Осенняя песня для скрипки с оркестром листьев

(И тогда он скажет…)
 
…И тогда он скажет: «Я люблю тебя»… На этом месте я иссякаю и захлёбываюсь бесплотностью своей фантазии. Ну, скажет, и что с того? Что-то начнётся или, напротив, всё этим и закончится? Какая банальность и какой неубедительный противовес УЖЕ сказанным, быть может, лучшим словам о любви: «… сердце у него сжалось; и он понял ясно, что для него на всём свете теперь нет ближе, дороже и важнее человека; она … наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя…»*. Ах, как хотелось бы соблазниться драматургией жизненного поворота, этакого головокружительного виража, непременно достойного и элегантного. Только где его взять, такой поворот? Нет, поворотов-то как раз хватало. Неожиданных до головокружения. Но почему-то все они были не в пандан любви. Даже как-то опасливо её, этой любви, сторонились.    
    Осень лепилась к душе облетающим кленовым листом, призрачные мечты раскачивались бумажными качелями. Зябко, знобко, зыбко как-то всё. На карнизе высокого второго этажа сидел кот. Такой же рыжий, как осень. Закутав горло роскошной белой пуховой манишкой и надев на все четыре лапы такие же носочки, он созерцал людскую толпу.
   - Эх, люди, - сокрушённо вздохнул он, - ни одного светлого лица, глаз не на чем остановить. Как же вы можете, люди, так жить…?
Скучная осенняя увертюра не давала пищи для его философского ума и музыкальной тонкой души. Презрительно прыснув из-под хвоста на стену дома, он направился было восвояси, эти самые «свояси» маячили тёплым маревом в открытой форточке, но что-то его остановило. Он ещё раз мельком глянул на суетливую и напряжённую толпу, катящуюся серой лавиной по Невскому, и вздрогнул, и услышал нежнейшее глиссандо, и увидел лицо.
  - Тек-с, а с этого такта поподробней, - обратился кот к маэстро-осени. И не пропустите ничего, прошу вас. Партитуру без купюр, пожалуйста.
Без купюр, так без купюр. Извольте. Лицо как лицо. Тронутое временем. Хотя ещё и не очень. Ещё блестят глаза. Романтичные, обращённые к каким-то своим внутренним мыслям. Волнующий изгиб губ с трепетными, подвижными уголками, мечтающими взлететь в чуть ироничной улыбке и застыть, и парить там подольше. К нежной щеке льнёт короткая прядь ухоженных волос. Но что это? Предательский порыв ветра, бесстыжего, того, что нагло готов взметнуть тяжёлый подол женского платья на картине Левитана «Осенний день. Сокольники», отбрасывает прядь, обнажает висок, и у корней отчётливо видна седина. Это что же получается, жизнь прожита? Но отчего тогда так стремительна и легка походка, так особенно, в зовущем ожидании счастья, словно у Наташи Ростовой на первом балу, вытянута шея… Зачем так выразительно-грациозна узкая рука, затянутая в фетровую перчатку, ведущая едва заметный диалог с мыслями… или просто отмеряющая ритм рождающихся стихов… Это если разглядеть. Но разглядеть некому. Как могло случиться, что она всё ещё в ожидании любви, самом великом ожидании жизни? А рядом с ней только НИЧТО, толькоПУСТОТА.
   -Ага, - догадывается кот, - она заколдована. А не прокрутить ли нам в таком случае это кино назад?
И он жмурится, и отлично видит, как вся россыпь очаровательных ля-минорных калейдоскопических пассажей-флюидов, исходящих от неё, разбивается о серую безысходную стену и осыпается книжной пылью. О стену прошлого. Ох, уж это прошлое! Как много оно таит далеко идущих последствий. В неосторожных словах, опрометчивых поступках, в примеривании к себе имиджей, масок, образов… Не сами ли мы себе порой запрограммируем, намечтаем жизнь, от которой потом не отделаться, хоть умри!? И клянём изобретательно злой рок, неласковую судьбу-злодейку…
   - Ну-ка, ну-ка, и что же там за этой стеной, в её прошлом? – Кот проницательно выгибает спину горкой, а хвост – внушительным вопросительным знаком, предусмотрительно вздыбливает ирокезом шерсть. Не исключено, что предстоит нешуточная дуэль со злыми силами. – Нуте-с… - И он пытается лапой разогнать густой табачный дым.
               
