I. Как Мокрого сушили

 - Ты, гад ползучий,  куда???!!! – раздался злобный звероподобный рык Агафьи Петровны.
-Тащить за хобот верблюда! Пока лежит, а то убежит! – бросил слова в лицо своей реповидной супруге Иван и выбежал из дома.
Вы не подумайте, конечно, что наш герой был хамом и человеком, на котором цивилизация не оставила никаких благих отпечатков. Просто иногда и интеллигентного господина с восьмилетним образованием можно довести женскими вопросами до белого каления.
Хлопнув дверью, чтобы тем самым окончательно поставить бабу на место, Иван Арнольдович Непейвода резво сбежал с крыльца и устремился по дороге. А пока он идёт к заветному ручейку, есть время поведать народу былину об этом, можно сказать, межнациональном герое. Давным-давно уже никто не звал его по имени-отчеству. Да и к чему все эти экивоки, если было у него имечко, данное народом, которое приклеилось моментом без «Момента» и давало полную характеристику от кончиков пальцев до нутра, включая печёнку – Ванька Мокрый. А всё потому, что сухим он давно уже не был. Не в смысле, конечно, штанов, а и в репутации, да и вообще в состоянии. И характерец имел он неспокойный, ведь в его украино-латышско-русско-польских кровях сам чёрт бы уже ногу сломал. Как говаривала его бедная матушка: смесь бульдога с носорогом. Да и подвигов числилось на нём неисчислимое количество, начиная от кулачных боёв и заканчивая непрекращающимся поединком с зелёным змием.
И вот трусила сейчас эта смесь, поднимая дорожную пыль, к заветному месту. Там, возле ракитового кустика, волны ручья хранили сокровище – бутылку, в которой дожидалась своего часа огненная вода, способная убить американца и воскресить русского.  Не далее, как сегодня утром, Ванька крепкой бечёвкой любовно обвязал горлышко этой стеклянной дорогуши и опустил сокровище в ледяные волны под корягу, закрепив для верности второй конец верёвки за наклонённую к воде ветку. Мокрый благополучно извлёк драгоценную бутылку и только поднялся по откосу к дороге, как увидел двух мужиков. Один из них – Коля Зайка - был из деревни Гадюкино, а вот второй, мужчина до ужаса серьёзный и не в пример первому благовоспитанный, - Сергей Гаврилович Синьков (или Гарынович, как кликали его местные жители)  - с незапамятных времён укоренился в деревне с романтическим названием Синенькие.
Ох, уж эти деревни!  Ещё от сотворения мира получившие свои названия вместе с судьбой – Лупанды, Пакулишки, Гнилое, Язвы, Гадюкино, Померанцево тож – чем способны вскормить они своих жителей, чем утешить? Не потому ли пьёт русский мужик горькую, чтобы утопить свою горячую душу?  А, может быть, и выпил он всего лишь один раз в жизни, но так, что теперь просто каждое утро вынужден похмелиться?
- Здорово, мужики! – хмуро поприветствовал Ванька двух путников.
- И тебя тем же и по тому же месту, - ответил Коля, не проявляя особого дружелюбия.
- Вы, видать, счастья пошли искать? Так у меня есть с собой пол-литра блаженства, - сделал широкий жест Мокрый.
Привал организовали очень быстро. А так как до охотничьих рассказов все трое были не охотники, то разговор пошёл правильный, как и полагается настоящим мужчинам: с бабами они рассуждают о работе, на работе – о бабах. А так как питие есть труд не только физический, но и тяжело интеллектуальный, то жёнам досталось. Потому как всем известно, что мужик – та ещё скотина, хуже которой только баба. Первым рвал сердце сам спонсор – Ванька.
- Ушёл от своей Царицы, мужики, напрочь ушёл. Хотел перед уходом всю вывеску ей расписать под хохлому, да пожалел: не сука ведь – это я бабу имею в виду. Сам-то я кремень, а вот характер у меня жидкий.  Ведь довела меня эта пила циркулярная до самой кромки – в петлю полез…
И на самом деле утром с Ванькой Мокрым приключилось происшествие, которое сразу же стало легендой.
Проснувшись с головной болью,  решил Ванька выпросить у своей жены опохмелиться. Знал, конечно, что шанс невелик, но понадеялся на подарок судьбы – русский «авось». Кое-как натянув на противно подрагивающие ноги видавшие и лучшую жизнь  брюки, вышел мученик во двор, где его супруга  бельё на верёвке развешивала.
- Петровна, а-а, Петровна-а-а, пожалей….., - жалобно завывая, простонал Ванька.
- Прирезать тебя, что ль,  чтоб столько мяса зря не пропадало?- отвечала Агафья Петровна нежным голосом, из которого явно прорывались насмешка и неприкрытое пренебрежение по отношению к самой насущной мужской проблеме.
- Петровна, не высасывай мозг! Головушка бо-бо, в ротике ка-ка…
- Ага, и наши денежки тю-тю….
- Петровна! Ну, сама ведь всё знаешь, налей чуток, вылечи организм.
- Нету у меня водки! А и если бы была, не дала бы. Ты вон вчера на четырёх костях чуть у кровати припарковался, конь педальный! Нету водки, нету!
- Ой, Петровна, не ври. Больного обманывать – грех, ты с Людкой-Удавом вчера литров двадцать поди самогонки-то выгнала. Вы что в ней купаться будете? Я ведь от боли с ума сойти могу, не выдержу – повешусь.
