Пожалуйста, не убивайте поэтов! Глава первая

Книголюб со стажем, я очень бережно отношусь к печатным изданиям, никогда не возьму их грязными руками, читая, не загибаю страниц, пользуюсь исключительно закладками, не слюнявлю пальцев, перелистывая эти страницы. Очень переживаю, когда увижу на обложке хоть малейшее пятнышко.
Это особенность моего восприятия книги – внешне она должна быть чистой. Так когда-то научил меня дед, завзятый книжник Израиль Ильич Хоросухин, и эти привычки я пронёс через всю жизнь.
Но было исключение. Один маленький сборник стихов я затаскал до такой степени, что потом самому страшно было взять его в руки. Я не расставался с этой книжкой на протяжении десятилетий почти никогда. Она путешествовала со мной в дорожном рюкзаке, в чемодане, в бауле. Часто я перед сном открывал её, как молитвенник, и смотрел на молодое красивое лицо автора, не успевшееся состариться.
Помню, что эта книжка была со мной в 1957 году на военных сборах в Термезе. Шли плановые войсковые учения. Нам, роте курсантов, было приказано окопаться в выжженной солнцем степи. Стоял июль. Сгоревшие травы пахли болью и смертью. При свете фонарей, в золотых пятнах, выхваченных из вечерней тьмы, передвигались на длинных тонких ногах пауки, похожие на медуз.
- Окопаться! – прозвучала команда.
Но никто не взял в руки лопаты. Ходили и давили ногами коричневых или жёлтых фаланг.
Последовала другая команда:
- Погасить свет! Взять шанцевый инструмент в руки!
Мы копали траншеи в полной темноте, не видя, что творится вокруг.
Забрезжил рассвет. Вдалеке послышался гул моторов. Танки давили гусеницами степь Впереди них, в синей утренней дымке, неслась на наши окопы целая армия фаланг.
- Не стрелять! – кричал командир.
Но нервы не выдерживали. То слева, то справа раздавались холостые выстрелы. Курсанты в упор расстреливали фаланг.
Одна из этих тварей свалилась на руку моему другу, молодому литератору, автору интересных хлёстких эпиграмм, Володе Мыслякову.
Он закричал от ужаса, увидев на руке кровь.
- Она меня укусила. Я непременно умру! – бессмысленно повторял Володя.
Мы знали, что прикосновения фаланг могут быть смертельными. Эти пауки способны заражать трупным ядом.
- Бессмысленно! – повторял Володя, – Я мог бы написать что-либо стоящее для человечества. А теперь погибну из-за какого-то мохнатого паука. Абсурд!
Прибежал фельдшер, высосал отравленную кровь, наложил повязку.
- Успокойся! – сказал фельдшер Володе – Фаланги ещё не вошли в свою смертельную силу. Такими они станут к осени. Живи и радуйся жизни.
Я вздохнул свободно. Рядом со мной на бруствере лежала книжка, та, о которой я говорил выше. Я раскрыл её и посмотрел в лицо автору. Тот улыбался.
- А ты, - с горечью сказал я, - ты не спасся, мой брат. Тебя похоронили на финской земле.
Душу охватила горечь.
Я купил эту книжку случайно. Мне было девятнадцать лет. Меня терзала поэзия, по ночам снились рифмы. Я бредил стихотворными размерами, поэтическими образами.
В книжных магазинах скупал всё, что хоть отдалённо напоминало стихи. Так и приобрёл томик поэтических произведений Арона Копштейна, ещё не догадываясь, что эта книга станет моей судьбой.
Открыл наугад и прочитал:
«И вечный бой. Покой нам только снится» -
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.
- Ого! – подумал я. – Этот парень  пытается встать вровень с самим Блоком. Я уже люблю его.
У меня никогда не было старшего брата, хотя я с детства мечтал о нём. Арону Копштейну, когда он погиб, было двадцать пять. Мне, вчерашнему школьнику, он сразу представился взрослым, способным защитить меня от бед.