                ***
 

   - Ах, да откройте же, наконец, окно, дышать нечем! – говорит она по-свойски  компании, собравшейся на типичной уютно-вольнодумной питерской кухне. – Если вам не надоело травиться самим, избавьте от этого сомнительного удовольствия хотя бы меня.
В кухне возникает кратковременный приветственный гвалт. Все молоды, красивы, интересны, загадочны и не в меру амбициозны.
  -Божественная!- кричит начинающий поэт и писатель Д., – есть ли новенькие строчки? Вдохновите, муза, умоляю! Мне в факультетскую газету кровь из носу нужно что-нибудь к 8, извиняюсь, Марта…
 -Только бы на чужом горбу в рай въехать, - перебивает подающий надежды художник Н.. – Сударыня, я не теряю надежду упросить вас позировать мне обнажённой…
 - Перебьёшься, - усмехается аспирантка Т., жаря на плите картошку. – Открой лучше банку огурцов.
  - Я уже не ждал, что ты появишься, - краснеет физик  С..– У тебя всё в порядке?
  - Нет, вы только посмотрите на этого Ромео из «почтового ящика» - хохочет талантливый и несколько развязный архитектор Ю., – позволь ручку поцеловать!
  - Ловелас несчастный, - недовольно щурит глаза красивая девушка - новоиспечённый хирург Л., – кобелина… и когда ты остепенишься?
  - Ты как сегодня, в голосе? Споём? – спрашивает уже известный в узких кругах композитор М. и протягивает руку к гитаре.
Она медленно оглядывает всех с ласковой улыбкой, дожидаясь, пока стихнет гвалт, и отвечает наигранно педантично в обратном  порядке.
  - Чуть позже. Если ты, конечно, захочешь после моего встречного предложения, - композитору.
  - Жени его на себе, похоже, пора. Иначе придётся... , - она имитирует пальцами движение ножниц, - и будет он кастрюля – ласкательное от слова кастрат, - девушке-хирургу.
  - Не позволю, – архитектору.
  - У меня. Всё. В порядке. – Физику.
  - Слушай-ка, пора лук добавлять, - аспирантке Т., жарящей картошку.
  - Никогда! – Художнику.
  - Какая гадость, эта ваша факультетская газета. И 8 Марта – тоже.
                Индульгенции мужские для меня – в игноре,
                Ну, а пошлость поздравлений – надпись на заборе…
Дальше скачи на пегасе ямба или гекзаметра, -  поэту и писателю.
Садится чуть в стороне от стола в ахматовской позе с портрета Альтмана, некоторое время отбивает остроумные пасы оживлённой компании, потом останавливает их, как бы отодвигая ладонью.
   -После картошки предлагаю прогуляться, - многозначительно говорит она.
   -Что? Куда? Зачем? Почему? – интересуется развеселившееся общество.
Она молчит, из-под опущенных ресниц проскакивают лукавые искорки.