- А и вешайся, старый хрыч. Всё економия в доме выйдет: ни вещи тебе новые в «Сэконд-хэнде» покупать, ни кормить без толку, как шелудивого поросёнка…
Больно резанула Ваньку по самолюбию речь супруги, и решил он тогда проучить глупую бабу. Накинул на себя фуфайку, кепочку «Kent» водрузил на стриженую макушку, взял верёвки, которой бычка привязывал, метра два-три, да и полез на чердак. Там, в полутёмной утробе, под самой крышей, нашёл страдалец табурет колченогий и поставил его под одним из крюков, на которых сало подвешивали. Обвязал он себя верёвкой по брюкам вдоль ремня, пропустил её под фуфайкой и зацепил на крюке так, чтобы, оттолкнув табурет, на штанах висеть. Ещё одну петельку смастерил, чтобы по горлу шла, но не придушила, чтобы одна видимость повешения была. И в такой раж вошёл он от своей затеи, что даже голова болеть перестала. Через некоторое время услышал он, как жена его звать стала, но не откликнулся, а оттолкнулся ногами от табурета да повис на верёвке. Бесполезно охрипнув, Петровна залезла на чердак, а, увидев «труп», стала причитать:
- На кого ж ты меня покин-у-у-ул, мой ненаглядный, хрыч старый, гад белогвардейский? - заголосила звонким тонким голосом Агафья, вдруг осознавшая весь ужас своей одинокой беспросветной жизни в этом миром забытом месте.

На её крики прибежала сердобольная соседка – Людка по кличке Удав. Кто и когда дал ей это прозвище – об этом как-нибудь в следующий раз, ведь это история, достойная пера Шекспира. Но с уверенность можно сказать только  одно: характеристика была ёмкая. Высокая для женщин, широкой кости, она носила исключительно брюки и спортивные майки. И если бы не грудь, на которой, по словам местных мужиков, и водка, и закуска без труда разместились бы, то её запросто можно было принять за человека мужского пола. Но больше всего поражали глаза: почти немигающие, с металлическим блеском, они завораживали, гипнотизировали. Именно поэтому Людке Удаву удавалось без труда получать всю необходимую информацию у сельчан, быть в курсе всех событий и чувствовать себя главнее, чем президент страны, которого только по телевизору и видели, поэтому казался он невсамделешним. А Людка была всегда там, где что-то случалось, ведь кому-то нужно учить людей, как правильно поступать в той или иной ситуации. Вот и сейчас она сориентировалась быстро:
- Петровна, беги звать Мишку-милиционера, а я тут посторожу.
Что она тут собиралась сторожить не понятно, только когда Петровна загромыхала вниз по лестнице, проныра-соседка огляделась и, увидев на одном из крюков сало кабанчика, которого Ванька ещё пару недель тому назад любил, как родного, схватила секач для капусты, который валялся в углу, и стала один из кусков отпиливать. Такой наглости Мокрый, конечно, стерпеть не мог. Он приоткрыл глаза и спокойно так произнёс:
- Людка, положи сало на место.
Известно, естественно, что воровство – грех, но тут наказание последовало суровое и неожиданное. Испугавшись того, что мертвец заговорил, неудавшаяся воровка рванулась к выходу, но на лестнице с чердака поскользнулась и скатилась на землю.  Падала за свою жизнь она достаточно, но вот такого ещё не было: бедолага не только приложилась головой о ступеньку, но ещё и язык прикусила, что было бедой просто непоправимой. Когда пришедшие Петровна и милиционер подбежали к ней, она только утробно мычала и тыкала пальцем в небо.
- Ума рехнулась, - поставил диагноз тот, кому форма не давала права на ошибку, - ещё бы, труп увидать слабыми женскими глазами. Сейчас разберёмся, а ты, Петровна, пока «скорую» вызывай.
Похлопав ободряюще бессловесную Людку по плечу, участковый поспешил осматривать место происшествия. Ванька Мокрый, услышав голоса и топот по лестнице, вывалил изо рта язык и снова закачался на брюках. Мишка, в голове которого вертелась почему-то фраза: «Меня, может быть, наградят…. посмертно», - подобрал злополучный тесак и, встав на табурет, стал пилить верёвку, чтобы снять тело. Скупая слеза предательски повисла на реснице, именно поэтому он и не заметил, как повешенный дёрнул веком.
Ванька скосил левый глаз вбок и сообразил, что как только верёвка лопнет, то падать ему придётся на битые кирпичи и пустые бутылки, которые он каждую субботу собирался убирать с чердака. Чтобы не получить членовредительства, для собственной безопасности, самоубийца благоразумно обхватил милиционера за плечи. Тот почему-то слабенько икнул, внезапно побелел и мешком свалился прямо туда, куда побоялся упасть Мокрый. С чердака Ванька слетел, почти не касаясь ногами ступенек, юркнул мышонком в дом, где и был через несколько минут арестован разгневанной супругой.
Что происходило в доме и около позже – об этом история умалчивает. Слышны был лишь подозрительные выкрики, затем фраза Петровны: «Я тебя, Мокрый, высушу один раз», - а после пронёсся такой вой, услышав который собака Баскервилей умерла бы от зависти.  Людка-Удав отчётливо помнит только то, как стонал в «Скорой помощи» участковый, которому шустрые медсёстры обрабатывали смертельные раны – несколько ссадин и накладывали шину на распухшую ногу. Никогда не забыть ей, женщине с тонкой душевной организацией, и противной улыбки шофёра машины, предлагавшего не накладывать швы на прокушенный Людкин язык, а отрезать его вовсе.