Там

Ты склонился над миской,
в миске мысли и пепел,
что сгоревшей запиской
превращается в трепел.

Оседает под лавку,
осквернив половицу,
как, набросив удавку,
молодчина – девицу.

Настороженно стены
поизношенной хаты
полустарческой пены
выделяют цукаты.

Из-под то ли иконы,
то ли собственно снимка
выползают вороны,
нет…, какая-то дымка.

Привидение? Кладка
обесцененных денег,
что припрятывал сладко
ты – когда молоденек?..

Горячеет окрошка
на печи охладелой.
Ночь, как чёрная кошка,
воет в комнате белой.

За окном непогода
и прибытка делёжка:
то ли осень-урода,
то ль зима-баба-ёжка.

Озерище Волово
бунт ерошит павлинно:
где Перуново слово,
где словечко былинно…

Ах ты, боженька новый,
кто твой старенький батька?
Иль по матушке вдовой
мне тебя называть-ка?

Ну а ты, киска-киской,
с миской полною – на! мол, –
начитался ль запиской,
пепел сытный зашамал?

Оглянись на скорлупы…
Где цыплячья мазурка?
Безголовые трупы,
ножки, крылышки, шкурка.

И ещё – через стены
проступающий пего
разговор, то есть гены
человечьего снега.

«Как там дышится, в склепе,
в синем пламене духа
сквозь бесшумные цепи
вновь брюхатого брюха.

Как им весело, птичкам,
над малюткой-планеткой,
волю давши привычкам,
испражняться монеткой.

И другое, и прочье».
Ладно, спи, старикашка.
Загляну в полуночье,
накормлю тебя кашкой,
 напою тебя брашкой.