В этот момент на столе появляется большая сковородка с аппетитной жареной картошкой, тарелка с огурцами, грамотно приправленными хреном и вишнёвым листом, чёрный хлеб и бутылка красной «Алазанской долины» 0,75 литра на 8 человек. Едят вилками прямо со сковороды. Священный обряд. Что-то наподобие «Трубки мира». Единственный тост: «За удачу!». Качественный интеллектуальный разговор. Им всё интересно, им жадно хочется жить. ТЮЗ Корогодского**, ещё живой Высоцкий, Самиздат, «Новый мир»***…
Первым вспоминает физик.
  -Куда ты хотела нас позвать? - спрашивает он.
Многозначительная, долгая, по Станиславскому, пауза. Вся сотканная из захватывающей интриги.
   - Доставали меня расспросами про мою личную жизнь? – улыбается она. – Получай, фашист, гранату…  А то, кто он, да кто он, да отчего-почему от вас прячу? Да быть такого не может, чтобы я, и одна… Сегодня познакомлю…
  - Нет, - выдыхает, бледнея, впрочем, не очень выразительно, физик.
  - Твой любовник?- Девушка-хирург любопытно щурится с понимающим цинизмом.
  - Я так и знал, что он зазнайка, раз с тобой сюда прийти не пожелал. Сноб! – композитор презрительно морщится.
   Продолжая игнорировать вопросы и комментарии, она с полуулыбкой начинает одеваться. Остальные следуют её примеру. Они вываливаются из парадной в объятья ранней в том году весны шумной стайкой, больше похожие на школяров, чем на взрослых, успевают на ходу зарифмовать капель, метель и свирель, что-то спеть, похохотать и в шутку поссориться. Счастливые одним только ощущением жизни. Потом спускаются в метро, превращают час пик в весёлый балаган, заставляя улыбнуться даже самых мрачных пассажиров, выходят на ослепительно солнечный Невский, куда-то идут… Возбуждённые и нетерпеливые. Как на праздник. И всё это время она медленно, но неуклонно закручивает пружину интриги, ведёт соло, подводя ожидание к точке кипения, к апогею.
Наконец, они останавливаются у витрины магазина, немножко ждут и вертят головами по сторонам, пытаясь в прохожих угадать героя предстоящего события. Она зачем-то смотрит на часы, из глаз уже без удержу сыплются лукавые искорки.
   -Готовы? –  чуть манерно и кокетливо спрашивает она.
Истомившийся народ с новым энтузиазмом вертит головами по сторонам, пытаясь вычислить вектор нужного направления по её взгляду. Но она смотрит только на них. И через несколько мгновений эффектно поворачивается и подчёркнуто театральным жестом обеих рук показывает на витрину. Там стоит… манекен. Взрыв хохота и остроумных ремарок. Только по глупо улыбающемуся лицу аспирантки Т. почему-то текут слёзы.
 

