Приключения Броньки...

            
  Бронька–барин, так его прозывали в деревне, подогнув под себя ногу, деловито брил перед осколком зеркала заросшую, опухшую, рабоче– крестьянскую, физиономию. Брился  по старинке, опасной бритвой. Современных не признавал: - Скребешь, скребешь, а щетина лезет, и лезет...
  Брился Бронька раз в неделю... И сейчас не отступал от своего правила, несмотря на гудение в голове, и нестерпимую жажду. Судя по тому, как он морщился, отображение в зеркале ему не нравилось...
- Чтой-то мы, вчерась, того… перебрали, - не без доли самоедства, подумал он.
- Рассольчику бы, таперя, в самый бы раз! Да у энтой, Клавки – рыжей, рази допросишься? Знай ладит: - Пропойца, да пропойца.
  Пропойцей Бронька себя не считал. Так, выпьет, с устатку, с корешом-Коляном... Но ум  не пропивал, знал меру.
  Не стар, коренаст,  строгал детей своей Клавдии, дородной, щирокозадой бабе, одного за другим... В доме всегда пахло не просушенными пеленками, и тем, неповторимым духом, которые приносят дети. Клавдия ловко управлялась с ними. Бронька в процесс воспитания не вмешивался по принципиальным соображениям.
   - Не мужицкое это дело, сопли вытирать. А бабе тогда что делать? И так много власти взяли.
  Приостановившись, пошире открыл голубоватый, припухший глаз, поогляделся... В доме тихо. На окне жужжит, трепещет крылышками, сонная муха. За стеклом занимается пригожее июльское  утро.
- И где ее черти носят? – недоумевает  Бронька.
- А че, его дело хозяйство, - рассуждает он, продолжая сосредоточенно намыливать шею. Пена уже закрыла его острый кадык, и за не надобностью, клочьями сползала и шлепалась на пол.
 - Ну выпил, и что? В нашем деле токмо курица не пьет, да и то, потому, что не подносют.  Но все жа, надо поостеречься. В прошлый раз Клавка так огрела половником, с неделю голова трещала...
  Зыркнув в окно, оживляется: - Все  свое, родное, кровное… Глаз радуется.
Все хозяйство на нем... Коровенку  обиходь, сена накоси, - при случае, втолковывал он  Клавке, с аппетитом черпая наваристые щи.
 - Все надо поднять на своем горбу. Чуток не доглядишь, глядь, ан чего не то, уж отвалилось.
  К своему добру Бронька внимателен: вовремя заметит непорядок, обходя по границе, ловко сплетенного ивового плетня, свое обширное хозяйство.
 Обход совершает ежедневно, торжественно, на виду у соседей...
- А пущай все видют, каков он есть хозяин!
  В фуфайке защитного цвета, подпоясанной потертым армейским ремнем; с медной бляхой, увенчанной пятипалой  звездой, он смахивал на партизана, времен Отечественной. Ремень был его гордостью. С ним он чувствовал себя значительным, почти что генералом... И разговор его был снисходительно-деловым...
- Вона,  молодежь - что творит! Водка одна на уме! - Не без удовольствия убеждал он,  жившую неподалеку, соседку - Зинку: бабу в теле, с жеманистыми приседаниями, и заманчивым хохотком.
 - Эка ты, сдобна, чисто ватрушка из печки, - похохатывал он, шлепая ту по крутому заду.
 Все бы оно, ничего, если б не Колька - дружбан… Муж Зинкин…
 Не мог Бронька ему гадость сделать. Тем и сильна была их дружба. Потихоньку от жен, приятели  частенько тешили себя, стаканчиком, другим самогоночки, изготовленной на свекле, или на пашенице.
 Вызывал  интерес сам процесс изготовления: творчески - любовный, захватывающий... Бронька  к нему долго готовился, колдовал, обдумывал…
- Ну, как она там? - шепотком справлялся Колька, будто о здоровье тяжело больной.
- Ниче, пузырится... Ровно вулкан... Знать пора, - торжественно изрекал Бронька.
Это он про жбан с закваской, что втайне от Клавдии дозревал на печи, за валенками, замаскированная старым, лоскутным одеялом.
- Уж  подоспела… Как бы супружница не учуяла.
 Бронька устраивался в сарайчике, что за домом, налаживал  агрегат, и ждал... Наконец, из старой скороварки, с приделанной резиновой трубочкой, показывались первые прозрачные,  с незабываемым, родным запахом, капли ее, родимой. С подобающим почтением первач наливался в блюдечко, поджигался…
  Настоящий восторг приходил, когда показывалось синеватое, легкое, ароматное пламя, которое деревенские острословы  прозвали вечным огнем.
- Горит, едрена - муха, горит! - восторженно, словно художник закончивший картину, забыв про бдительность, надрывался мужик в голос. Бремя удачи удерживать было нестерпимо. Тут же  оповещался Колька,  известным каждому россиянину сигналом: постукиванием под подбородком оттопыренными пальцами. Колька радостно кивал, и тут же  выражал жене, Зинаиде, острое желание сходить в магазин за хлебом.
 И все бы оно ничего… Вот только жена, Клавдия, ставила его в тупик вечным, и неразрешимым вопросом: - Когда, мол, Броня, пить бросишь?
  - От дура баба... Че спрашивает? Откуда мне знать, когда?
И, что бы не выглядеть перед Клавдией полным дураком, начинал орать благим матом, надсаживая горло. Матерился, вытаращив глаза, что б пострашнее…
  - Пусть знает, кто в доме хозяин. Чего ей не хватает? – искренне дивился Бронька.  - Когда пить бросишь …  А че бросать – то? И так, никакой в жизни радости нет... Так что, последней утехи его  лишить? Не может понять своими куриными мозгами, что рабочему человеку не пить нельзя.  Ржа заест. Так и помереть недолго с тоски, али повеситься.
  Бронька наливал себе стакан, плескал другу, и опрокидывал, булькая кадыком.
Клавдия  не сдавалась, а с годами, вовсе осмелела. Вот намедни, совсем сдурела баба. Колька – друган  заглянул, будто бы за хлебом пошел, а сам, знамо – дело, к нему.  Только  было они с  ним приложились, а  Клавка, тут как тут.  Нет бы огурчика кинуть мужикам на стол, как порядочная, так нет...Куда там... Подыхайте, мол, так… без закуски… не жалко…
Дык чего удумала! Из четверти остатнюю самогонку-то, что на похмелку была уготована, взяла  да и вылила в отхожее ведро!
Ну тогда и они с Коляном не стерпели... Всю закваску уходили... на раз…
 - А как иначе? Иначе нельзя! Иначе бабу не научишь! На  войне, значится, как на войне!
 Только наутро, в память пришли... под рубероидной крышей родного сарайчика,
на домотканых половичках.
От  Кольки разило перегаром.  - Вот надрался, - с осуждением подумал Бронька.
- Куды ему, лядащему, пить?  Наливай, наливай… Дык, рази мне жалко? Я что? Я налью... 
 Похмелиться бы... В горле все горит, и голова, что чугун. А Клавка еще и смеется...
- Как мол, мужики, здоровьице? Баньку не истопить ли?  Ну, все ж таки, рассолу налила.
- А кто ж работать-то будет?  Куды без хозяина?
  Вот и выходит: как ни кинь, главный в доме – мужик!
Так рассуждал Бронька-барин,  вспоминая день минувший...
  В сенцах послышался шум открывающейся двери.  Сморгнул воспоминания, короткими, ровно у поросенка, ресницами, Бронька испуганно покосился, и принялся, с особым остервенением, скоблить кадык...