 - Вот мой брат! – подумал я. – Мы прекрасно поладим. Ведь я тоже пишу стихи и мечтаю о славе.
Фотография Арона Копштейна была нечёткой, расплывчатой. Но я подробно рассмотрел это круглое лицо в вязаной, похожей на лыжную, шапочке, эти характерные для евреев библейские черты лица, эту открытую улыбку.
Потом я жадно набросился на стихи. Мне, желторотому юнцу, они показались необычайно зрелыми. Я влюбился в Арона Копштейна. Он стал моим неразлучным спутником.
С годами я собрал по крупицам все сведения о своём названном брате. Еврейский мальчик, круглый сирота, детдомовец, потом – рабочий на заводе, перед финской войной – студент ИФЛИ, где учился вместе со многими известными поэтами.Добровольцем ушёл на ту, как писал Твардовский, незнаменитую войну.
Был убит, вытаскивая из-под огня смертельно раненого друга, тоже поэта и своего сокурсника Николая Отраду. Жизнь Арона Копштейна оборвалась в двадцать пять лет. Сначала я сравнялся с ним годами, потом перешагнул этот рубеж. Потом стал ощущать Арона, как младшего братишку. Но всегда любил и жалел его.
Сейчас, с высоты своего возраста, я понимаю, что Копштейн был необычайно одарён. Но не успел развить свой талант.
Я часто сравниваю его с другим поэтом того же поколения, тоже безвременно ушедшим из жизни – с Павлом Коганом, с тем самым, который сочинил  «Бригантину» и написал любимые мной строчки:
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
Коган вырос в другой среде, он был интеллигентом и интеллектуалом с раннего возраста. Копштейну ещё предстояло духовное развитие. Но время совершило непростительную ошибку, убив его в двадцать пять лет.
Арону предстояло многому научиться. Он не успел. Вместо фрака или элегантного костюма он примерил шинель, гимнастёрку и кирзовые сапоги. Да так и остался в этой одежде. Хотя душа тянулась к высокому. Он признавался:
Я не любил до армии гармони,
Её пивной простуженный регистр,
Как будто давят грубые ладони
Махорочные кнопки жёлтых искр.
Душа мечтала о скрипке и фортепиано, но всё остановилось на гармони.
Если бы Арон слушал лекции моего педагога профессора Библера, он знал бы, что стихи не должны казаться длинными, иначе они вызовут у читателей скуку. Поэт должен уметь вовремя поставить точку. Копштейн ещё не овладел этим искусством. Более того. Судьба сама поставила точку в его жизни. И сделала это очень преждевременно. Он из тех, о которых его ровесник, другой прекрасный поэт военного поколения писал, что они ушли  «не долюбив, не докурив последней сигареты».
В одном из  своих стихов, обращённых к женщине, Арон писал:
Мы с тобой простились на перроне,
Я уехал в дальние края.
У меня в  «смертельном медальоне»
Значится фамилия твоя.
Он обещал вернуться, утверждал, что «врозь мы не умрём». Не получилось. Он побратался на поле боя с Николаем Отрадой.
Я много раз слышал, как поэт Михаил Луконин, вернувшийся с фронта и ставший успешным советским литератором, читал в различных аудиториях стихи, посвящённые своему другу Николаю Отраде. Это были хорошие стихи, искренние. Одно не устраивало меня – отсутствие в них упоминания об Ароне Копштейне, потому что Отраду и Копштейна уже нельзя разделить.
И ещё одно  волновало и волнует меня – кому была нужна эта «незнаменитая война», унёсшая столько жизней.
Я убеждён, что поэты не должны воевать. Их предназначение писать стихи.
Тем более, поэты не имеют права умирать по чьей-то прихоти, из-за чьих-то ложных представлений и амбиций. То, что случилось, очень страшно и несправедливо.
                Р.Маргулис