                ***
 

Кот озадаченно присел, потом потёр усы и почесал за ухом.
   - Делать-то чего? – спросил он сам себя. Сам же себе и ответил, - нам, котам, нечего терять, кроме своих цепей. Запасных и золотых…
Сделал несколько шагов направо, тихонько напевая «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…», остановился и пошёл обратно – налево, забормотал с повествовательной интонацией: «Вот, стало быть, заколдовала она сама себя и, что самое интересное, совершенно об этом забыла… Не помнит!»
Он сосредоточенно приосанился и только было сверкнул бешеным изумрудом глаз в одночасье ставшее свинцовым и грозным небо, как из родной форточки раздался хрипловатый уютный голос:
 - Апель, ты где,  пройдоха, запропастился? Холодно, дует! – И через секундную паузу, - Апельсин! Рыжая бестия… Кис-кис-кис…
Кот напружинился и на прощанье беззвучно взвыл на весь Невский:
  -Иди спа-а-ать! Утро вечера мудренее-е!
Взметнулся рыжей молнией, форточка захлопнулась.
Поднялся сильный ветер. Она остановилась:
  -Ах, как хочется спать… как нестерпимо хочется спать… Вернусь, пожалуй, домой, - подумала она и, посмотрев на небо, добавила блоковское, - «ветер, ветер на всём белом свете», как резко испортилась погода. Осень…
     Зябко ёжась, она пошла торопливо по Пушкинской к дому. И, едва оказавшись в тепле, захотела спать ещё больше. Как сомнамбула сняла пальто и сапоги, добрела до дивана, по-детски свернулась калачиком, натянула на себя плед так, как она любила – чтобы он закрывал даже ухо,  и провалилась в вязкий долгий сон.
     На город шёл шторм. Небо рассекали молнии, хлестал ливень, от бушующего ветра ломались деревья. В Неве поднималась нешуточная вода. И уже всадник на вздыбленном и так и застывшем, вопреки всем законам физики, коне, попирающем змею, недобро усмехался в свои тонкие усы и поглядывал окрест с неудержимым азартом: «Быть пусту? Питербурху быть пусту? А и поделом! Сегодня же!!!» И пришпорил яростно Неву сапогом. Да так, что покатилась с залива волна чудовищной, небывалой, разрушительной силы… Но всадник передумал.
   - Охолонь! Не сегодня… И ветру с них довольно будет… Ужо им! – и нахмурился, и презрительно застыл в величавой и скорбной печали.
    Кот Апельсин проснулся и с ужасом потёр глаза:
   - Приснится же такое! – пробормотал он и постарался сейчас же снова покрепче заснуть.
   Волна потеряла силу и докатилась до города несколькими метрами выше ординара. Нева вышла из берегов, но не сильнее обычного. Опять затопило «катакомбы» на филфаке, да проехать кое-где по набережным было затруднительно. Ветер бушевал всю ночь. Своим бешеным фортиссимо он рвал в клочья рекламные растяжки, переворачивал киоски, валил деревья на автомобили и провода. А во дворе-колодце в центре Петербурга было относительно тихо, она спала, и непривычно глубокий сон этот никто не тревожил. К счастью, даже верхний сосед не ночевал в этот раз дома.
    Утром за чашкой кофе она включила телевизор. Шли новости. Дикторша, из теперешних – не очень образованных, не очень умных, и даже не очень хорошеньких, но зато грудасто-напористая, вещала в тональности форс-мажор об ущербе, нанесённом за ночь стихией. Отснятая бездарно, кое-как, наспех, хроника сопровождала дикторский пафос видеорядом. Довольно жутковатым.
   - Один из сорванных ураганным ветром рекламных щитов угодил в раритетную витрину музейного значения, оформленную в лучших традициях советского времени, - говорила диктор.
Камера с общего плана, показывающего вполне себе мародёрского вида картинку разбитой витрины, съехала на крупный и стала показывать разрушения витрины подетально. С особым смаком оператор зафиксировался на разбитом манекене с отломанной головой.
  - Необратимо пострадал и знаменитый манекен, много лет в прошлом украшавший в Ленинграде витрину магазина на Невском, - продолжала диктор. – По предварительному заключению экспертов реставрации он не подлежит.
В кадре голова лежала отдельно и улыбалась. Обезоружено? Зловеще? Бог весть…
  - Интересно, у манекена было имя? – подумала она, что-то смутно стала припоминать, подалась к экрану, чтобы вглядеться повнимательнее, но уже «плыли» на набережных машины, оборванные провода оперативно чинили аварийные службы, и воспоминание отступило и ушло не проявившись, оставив лёгкое  неосознанное беспокойство и томление духа.
На три счёта во дворе ворохом листьев вальсировала осень. День набирал силу.
   - Так о чём это я…- по обыкновению разговаривая вслух, она вошла в ванную, глянула на своё отражение в зеркале и, неожиданно для самой себя, подмигнув ему, продолжила мечтательно. - Ах, да! И когда он мне скажет… какие-то необыкновенные, уж точно, не хуже чеховских, слова о любви, непременно случится что-нибудь удивительное… Скажем,
                …И разбуженный нежно губами,
                Заалеет стыдливо восток…
 

-------------------
* А.П. Чехов. Дама с собачкой.
**  ТЮЗ Корогодского (Театр юного зрителя под руководством Зиновия Яковлевича Корогодского) был в Ленинграде очень интересным и любимым театром.
*** «Новый мир» - некогда чрезвычайно популярный толстый литературный журнал.