,
Она б и в смертный час его не прокляла!